В зоне землетрясения противоречивость и несовместимость в обычной жизни вполне уживающегося рядом обнажаются и торчат своей чудовищной противоестественностью, как обломки плит разрушенных зданий.
Первые несколько дней после землетрясения на одной из улиц разрушенного Ленинакана, даже в этой непередаваемо ужасной обстановке, один из поверженных домов выделялся своей невозможностью. Он был настолько весь как-то перекручен и перекорежен, что возникало ощущение: его так изломала не подземная стихия, а какая-то дьявольская рукотворная сила. На самом верху этой груды бывшего дома между двумя обломками плит свисали вниз головками два придавленных плитами мертвых ребенка. Земля в это время стонала и плакала, звала на помощь, и некому было тогда снять мертвых детей: все были озабочены спасением живых.
Несколько дней спустя, когда обстановка в городе уже нормализовалась, я был на этом месте. Детей уже не было, погибший дом разбирали люди. И тут я обратил внимание на противоположную сторону. Там сохранилась афиша разрушенного кинотеатра с объявлением демонстрации кинофильма «Любовники моей мамы». Вот так в течение нескольких дней здесь были рядом висящие вниз головками мертвые дети и надпись, пошлый смысл которой в обычной жизни мы не всегда замечаем.
А как кощунственны здесь сохранившиеся среди развалин кумачовые лозунги и транспаранты со всевозможными призывами, благодарениями, заверениями, здравицами и т. д.! А каково видеть ту же киноафишу с «Маленькой Верой» в репертуаре?.. В первый день, когда после землетрясения в Ленинакан поступили центральные газеты, среди прочих была «Советская культура». На развороте красовался жирный заголовок «Лики русского рока». В памяти возникли крикливые названия рок-групп: «Черный кофе», «Искусственные дети», «Крематорий»… Подумалось: как бы тут, среди развалин и гробов, выглядели эти дегенеративные «витязи» со своими сочиненными страстями? Пошлость и ничтожность не только их, но и всего того, что с ними связано, вызывает омерзение. Как совместить в сознании несовместимое? Вот по улицам Ленинакана проезжает черная «Волга» с двумя гробами в багажнике, а вот прошмыгнули белые «Жигули», в раскрытом багажнике которого красуется голубой унитаз… Горе, кровь, слезы и… так называемые мародеры, о которых одно время так щедро писали газеты, что вызывало немалую обиду у армян. Они, в частности, обращали внимание, что проблемы эти всегда сопутствовали катастрофам. Достаточно вспомнить Вольтера. Вот как он описывает события Лиссабонского землетрясения 1755 года:
«…Едва успели они войти в город, оплакивая смерть своего благодетеля, как вдруг почувствовали, что земля дрожит под их ногами. Море в порту, кипя, поднимается и разбивает корабли, стоявшие на якоре; вихри огня и пепла бушуют на улицах и площадях; дома рушатся; крыши падают наземь, стены рассыпаются в прах. Тридцать тысяч жителей обоего пола и всех возрастов погибли под развалинами. Матрос говорил, присвистывая и ругаясь:
— Здесь будет чем поживиться…
…Немедля бежит к развалинам, бросая вызов смерти, чтобы раздобыть денег, находит их, завладевает ими, напивается пьяным и, проспавшись, покупает благосклонность первой попавшейся девицы, встретившейся ему между разрушенных домов, среди умирающих и мертвых».
Да и зачем так далеко ходить: проблема мародерства была и, например, в Чернобыле, только до армянского землетрясения уровень гласности еще не позволял говорить об этом. А может, и правильно, что не говорили. Есть какой-то нравственный изъян во всяком разговоре о недостатках, когда речь идет о пострадавшем народе. В самом деле, нравственно ли судить, оценивать народ, когда ему надо оказывать помощь? Однако что делать!.. Мы ничего не поймем и никаких уроков не извлечем, если забудем, что это произошло именно в Армении.
* * *
Если вы не обдумали прежде в собственной голове всего положения того человека, которому хотите помочь… он не получит большого добра от вашей помощи.
Отцы, несущие тела детей на стадион. В этом замкнутом мире, который называется Спитак, самым обыденным и, страшно подумать, естественным делом стало погребение. Погребение почти без ритуалов и вовсе без ритуалов, погребение, потрясающее только в первый момент, когда ты еще человек со стороны, или потом, когда уже уедешь отсюда и вновь станешь человеком со стороны. Но когда ты здесь, в этом мире с названием «Спитак», то — в это трудно поверить — бесконечные похороны перестают разрывать каждый раз душу. Общая тягостная, давящая, пропитанная пылью и тленом атмосфера словно втягивает в свое какое-то полуоцепенение, полудвижение всех, кто хоронит своих, чужих, кто никого не хоронит, а только присутствует при этом. Лишь изредка это оцепенение нарушается каким-нибудь опомнившимся, вырвавшимся из общего размеренного течения сердцем человека, который вдруг забьется и заголосит над гробом или прикрытым тряпьем телом, но на него тогда обратят внимание, возьмут под руки, скажут какие-то слова или просто нальют водки, чтобы эта ядовитая жидкость размягчила на миг спазмы надорванного сердца и дала вытечь со слезами излишкам взбунтовавшегося горя.
И вновь все вовлекается в это уму непостижимое, адское — другого слова не подберешь — умиротворение…
Так было и в Ленинакане, и в Кировакане, и в Степанаване…
Но вот в Ереване спустя несколько дней вновь больше всего разговоров уже не о землетрясении. Вновь постепенно на первый план стали выходить межнациональные отношения. Несанкционированный митинг. Возмущение со стороны военного командования: как понять? в такое время? Возмущения со стороны гражданского населения — нас не хотят понять…
Но и в самом деле, как понять вообще способность в эти декабрьские дни говорить и думать о чем-то ином, не связанном прямо с гибелью людей в зоне бедствия? Прохожий на площади у оперного театра объяснил это так:
— А нам, армянам, не привыкать к трагедии, вся жизнь армянского народа — сплошная цепь трагедий.
Я вспомнил об этом разговоре уже в Москве. В предновогодний вечер ко мне домой зашли армянские юноши — московские студенты, с которыми я познакомился в Ленинакане, куда они выезжали для оказания помощи. Посидели, поговорили. Я предложил остаться, вместе встретить Новый год, предупредив, что у нас не будет в этот раз никакого веселья. Ребята отказались, поначалу объяснив это нежеланием портить праздник. Когда же я стал уверять, что у нас в этот год не может быть никакого праздника, один из юношей произнес потрясшее меня объяснение.
— Нет, мы должны быть в эту ночь со своими. За долгую историю армяне не только привыкли к горю. Мы полюбили горе. Армяне любят горе. Кто этого не поймет, тот ничего не поймет в Армении и в ее народе…
Вспомнились слова армянской похоронной песни, которую плакальщицы исполняют для матери умершего:
Твой не мертв, не мертв сынок:
Розы он сорвал цветок,
Положил себе на грудь —
В сладком запахе заснуть!
Едва ли у какого народа можно найти столь изысканно-сладострастное и вместе с тем сладостно-умиротворяющее по отношению к смерти произведение искусства… А может быть, армянскую душу только русская душа и может понять. Это ведь мы в апофеоз самого знатного веселья вспоминаем, как «в той степи глухой замерзал ямщик».
Хотя есть одна черта, которую современному, так скажем, среднему русскому человеку трудно преодолеть в понимании армянина. За время многолетнего провала в нашей исторической памяти мы слишком привыкли относиться к истории в лучшем случае как к книжке с картинками. Даже теперь, когда мы говорим о возрождении интереса к истории.
В Армении никакого интереса к истории, в нашем понимании, нет! Хотя история здесь на каждом шагу. И в этом нет никакого противоречия. Здесь ею не интересуются — в Армении историей живут, точнее живут исторически.
День седьмой всемирного потопа, когда праведник Ной остановил свой ковчег у гор Араратских, не говоря уж о событиях новейшей истории — гибели половины армянского народа в процессе младотурецкой резни 1915–1918 годов, армянином воспринимается как его личные события. И такому ощущению причастности к древнему, с другой стороны, соответствует чувство личной ответственности за то, что произойдет на этой земле тысячи лет спустя. Было бы нелепо утверждать, что такова вся Армения без исключения, однако берусь утверждать, что такова суть Армении.
Можно без преувеличения сказать, что все события в декабре 1988 года в Армении так или иначе имели национально-особенный характер.
Вот, скажем, психологи в один голос утверждают, что везде люди, пережившие столь сильное землетрясение, в первую очередь под воздействием психологического шока стремятся во что бы то ни стало покинуть зону разрушений. В Армении же все наоборот. Чрезвычайно трудно было увезти людей с места катастрофы. Такая глубокая, буквально органическая преданность своему дому была воспитана у армян тысячелетиями. Однако иногда такая приверженность своему очагу, ее нездоровые проявления имели и трагические последствия. Женщины, жены офицеров, проживавшие в многоэтажном доме вместе с местным населением в городе Ленинакане, сетовали, что ленинаканцы склонны перестраивать на свой вкус квартиры в доме до такой степени, что разбирали даже капитальные, несущие стены. В результате такие дома могут рухнуть и без землетрясения.
Во всех армянских событиях можно найти исторические параллели.
Один из самых кровожадных азиатских завоевателей Ленк Тимур около шести веков назад стал со своими ордами у стен Сваза, одного из самых цветущих городов тогдашней Армении, известного как «город ста тысяч розовых кустов». Жители Сваза, чтобы смягчить сердце тирана, вывели к нему тысячу малолетних детей, с ног до головы одетых в белое, с букетами алых роз в руках. То была немая мольба о пощаде, чтобы город не был уничтожен, обращен в прах. Но палач, устремив свой взор на это бело-розовое, непорочное море детей и цветов, приказал растоптать его копытами своей конницы…