— Архиепископ Бальзамо прав, нельзя допустить, чтобы Советы получили секреты нового оружия раньше здоровых сил западного мира. — Евреи-нов-Пионийский снял роговые очки, отложил их в сторону, помассировал уставшие глаза и задумался, слегка поглаживая седую бороду. Потом, как бы соглашаясь с самим собой, добавил: — Бомба должна быть нашим аргументом в разговоре с Советами, а не наоборот.
Мягкий голос его звучал ровно, спокойно, почти умиротворенно. Застывший перед ним в смиренной позе архипресвитер не столько принимал участие в разговоре, время от времени поддакивая, сколько ожидал указаний. Это Евреинов понимал и потому не стал распространяться дальше, отделавшись коротким распоряжением:
— Подготовьте письмо в нунциатуру Берна. Напишите, что мы согласны оплатить услуги полковника Гелариуса — в том объеме, в каком он пожелает.
Тем временем, пообщавшись с отцом Жераром, Гелариус поспешил домой. Там он планировал пообедать в обществе жены и пятнадцатилетней дочери, а вечером у него была назначена встреча с Хартманом в Рисбахе, прямо на берегу озера. Машину вел один из его сотрудников, крепкий парень с лом-брозианской челюстью, другой, попроще, находился дома. Гелариус был уверен, что угрозой разоблачения загнал Хартмана в угол, и теперь рассчитывал на его безусловную сдачу. По дороге он вновь и вновь анализировал разговор с отцом Жераром. В конце концов он пришел к выводу, что Ватикан не станет (по крайней мере, пока) делиться им с американцами, поскольку информация, которую он обещал доставлять, обладала универсальной ценностью и могла быть использована для обеспечения любых гарантий в пасьянсе будущего мироустройства, а это значит, что ничего не мешало Гелариусу «продать» Хартмана вторично.
Погрузившись в свои мысли, он не обратил внимания на стоявшие на повороте к поселку, где был его дом, «Опель» и — чуть дальше — «Форд».
— Это он. Точно. — Наголо выбритый гестаповец повернулся к Шольцу, сидевшему на заднем кресле «Форда». — За рулем парень из абвера. Сбежал вместе с ним. В доме еще один.
— Подождем полчаса и начнем. — Шольц поежился, он не любил насилия и старался избегать подобных мероприятий.
В приподнятом настроении Гелариус вылез из машины и прошел в дом, который снимал на подставное лицо. Дочь была в своей комнате. Жена суетилась на кухне — в силу обстоятельств, служанку в этот раз решено было не брать. Особых кулинарных изысков Гелариус не ждал — как правило, дело ограничивалось яичницей с помидором, кашей или мясным рагу. Но никто не жаловался, все понимали — это временно. После войны Гелариус намеревался перебраться в Италию или Испанию, поближе к средиземноморской кухне, которую обожал.
— Обед через пятнадцать минут, — крикнула жена из кухни. — Не расслабляйся там.
Гелариус бросил шляпу на вешалку и занялся тем, что стал смотреть, как его парни играют в шашки. В камине вздрагивали присыпанные седым пеплом оранжевые огоньки. Сверху доносились унылые гаммы на фортепьяно.
С ясных небес вдруг посыпал мелкий дождик. Шольц посмотрел на часы.
— Пора, — сказал он. — И помните, мне нужен Гелариус. Только он. Те двое меня не интересуют. Но женщин — не трогать.
Бывшие с ним в «Форде» гестаповцы привинтили к дулам своих парабеллумов массивные глушители. Тот, что сидел впереди, опустил стекло и махнул рукой стоявшему позади «Опелю». Распахнулись дверцы, и пятеро человек рассредоточились вокруг здания. Шольц с водителем остались в машине.
Сквозь навалившуюся зевоту Гелариус выдавил из себя:
— Играли бы лучше в шахматы. Там хотя бы думать надо.
Он налил рюмку лакричной водки, пригубил ее и решил переместиться к жене. Он сделал пару шагов по направлению к кухне, когда в дом со стороны главного входа и из сада ворвались вооруженные люди. Их было четверо. Еще один остался снаружи.
Первый же сухой хлопок парабеллума уложил на доску с шашками абверовца, сидевшего спиной к террасе. Другой, оскалив челюсть, успел только выхватить из-под мышки пистолет — пуля вошла ему в глаз, тело с грохотом перевернулось вместе со стулом. Из кухни на шум, в переднике, с половником в руке, выбежала жена Гелариуса. Услышав шаги, гестаповец резко повернулся всем телом и машинально нажал на спусковой крючок. На белом переднике вспыхнуло красное пятно.
Всей мимолетной кутерьмы хватило, чтобы Гела-риус шмыгнул в глухую кладовку возле камина, успев задвинуть щеколду изнутри. Он включил свет и в ужасе огляделся. Он даже не сразу осознал, что это — сердце бьется у него в груди или дверь сотрясается от ударов?
На маленькой площади хранилось всякое барахло, имевшее отношение к хозяевам, сдававшим дом. У Гелариуса подкосились ноги. Стремительно покрываясь горячим потом, он беспомощно сполз по стене на пол.
Вдруг его осенило: на верхней полке, куда не дотянуться ни жене, ни дочери, был спрятан его собственный «вальтер». Он подпрыгнул, схватил пистолет и дважды выстрелил в дверь. Удары прекратились, и наступила тишина.
«Что делать? Что делать?» — пульсировало в мозгу. Деваться, в сущности, было некуда. «Это гестапо, — обреченно понял Гелариус. — От них не вырваться».
Он вынул обойму. Она была пуста. Гелариус оттянул затвор, из ствола выскочил последний патрон. Трясущимися руками он подобрал его с пола и вернул в ствол.
По худым щекам неудержимо заструились слезы.
— Господи, — почти рыдая, завыл он, — как жить
хочется... как жить хочется... Какая жизнь была, Господи...
Начал истово креститься, но внезапно замер, удивленно глядя на свои пальцы.
— А как это? — пролепетал он растерянно. — В какую сторону?.. Пальцев. Сколько пальцев?.. Не знаю. Не помню.
Сотрясающееся дуло уткнулось ему в висок.
Головорезы Шольца ждали, когда тот из них, что был снаружи, принесет из гаража ломик. Бритый гестаповец взвесил его на руке, встал сбоку, приспособил к косяку.
В подсобке глухо грохнул выстрел.
Когда всё кончилось, Шольц вылез из машины и неспешно направился к дому. Он не стал заходить внутрь. Стоя в дверях, оглядел место происшествия, задержал взгляд на женщине, корчившейся на полу в коридоре. Повернулся и, прежде чем уйти, бросил:
— Помогите ей, идиоты.
Черный коридор, утекающий вглубь, зиял перед его глазами. Он пялился в него и не видел ни зги. Но он все равно пялился, стараясь различить в кромешной тьме хоть какое-то очертание жизни, словно в его мраке таилось нечто важное, опасное и притягательное. Чернота эта странным образом манила его, он не мог оторвать глаз от ее бестелесной глубины, она вливалась в него, точно яд, парализуя, и гипнотизируя, и обнадеживая обещанием какой-то неведомой тишины.
Майер не спал пятую ночь. На полу возле кровати валялась опустошенная упаковка первитина — амфетамина доблести, применяемого в войсках для поднятия боевого духа. В последнее время, чтобы унять головную боль, одной таблетки ему уже не хватало.
Он чувствовал, что из тьмы коридора кто-то или что-то внимательно глядит на него. Майер зажал в зубах горящую папиросу, поднял руку к спинке кровати, на углу которой висела кобура, расстегнул ее, вынул оттуда парабеллум и медленно направил его дуло в центр черной бездны.
Раздался звонкий щелчок. Лежавшая на боку женщина вздрогнула и, не повернувшись, сонным голосом спросила:
— Что это, выстрел?
Майер уронил руку с пистолетом, другой взял изо рта папиросу и через ноздри выпустил дым.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Жюли, — ответила женщина.
— Жюли. Француженка?
— Бельгийка.
— Одно и то же. Все француженки шлюхи. Зачем ты здесь?
— Вы сами меня пригласили.
— Пригласил, — хмыкнул Майер. — Купил. Взял напрокат.
— Ну, да.
— Я спрашиваю, зачем ты приперлась в Берлин?
— Меня вывезли офицеры.
— Конечно, нам тут своих сук не хватает.
— Я просила их оставить меня в Льеже.
— Надо было не просить. Надо было стрелять, жечь, грызть зубами.
— Что я могла?
— Ты могла откусить хоть один чертов немецкий половой член, дура!
— О, господи...
Майер пнул ее ногой:
— Собирай свое барахло — и пошла отсюда.
Женщина скатилась с кровати и, не успев до конца одеться, выскочила из комнаты.
Спустя полчаса Майер распахнул шторы. Солнечный свет ворвался в прокуренную комнату, как вода из прорванной плотины. Майер резко закрыл ладонью глаза и отвернулся. Ему захотелось немедленно вернуться в темноту, забиться в угол, крепко закрыть глаза и ни о чем не думать. Но он поборол в себе это искушение.
Накануне отъезда из Цюриха он, набравшись решимости, попытался заговорить с администраторшей, которая ему нравилась. «Вам не кажется, мадам, что вечер располагает к некоторой. некоторому.» Запутавшись, он умолк. А она, окатив его равнодушным взглядом, холодно поинтересовалась: «Месье желает ключи?» Получив отрицательный ответ, девушка изящно развернулась и исчезла в служебной комнате. Майер почувствовал себя уличным котом, сунувшим нос в теплый, чужой дом.
Он вернулся из Швейцарии и двое суток дожидался, когда его вызовет Шелленберг, который срочно улетел на совещание к Гитлеру в «Вольфшанце». Сегодня в одиннадцать Шелленберг назначил встречу в Панкове на конспиративной квартире, расположенной на седьмом этаже доходного дома.
Когда глаза попривыкли к яркому свету, Майер окинул равнодушным взором панцири выцветших крыш, перемежаемые зелено-медными шпилями церквей. Мир выглядел пустым и бесполезным. Вдали, на фоне беспечных кудряшек облаков, черной стаей кружили вороны. Никакие бомбежки не могли прогнать их из города. Солнцу было все равно, куда светить: на сияющие альпийские вершины или на разворошенный человеческий муравейник с тошнотворным запахом разбитой канализации.
В Швейцарии было еще хуже — от непотребства внешнего благополучия. Майеру казалось подлостью жить вот так — легко и безоглядно, тогда как Германия истекала кровью в сжимающихся щупальцах беспощадного врага. Его буквально трясло от вида сытых, спокойных физиономий в мирных цюрихских кафешантанах с их напомаженными певичками, джазующими биг-бендами и расслабленным юмором пресыщенных комиков. Какого черта эти немцы не идут в бой? Будь его воля, он бы содрал этот флер благополучия с помощью пары штиль-хандгранат, и ничто в нем не дрогнуло бы.