азам вижу, что знаете.
— Ей-богу, где живет, не знаю. Вот вам крест. А вот где служит.
Чуешев энергично вскочил на ноги, взглянул на
часы.
— Вот что, — сказал он, — внизу у меня машина. Поедемте, покажете его место работы. А заодно по дороге расскажете, как он выглядит. Для вас, художника, это не составит большого труда. А я запомню.
— Что вы, что вы, — всполошился Кушаков-Листовский и тоже вскочил с места. — Я не могу. Никак не могу. Мне уезжать завтра, собираться надо. Вы уж как-нибудь без меня, товарищ. Хоппе.
— Господин, — поправил его Чуешев, подмигнув. — Господин Хоппе. Тут товарищей нет. Не правда ли?
— Поймите меня правильно, — не унимался Ку-шаков-Листовский, тоскливо заглядывая Чуешеву в лицо, — мне надо завершить кое-какие дела. Вечером ко мне зайдет дама, у нас репетиция.
— Поедемте, Дмитрий Вадимович, — твердо, так, что сопротивляться более не имело смысла, отрезал Чуешев, — это не надолго. К тому же собачку вы сдали, а вещички соберете вечером, вместе с дамой вашей. Переодевайтесь.
С видом провинившегося школьника Кушаков-Листовский обреченно поплелся в другую комнату, где стоял платяной шкаф.
В каком-то испуганном возбуждении он без умолку трещал всю дорогу: то вспоминал свое детство, проведенное в Москве, на Никитском бульваре, и какими вкусными были бублики в Филиппов-ской булочной, и как снег скрипел под ботинками, и как пел бас Шаляпина из окон музыкального училища Зограф-Плаксиной в Мерзляковском, и как славно было сушить грибы на даче в Немчиново напротив дома архитектора Шехтеля и имения шоколадного магната Форштрема; то пускался в рассуждения о седой древности своего рода, о предках и их заслугах и о том, как всё это важно для историков будущей России; то заливался смехом насчет творческих промахов главного дирижера Цюрихской оперы, о которых судачили все, вплоть до рабочих сцены, и только сам он считал себя едва ли не гением, то рассказывал об улицах и зданиях, встречавшихся им по пути.
Вполуха слушая беспорядочную болтовню Куша-кова-Листовского, Чуешев напряженно размышлял о том, что тот ему сказал. Баварец, Баварец. Что за чертовщина? Баварец — это оперативный псевдоним Франса Хартмана, который, как следовало из донесений, в прошлом году погиб в перестрелке возле отеля «Адлерхоф». Позже это подтвердил Вилли Гесслиц, которого в Центре знали как Рихтера. Правда, ему до сих пор доверяли с оговорками: агенту, побывавшему в гестапо и вышедшему оттуда, трудно верить — однако Чуешев помнил, как упорно за доброе имя и Баварца, и Рихтера боролся Ванин. Описание, которое дал флейтист, в принципе, могло соответствовать внешности Хартмана, которого Чуешев видел только на фото, да и то — больше года назад. Представить себе, что Баварец ожил, было довольно сложно, хотя ведь именно Хартман вел переговоры с Шелленбергом по поводу урановой бомбы. Чуешев склонялся к версии, что, прикрываясь Баварцем, кто-то (вероятнее всего, гестапо) пытается затеять игру с советской разведкой, выставив в качестве наживки то, что гарантированно не может не заинтересовать.
Когда они прибыли на Баденерштрассе, деловая суета в квартале «белых воротничков» была в самом разгаре: улицы переполнены рокотом моторов и автомобильными гудками, мельтешащий поток черносерых котелков и шляп, хлопание дверей и стук пишущих машинок из распахнутых окон. Остановились поодаль от входа в неброское здание, в котором размещались многочисленные конторы.
— Вон там, дверь сбоку, — показал Кушаков-Листовский. — Вывески нет, но это его бюро. Юридическое. Лофгрен работает там вторым директором. Бывает он здесь часто, но не каждый день и не по часам. Во всяком случае, встретить его здесь можно.
— Ну, что ж, — Чуешев повернул ключ в замке зажигания, — ждать его мы не станем. Теперь с вашей помощью я его точно найду.
Он сунул в рот сигарету, но флейтист замахал на него руками:
— Прошу вас, не надо! Я не курю и дыма не переношу. У меня от них головокружение и — сердце. Не надо.
— О, прошу простить. — Чуешев убрал сигарету в пачку. — Тогда — поехали.
— Куда? — насторожился Кушаков-Листовский.
— Да так, одно маленькое дельце. Здесь недалеко. А потом я отвезу вас обратно.
— Да я и сам могу добраться, господин Хоппе! Отсюда трамвай ходит прямо до моего дома. Вы помните, что завтра мне уезжать?
— Помню, помню. Но не откажите в удовольствии оказать вам услугу. Мы всё с вами успеем.
«Ситроен» Чуешева проехал Бернштрассе, выскочил за черту города и свернул на проселочную дорогу, ведущую к лесу. Какое-то темное, глубоко спрятанное чувство тревожно зашевелилось в груди флейтиста. Он хотел сказать ему «Цыц!» — и не мог. Несмотря на возраст, при нынешних обстоятельствах легко причисляемый к преклонному, на богатую событиями жизнь и шесть поколений дворян за плечами, Кушаков-Листовский сумел сохранить в себе удивительную, прямо-таки невероятную инфантильность, которую трудно было предположить при взгляде на его тяжеловатую фигуру, пухлое лицо и всклокоченные седые волосы. Подобно ребенку, он не заглядывал вперед; поступки и решения были импульсивными, здесь и сейчас; его легко было убедить, обвести вокруг пальца, запугать; он прятался в свой мирок, как ребенок прячется под одеяло, и тени тех, кто стал жервой его легковесности, не беспокоили его по ночам — он не думал о них как о живых людях, в каком-то удивительном вывихе сознания он видел в них лишь персонажи своих летучих фантазий. А главное — он всегда и во всем был абсолютно искренен.
— Ой, смотрите, косуля! — не удержался он, тыча пальцем в стекло.
— А откуда вам известно место работы Лофгре-на, да к тому же с такими подробностями? — неожиданно резко спросил Чуешев. — Может быть, от того господина — высокого, худощавого, в маленьких темных очках, — с которым вы встречаетесь в кафе «Маргарита» рядом с оперой?
Будто солнце брызнуло в глаза флейтисту. Неожиданно он предельно ясно осознал, в какую угодил передрягу, смешался и испуганно пролепетал:
— О каком господине вы говорите? Я не знаю никакого господина.
«Ситроен» круто свернул с дороги в глубь леса и остановился. Чуешев откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на Кушакова-Листовского.
— Вы не в первый раз пытаетесь утаить от меня информацию, которой располагаете и которая мне нужна, — сказал он. — У меня очень мало времени, поскольку благодаря вам Лофгрен может пострадать в любую минуту, а мне бы этого не хотелось допустить. Да-да, благодаря вам, господин хороший. — Заметив, что пот буквально заливает раскрасневшееся лицо флейтиста, Чуешев достал из нагрудного кармана платок и протянул, чтобы тот вытерся. — Ну, давайте, давайте начистоту.
Обессилевшей рукой Кушаков-Листовский принял платок и медленно, точно во сне, промокнул им лицо. Чуешев зажал зубами сигарету и закурил, энергично выпустив через ноздри дым. Флейтист не возражал.
Он выложил всё, до последнего эпизода: рассказал, как, пойманный на банковских махинациях, был перевербован абвером; как была выявлена советская агентурная сеть в Цюрихе, резидента при этом вывезли в Германию; как вывел Гелариуса, сотрудника абвера под дипломатическим прикрытием, на Лофгрена, с которым тот познакомился и затеял какую-то свою игру.
— Этот Гелариус, он больше не появляется в посольстве? — спросил Чуешев.
— Да, после покушения на Гитлера он уволился и теперь скрывается. Я не знаю подробностей. Мы встречаемся в «Маргарите» или в зоопарке возле вольера с зебрами. Сигнал для встречи — черта мелом на правом углу здания номер восемь на Театр-платц. — Кушаков-Листовский говорил тихим, плачущим голосом, теребя уголок шарфа, намотанного вокруг шеи. — Это когда нужно мне. А так он сам меня находит. Вы. вы отвезете меня домой?
Вопрос повис в воздухе. Чуешев молчал, медленно докуривая вторую сигарету.
Кушаков-Листовский тоже умолк. Плечи его непроизвольно встряхивались от судорожной дрожи. Он облизал пересохшие губы, вновь протер платком лоб, усыпанный каплями пота, бросил робкий, умоляющий взгляд на Чуешева — вдруг резко распахнул дверцу автомобиля и вывалился наружу. Вскочил на ноги и бросился в глубь леса, по-женски откидывая ноги в стороны, продираясь через густые ветки и рвущимся, тонким тенором выкрикивая: «Спасите! Спасите! Ма-ма!»
Несколько секунд Чуешев сидел на месте, опустив голову. Затем вышел из машины, отбросил окурок, прижался бедром к капоту, вынул из-за пояса браунинг, спокойно, заложив руку за спину, будто на стрельбище, прицелился и мягко нажал на спусковой крючок.
С верхушек деревьев взметнулась стайка испуганных птиц.
Берлин насквозь пропах сырой гарью тлеющих пожарищ, машинным маслом, затхлым дыханием разбитых коммуникаций, потом тысяч военнопленных, разбирающих завалы, кирпичной пылью, газом, картофельным паром из полевых кухонь. Мрачный, кислый запах проникал сквозь все щели, разносился сухими ветрами по улицам. Он стал до того привычным, что люди не замечали его, и только выбравшись за город, вдруг осознавали, каким тяжелым воздухом они дышат. Постоянным звуком, заполнившим собой пространство, — то близким, то далеким, то отсутствующим, но ожидаемым в любую минуту — сделался нестройный марш солдатских колонн, передвигающихся по городу во всех направлениях.
Удивительно, насколько быстро на этот блистательный, живой, многоцветный город был наброшен серый драп разрухи и запустения. Казалось бы, еще недавно сиявшие свежей краской стены уцелевших домов облезли и потрескались. Заклеенные бумажными полосками стекла сохранились не везде, там и тут выбитые окна были закрыты одеялами и подушками. Всё говорило о войне, о приближающемся Судном дне, о битве, которая так или иначе затронет всех и каждого. Из уличных громкоговорителей лились мелодии Вагнера, Штрауса, Шумана, перемежавшиеся со сводками новостей, передаваемых неизменно бодрыми, жизнерадостными голосами известных дикторов. Надежда — вот что хотели сказать они берлинцам: надежда на люфтваффе, на доблесть вермахта, на слабость вражеской коалиции, на несгибаемость немецких женщин, на секретное супероружие, которое, того и гляди, появится из недр научных лабораторий рейха.