К Берте подошел Андре и лукаво посмотрел на нее.
— Ехать решено во вторник, — проговорил он.
— Выбрали вторник, — подтвердил Лоран.
— Во вторник! — воскликнул Эснер.
Слово «вторник» доносилось до Берты со всех сторон и звучало для нее по-особенному, словно было наполнено скрытым смыслом и обозначало некую фатальную дату.
— Оденьтесь потеплее, — сказал господин Шоран, когда Берта закрепляла сзади вуаль. — Возвращаться будем в открытой коляске.
Он смотрел через оконные стекла веранды на яркие фонари экипажа Ландро и увидел, что его собственная коляска с открытым верхом только что остановилась перед домом. Он пошел и помог госпоже Авриль сесть в ее коляску, непрестанно дергавшуюся то вперед, то назад.
Берта протянула руку Эснеру; он стоял возле веранды во фраке и без шляпы.
— Во вторник. Вы мне обещали, — произнес он тихо.
— Я не знаю, — ответила с улыбкой Берта, грациозным движением прикрыв ноги полой белого плаща; она слегка склонила голову и прошла мимо господина Шорана.
Андре забрался на сиденье. Слуга открыл ворота. Возбужденные лошади устремились в очень темную дубовую аллею.
Воздух был теплый; над черными полями простиралось усеянное звездами небо; в лощине потянуло свежестью с болот; потом упряжка шагом одолела косогор, войдя в слой более сухого и теплого воздуха.
Берта спала крепким сном. «Войдите», — прокричала она, когда в дверь постучали во второй раз. Она открыла глаза, еще ни на что не глядя, и повернулась в постели, словно собиралась продолжать спать. «Закройте ставень», — сказала она горничной, снимавшей с кресла ее вечернее платье.
Берта пыталась вспомнить приснившийся ей приятный сон. Она была юной девушкой. Субиран взял ее за руку в саду в Фондбо, и она с улыбкой отвечала на его влюбленный взгляд. Она видела и Альбера, но он был ей безразличен.
Она спустила ноги с кровати и осталась сидеть на краю постели; сердце ее было наполнено ощущением молодой любви, которое она только что пережила вновь.
Она подумала: «Только в самой ранней молодости любишь с таким вот озорным воодушевлением. В молодости смеешься и улыбаешься как-то иначе. Все превращается в поддразнивание. Кажется, что ничто не имеет значения».
Потом она подумала об Эснере. В памяти всплывали эпизоды вчерашнего вечера. Она размышляла о них с неудовольствием.
«Я кокетничала. Чего он хочет, этот человек со своими вопрошающе-ждущими глазами, которые как будто все знают и в то же время хотят узнать что-то еще? — говорила себе Берта, пытаясь на ощупь достать голой ногой домашние туфли. — Играя, я позволила ему приблизиться к себе. Все это слишком легковесное, слишком пустое и в конечном счете слишком отвратительное. Я же ведь приехала сюда отдохнуть. И не нужны мне эти люди…» Расхаживая по комнате, она досадовала на себя и на других и с горечью повторяла: «Оставьте меня в покое!»
После завтрака она поднялась к себе в комнату с намерением написать письмо, но оказавшись за своим маленьким письменным столом, облокотилась на него и застыла неподвижно, не в силах начать. Она посмотрела в окно; подумав о старой Шолле, потерявшей недавно своего последнего сына, она поднялась и надела шляпу, чтобы навестить крестьянку.
Берта пошла дорогой, ведущей прямо к реке. Набежавшая туча отбросила темную тень, но быстро уплыла в сторону, и солнечный луч осветил какую-то колокольню на равнине, едва заметную вдали. В молодые годы Берта любила этот немного голый пейзаж, озаряемый своеобразным и прекрасным зеленоватым светом; она приходила сюда вечерами, словно на свидание с самой собой, и гуляла здесь, опьяненная простором, мыслями о любви и ожиданием счастья.
Сегодня Берта ничего этого не замечала. Она шагала, опустив голову, по берегу реки следом за каким-то возвращавшимся из школы мальчишкой.
По дороге она остановила шедшего навстречу рыбака.
— Скажите, разве мамаша Шолле уже больше не живет в этом доме? — спросила она его, кивнув в сторону одной из лачуг.
— Живет, но только возвращается поздно вечером, — ответил рыбак. — Сейчас она на своем поле.
— А это далеко отсюда?
— Рядом с лесом в Брето. Километра три будет.
Берта повернула к Нуазику. «Бедная женщина, она все еще работает», — подумала Берта, которой везде попадались на глаза обман и суровость жизни.
В столовой Эмма проверяла, как Рене выучил домашнее задание. Утратив после смерти мужа всякий интерес к своему здоровью, Эмма переутомлялась до нервных срывов и постоянно сердилась на своих детей. Несмотря на закрытые ставни, было слышно, как в тополях гуляет ветер, шумит, словно ударяющий по гравию ливень. Берта остановилась возле стола и, не садясь, бросила взгляд на открытую тетрадь. Склоненные под лампой детские головы, звук голосов, атмосфера чужого очага вызвали у нее желание уехать. Она тосковала по Парижу — не по дому, а по толпе на сверкающих огнями улицах, по людскому водовороту, который освобождает от необходимости думать и, как ей казалось, согревает душу.
— Тебе пришло письмо, оно лежит в твоей комнате, — сказала Эмма.
Письмо было от Эснера, он напоминал ей о назначенной на завтра экскурсии в Бруаж. Ему показалось, что, когда они прощались, у нее были какие-то сомнения, и он умолял ее приехать. «Какая наглость! — подумала Берта, перечитывая это чересчур лирическое письмо. — Какое же у него сложилось обо мне представление? Значит, я показалась ему такой легкомысленной?»
Она тут же написала Андре: «Я не поеду завтра в Бруаж; не ждите меня. Извините». Она отдала письмо Эмманюэлю, каждый вечер приносившему Шаппюи воду и возвращавшемуся обратно по улице, где жили Шораны.
На следующий день, посмотрев на небо, Берта подумала: «Им повезло с погодой». Потом она быстро переделала свои дела, написала письма и занялась дочерью.
После обеда к Эмме зашла мадемуазель Пика. Берта проводила ее до Нуазика и решила заглянуть к госпоже Шоран.
Сидя на крыльце под навесом, госпожа Шоран делала для семьи Персонн набитые бумагой перины. Она отличалась изобретательным милосердием.
— Перины получаются и теплыми, и легкими, — сказала она Берте своим резким голосом. — Даже теплее шерстяных. Ты передумала ехать в Бруаж? Андре очень огорчился. Я жду его с минуты на минуту, — продолжала госпожа Шоран, не прерывая своей работы и разговаривая сдержанно-бесстрастным тоном, лишь иногда бросая на Берту испытующий, немного жесткий взгляд. — Они поедут обратно через Фондбо. Значит, Бруаж не прельстил тебя?.. Может быть, ты просто устала.
Андре появился внезапно и как раз в тот момент, когда Берта вставала, чтобы попрощаться. Он сел: щеки у него раскраснелись от ветра, глаза искрились.
— Стакан воды, — проговорил он. — От этого пикника мне страшно захотелось пить.
— Сейчас будет обед, — сказала госпожа Шоран.
— Я вас умоляю! Пить!
— Эснер, когда узнал, что вы не поедете, скорчил рожу, — сообщил Андре, когда госпожа Шоран вышла. — Он человек со странностями. По приезде в Бруаж мы сначала посетили порт, а когда вернулись в то место, где должны были обедать, оказалось, что Эснер исчез. Он возвратился в Фондбо. Я узнал об этом только что. И сегодня вечером он уезжает.
— Куда?
— Просто уезжает.
Заметив на лице Берты озабоченное выражение, Андре добавил:
— Ему было скучно в Фондбо. Он ведь оригинал.
К обеду Берта вышла с опозданием. Она молчала и думала об отъезде Эснера; ее мучила совесть. Во время еды разговаривали одни дети, а женщины лишь прислушивались к их беседе.
После ужина Берта попросила перенести ее шезлонг на середину лужайки. За ней последовала мать, потом, волоча за собой кресло, к ним присоединилась Эмма.
— Какой прекрасный вечер! — сказала госпожа Дегуи, сидевшая укутавшись в шаль.
— Да, — произнесла Эмма, взглянув на безоблачное небо. И все трое опять замолчали.
В лунном свете листва словно расплылась в воздухе, утратила свои очертания и выпуклость, отчего сад стал казаться более просторным. Только пихта отбрасывала четкую тень, деревья же с более тонкими ветвями, такие как тамариск и тополя, растворились подобно клубам дыма.
Берта ощущала прилив терпкой печали, а разлившийся вокруг светлый покой, казалось, только усиливал ее; она держала руку у самого лица, чтобы смахивать пальцем набегавшую иногда в уголок глаза слезу.
— А вот и Андре! — воскликнула вдруг госпожа Дегуи.
— Здравствуйте, Эмма, — произнес Андре.
— Кажется, вам не на что сесть?! — произнесла, выпрямившись, госпожа Дегуи.
— А мне ничего и не нужно.
Он уселся на траве, скрестив ноги, и положил шляпу рядом с собой.
Госпожа Дегуи и Эмма стали расспрашивать Андре про экскурсию. Он пошутил по поводу некоторых экскурсантов и, рассказывая, несколько раз посмотрел в сторону Берты, которая молча сидела, подперев голову рукой и как бы отстранившись от беседующих.
— Какой чудесный сегодня вечер! — произнесла госпожа Дегуи со вздохом восторга. — Ни малейшего ветерка.
— Трава влажная, — сказала Эмма. — Вы напрасно, Андре, сидите на траве.
На стул поставили поднос; бокалы, стоявшие на нем, переливались в лунном свете.
— Берта! — произнес он, придвигая свое кресло к шезлонгу. — Скажите мне вот что. Сегодня вечером вам не удалось скрыть от меня свои слезы, но я уже давно разгадал вашу боль. Я понял сразу, еще в первый раз, когда мы встретились: вы стараетесь быть веселой, вы общаетесь с людьми, чтобы забыться.
Она видела освещенное луной лицо Андре совсем близко от себя и в то же время как бы на расстоянии, посреди туманного мерцания, в котором все формы утрачивали свою реальность.
— На самом деле я еще более одинока, чем кажется, — произнесла она, пытаясь улыбнуться.
Она хотела сказать что-нибудь еще, но слова застряли у нее в горле. Что она могла объяснить? Она не скрывала более катящихся по щекам слез, внезапно отбросив бесполезную гордость и перестав разыгрывать счастье.