Когда Альбер вышел из комнаты, Берта перестала чувствовать боль и подумала: «Может быть, не стоит пока звать Россье?» Сильно напрягая спину и опираясь на локти, чтобы посмотреть на часы, она привстала и слезла с кровати.
Берта надела пеньюар, открыла дверь умывальной комнаты, вернулась в спальню и потом прошла в гостиную. Она ходила из комнаты в комнату, осматриваясь вокруг, словно хотела убедиться, что каждая вещь находится на своем месте, и мысленно как бы прощалась с ними. Она разорвала какое-то письмо, выдвинула ящик письменного стола и задержала взгляд на аккуратно сложенных пачках бумаги. Подумав о том, что завтра Одетта и Андре придут узнать новости, она повернула голову в сторону букета цветов. Берта взяла вазу, чтобы унести ее с собой, но тут же поставила ее обратно и оперлась на спинку кресла, сжав пальцами его край, чтобы не закричать: она знала, что скоро ей придется терпеть еще более сильную боль.
Она вернулась в детскую, еще раз открыла шкаф, заполненный мягкой обувью и разными миниатюрными одеяниями, затем села рядом с колыбелью на очень низкий стул с высокой прямой спинкой; она пристально посмотрела на подушку меж занавесками, на которой совсем скоро предстояло лежать ее ребенку, и на глаза у нее навернулись слезы; с ужасом Берта почти физически ощущала то неведомое, что на нее неотвратимо надвигалось.
Она услышала шум шагов и приглушенные голоса. Войдя к себе в комнату, она заметила Элизабет, убирающую предметы с туалетного столика, и повернулась к сиделке, чтобы не видеть этих приготовлений.
— Я могу оставаться на ногах?
— Конечно, мадам, — ответила сиделка, узкое лицо которой Берте не понравилось. — Лучше, если вы будете ходить. У вас еще не было болей?
— Совсем мало.
Внезапно она села на край кровати, сохраняя серьезное выражение лица и медленно поглаживая одной рукой другую.
— Бедняжка! — промолвила сиделка, остановившись и ласково глядя на Берту.
Закрепляя несколькими булавками наброшенную на стол простыню, она добавила:
— Я вас причешу.
Берта села, следуя указаниям сиделки; уверенности у нее немного прибавилось, когда ее коснулись опытные руки, умело заплетавшие ее волосы.
Как только с прической было покончено, Берта прошла в гостиную. Она зажгла все лампы и села в кресло возле камина.
Когда она была маленькой, ей вырвали зуб, а она даже и не вскрикнула: при воспоминании об этом детском геройстве ей показалось, что ее прежняя душевная сила возвращается к ней и что она сможет выдержать и большие страдания без единой жалобы. «Я, может быть, привыкну к этой муке?» — не слишком уверенно подумала она, сопротивляясь приступу боли.
Альбер подошел к Берте, глядя на нее внимательно и с некоторой робостью.
— Тебе больно?
Глаза Берты блестели, они стали глубже и выразительнее; волосы, заплетенные в детские косички, свисали по бокам, обрамляя ее помолодевшее, немного располневшее розовое лицо.
— Я пойду попрошу принести воды и лимонов, — сказал Альбер. — Уверен, что тебе хочется пить. Ты прямо пышешь жаром.
— Ты звонил Россье? — спросила Берта.
Она вдруг замолчала с выражением решимости и сосредоточенности, и веер, которым она обмахивала лицо, стремительно замелькал у нее в руке.
— Он едет. Он сказал мне идти за сиделкой. Этим женщинам долго собираться не нужно. Мы потратили на все не более получаса.
Альбер вышел из гостиной, снова вернулся к Берте, потом направился в спальню.
«Он может ходить, — подумалось Берте. — Сразу видно, что у него ничего не болит».
— Сиделка сказала, что нам можно оставаться здесь до прибытия врача, — сказал Альбер.
Он подошел к Берте и остался стоять, глядя на нее.
Прижавшись затылком к спинке кресла, она ничего не говорила; временами на ее лицо, становившееся все более сосредоточенным, набегала тень, и тогда веер в ее нетерпеливой руке начинал трепетать сильнее, словно крыло обезумевшей, попавшей в силки птицы.
— Ты, наверное, хотела бы, чтобы пригласили сиделку Одетты, но Россье полагает, что и этой сиделкой ты останешься довольна.
Альбер заметил, что Берта его не слушает, он замолчал и продолжал глядеть на нее, переполненный жалостью, стараясь угадать ее малейшее желание, пытаясь проникнуться ее страданием, таким далеким от него, но которое он хотел бы разделить вместе с нею.
— Ты у меня смелая, — сказал он, гладя ее руку.
Он встал перед ней на колени и подался вперед, чтобы поцеловать ее.
Но она немного отстранилась, словно не хотела, чтобы к ней прикасались, словно в этом величественном и ужасном одиночестве, на которое она была обречена сейчас, обычные узы нежности больше не связывали ее с мужем.
Она наклонилась немного вперед, без малейшего стона пригнутая болью к коленям, словно входила в некий коридор мучений, где нужно было продвигаться в одиночку, без надежды повернуть назад, идти и идти, подчиняясь некой беспощадной силе, к внушающему ужас выходу.
— Прошу тебя, — проговорила Берта твердым, но сдавленным голосом и выпрямилась, когда боль отпустила ее, — ты не мог бы сесть?
Он тотчас сел и замер, прикованный к стулу, глядя на жену.
В гостиную вошел Юго, тихо поставил на стол поднос и, не поднимая глаз на Берту, быстро и серьезно посмотрел на дверь спальни.
— Почему же он не идет сюда? — спросила Берта, когда Юго удалился. — Ему совсем необязательно ждать. Который час?
У нее было странное ощущение, будто она только что проснулась. В этой светлой гостиной, где она сидела с распущенными волосами, уходящие часы не принадлежали ни дню, ни ночи.
— Ровно час.
Берта встала и, следуя рекомендациям сиделки, стала ходить по комнате. Боли исчезли.
— Завтра утром надо предупредить маму, — сказала она, продолжая свою прогулку по гостиной. — Надо заплатить Сюнезу. Но он должен мне сделать еще одни ботинки, мой последний заказ.
— Видишь, — проговорил Альбер, внезапно успокоившись, — все это не так ужасно, если преодолеть страх. Через какой-то час все закончится.
Говоря это непринужденным тоном, он пытался отвлечь внимание Берты.
— Помнишь, Сюзанна играла в карты с мужем и врачом до самого последнего момента…
— Да, в самом деле… Сюзанна… — проговорила Берта, и ее мысль ненадолго остановилась на этом беззаботном образе.
И тут же она испустила крик. Согнувшись от боли, Берта со стоном соскользнула с кресла на пол и легла на ковер.
Словно пытаясь убежать от этого зрелища, Альбер бросился за сиделкой.
— Нужно положить мадам в постель, — сказала сиделка, поддерживая Берту. — Теперь необходимо присутствие врача.
Альбер снова снял телефонную трубку.
— Как! Доктор еще не выходил! — воскликнул он. Затем, снова придавая голосу спокойствие и степенность, тщательно выговаривая слова, чтобы подавить волнение, которое могло показаться ребячеством, произнес: «Ах! Это вы? Доктор…»
Войдя в обитую сукном спальню, Альбер сказал: «Врач вот-вот будет». И быстро, словно его присутствие было необходимо в другом месте, опять вышел в коридор, унося с собой образ Берты, которая лежала посреди разбросанных одеял, сжавшись в комок и забыв обо всем, кроме болей и криков.
«Отчего он все не идет?» — спрашивал себя Альбер. Он находил успокоение, цепляясь за свое ожидание. Он выглянул из гостиной на улицу, затем открыл входную дверь и вернулся к телефону. На кухне Луиза следила за стоящим на плите тазом с водой. Мимо Альбера быстрым шагом прошла сиделка. «Она привычна к таким хлопотам, — подумал он. — Не впервые занимается этим. Так что зачем понапрасну мучить себя? Несчастных случаев почти не бывает: один на тысячу». Он успокаивал себя, повторяя: «Один случай на тысячу… С какой стати жертвами станем мы, такие счастливые, в то время как тысяча…»
Он приблизился к комнате. Стараясь не слышать и не видеть, он поискал глазами сиделку. Она успокаивала его, но, как ему показалось, делала это весьма неестественно; происходящее выглядело все более угрожающим.
«А вдруг она умрет!» — с тоской размышлял Альбер, переходя из одной пустой комнаты в другую и заранее ощущая ее отсутствие. Вся атмосфера была до такой степени заряжена ею, что ему повсюду виделось ее страдание, а воображение рисовало ему картину смерти, и он явственно осознавал, до какой степени она стала его собственной жизнью, наполнила ее красками, очарованием, душой.
Он продолжал повторять «из тысячи один случай», но теперь получалось, что имеет значение лишь этот единственный случай, что только он и является единственно реальным, бесспорным, и что именно их счастье и отдает Берту на заклание.
Доктор толкнул приоткрытую дверь, положил шляпу на стул и вошел в сопровождении Альбера в комнату.
Шторы от проникающего сквозь закрытые жалюзи света казались наполненными какой-то приглушенной белой прозрачностью. Когда сиделка с малюткой на руках вошла в комнату, Берта проснулась.
— Сегодня утром вы взвешивали ее?
— Она прибавляет в весе, мадам.
— С этой вот стороны заметно, да? — спросила Берта, рассматривая маленькую красную и сморщенную головку на фоне своей гладкой груди.
Младенец сжался в руках Берты: нахмуренный, сердитый комок; он не улыбался, ни на кого не смотрел, а только, казалось, силился вырваться из мучительно сковавших его пеленок, которые мешали ему в его едва проклюнувшейся жизни. Сиделка унесла ребенка.
Берта убрала из-под головы вторую подушку и вытянулась в постели. Лежа под одной простыней, с обнаженными руками, она не чувствовала жары знойного дня и, несмотря на свою слабость, наслаждалась тем, что может привольно, без помех, раскинуться в постели.
Она листала журналы мод и предвкушала, как сошьет себе приглянувшееся ей платье; она уже представляла себя в нем, уже мысленно выбрала для него ткань и снова почувствовала себя полной сил, легкой, гибкой, порхающей по городу, более молодой и более красивой, одетой в скроенные по моде туалеты, которые она сможет, наконец, носить. После длительного заключения, после поры тревог и скованности у нее появился большой аппетит к жизни. Она думала о спектаклях, о праздниках, в которых будет участвовать, и, мечтая об этом, готовилась к новым развлечениям, которые хотела испытать, и, конечно, прежде всего посетить то модное местечко, о котором ей зимой говорил Андре.