— Будет, Аждар, обязательно будет у вас снова общий костер. И я верю — вместе с вами не раз посижу за ним, — в ответ улыбнулся Науменко. И, ободряя Нуриева, твердо кивнул.
Легко сказать «будет». Науменко не из бодрячков-оптимистов, тех, которым удобно в любой обстановке. Я встречался в Степанакерте с заезжим лектором из центра — тот бойко оттарабанил с трибуны, выразив надежду, что все вскоре уладится, и укатил дальше. Но насколько различен был запас человеческого духа у слов, которые произнес лектор — половодьем хлестали, и у скупой фразы, произнесенной Науменко. «Будет», — сказал он убежденно, по-человечески просто. И все мы, сидящие рядом в вагончике, посмотрев друг на друга, глаза в глаза, вдруг просветлели душой, поняли: а ведь будет, обязательно будет.
На следующий день полковник Науменко проехал по дороге мимо Малыбейли, мимо домиков переселенцев. Сотрудники милиции на въезде и выезде ставили знаки ограничения скорости, дежурил наряд. Казалось бы, мелочь. Но теперь не появятся здесь водители-хулиганы, не будут звенеть стекла в домах, не заплачет, испугавшись, ребенок.
— Даже сбитая курица — не пустяк. Когда денег нет, ею детей накормят, — удовлетворенно говорил Науменко. И добавил раздумчиво: — А ведь всем этим фактам, пусть истинно мелким, бытовым, тут же придается межнациональная окраска. Мол, притесняют, дискриминация. Ими и питаются слухи.
Мы выехали из Малыбейли. День был напоен солнцем. Искрились снежные шапки громоздившихся вокруг гор. Древних, как народная мудрость: только человеческим сердцем, щедрым, участливым, гасится озлобление в сердцах других людей.
Есть у человека военного одна характерная черточка: готовность немедленно выполнить поставленную перед ним задачу. Откуда она, ведь люди в погонах не по-особому скроены, не из особого теста сделаны? Обыкновенные люди. Тот же полковник Науменко, несколько раз наблюдал, и по дому взгрустнет, и в минуту не самую легкую вдруг обронит: «Устал, мне бы сейчас хоть денек отдохнуть…» А встречаю наутро — куда и девались минутная слабость, мрачное настроение… Так что же за выковка у них такая? Я бы сказал — это выковка долгом. Познанным не из книг — всей своей жизнью познанным.
Он родился в августе 40-го. Через несколько дней после смерти отца. Все, что осталось в детской памяти о войне, об оккупации, — советский солдат, один из тех, что освобождал его родное село Красногвардейское Крымской области. Этот солдат подарил мальчонке пилотку. А еще мамины рассказы остались, как собрали фашисты евреев в селе — человек 350, повели на расстрел. Лишь одной женщине из этой толпы смертников удалось выбросить ребенка — всем селом красногвардейцы прятали чудом спасенную девочку, кормили ее.
Дети войны… Не потому ли, что остро, порой подсознательно в них жила память о лихолетье, стали многие из них военными, посвятили себя защите Родины. Не потому ли полковник Науменко не устает повторять здесь, в Нагорном Карабахе, что для него самая высокая ценность — советский человек. И сейчас, когда речь идет о судьбе, безопасности этого человека, он не разделяет армянина и азербайджанца, впрочем, как и никогда не разделял, — не потому ли это, что помнит о еврейской девочке, спасенной русскими и украинцами? И его мамой тоже.
По-разному каждый из нас познает, что такое интернационализм. Начало пути в этом познании у Науменко вот такое. Потом, десятилетия спустя, он будет выполнять интернациональный долг вдали от Родины. За проявленные мужество и героизм будет награжден орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Он увидит, что такое интернационализм и в трудные, тяжелые часы и минуты, пережитые год назад в Сумгаите. Когда тысячи азербайджанцев укрывали своих братьев армян у себя в квартирах от звереющих толп хулиганов, погромщиков. Укрывали, рискуя собой и своими детьми. Не просто свидетелем был в Сумгаите полковник Науменко — замполитом военного коменданта Особого района города. С 28 февраля по 30 марта, до отмены особого положения и комендантского часа.
— И за все это время, — рассказывает Аркадий Аркадьевич, — в городе не было ни одного убийства, изнасилования, поджога или погрома квартир. Впрочем, как и в Нагорном Карабахе потом, с 21 сентября.
В Нагорно-Карабахскую автономную область Азербайджанской ССР он впервые попал в конце марта, приехали из Сумгаита. Тогда здесь шли забастовки, не работали все крупные промышленные предприятия. Кончилось все это сравнительно быстро, и, улетая домой, Науменко не предполагал, что судьба вновь сведет его со Степанакертом осенью, и теперь уж надолго. Что станет он, как шутят товарищи, почти нагорнокарабахцем, а если серьезно — станет жить заботами области, как своими кровными. А иначе как же? Если чувствовать себя прикомандированным, вояжером — серьезной работы не получится.
— А Науменко — человек глубокий, основательный, — говорили мне члены Комитета особого управления, практически все, с кем встречался.
Заметил: многие из них, люди известные, опытные, не раз советовались с полковником, с уважением относятся к его мнению. Да и к нему питают симпатии, как к человеку, как к политическому работнику. Это впечатление вынес я из бесед с членами комитета В. Мишиным, секретарем ВЦСПС, В. Сидоровым, ответственным работником ЦК КПСС, генерал-майором С. Купреевым и другими.
…Поздним вечером забегаю в штаб. На огонек к полковнику Науменко. У него сидит лейтенант. Из недавно прибывших сюда служить офицеров.
— Написал рапорт: разочаровался, мол, в службе, — объясняет Науменко, когда лейтенант уходит. — И что настораживает: он такой не один. Вот, — полковник листает тетрадь, — за последние дни с восемнадцатью побеседовал. В один голос твердят: ошиблись в выборе, когда поступили в военные училища, а теперь, дескать, когда на носу сокращение Вооруженных Сил, хотят исправить ошибку. А в общем, все глубже.
Знаю: действительно, глубже. Сказывается необустроенность — в части не хватает квартир, и, сколько ждать их, никто не ведает: жилищное строительство в Степанакерте больнейший вопрос. Пока выход у лейтенанта один: снимать угол, а это до 100 рублей в месяц отдай. Если учесть, что жену устроить на работу практически невозможно — город переполнен безработными беженцами, то грустные получаются размышления о семейном бюджете молодого офицера. Мест в яслях и детских садах тоже нет и в ближайшее время не предвидится.
— Пробиваю сейчас финские домики, — говорит Науменко. — Они — единственный выход. Свои ясли, очевидно, открывать будем…
Засиделись мы с Аркадием Аркадьевичем далеко за полночь. Он рассказывал о планах по бытовому устройству солдат и офицеров, новых поездках в трудовые коллективы, к воинам, несущим на постах службу. И все для него главное, ничего второстепенного, все сплетено в один узел. Жизнь есть жизнь. А она у тех, кто работает, простой, без проблем никогда не бывает.
А снег за окном шел и шел. Словно природа решила воздать за слякотную, бесснежную зиму.
Аркадий Иванович Вольский встал из-за стола, прошелся по кабинету.
— Знаете, — задумчиво сказал он, наблюдая за снегопадом, — пройдет время, и жизнь в области стабилизируется. Расцветет экономика. И в том, что так будет, не сомневаюсь. И верю: карабахцы не раз помянут добрым словом всех тех, кто пришел им на помощь в трудную минуту. Вспомнят и воина, к которому они всегда питали и питают самое искреннее уважение.
Вскоре мы прощались. Интервью было взято, магнитофон выключен. Пожимая руку, Вольский вдруг прищурился и с каким-то удовольствием, гордостью произнес:
— А в общем, в Особом районе у нас и особые люди.
Юрий Мамчур«Я ПРИДУ, Я СПАСУ И УТЕШУ…»
Сотни метров магнитной ленты… Который раз я вслушиваюсь в диктофонную запись. Весна на дворе, а там — зима. Москва клокочет за окном, а здесь — гул спасательной техники… Мужские голоса. Женских совсем мало. Армении в декабре нужна была мужская сила. И говорят мужчины об очень серьезных вещах. Оперируют техническими терминами, тысячными числами и глобальными понятиями. Женщины — больше о своем. О горестях и маленьких радостях. О родных, близких, знакомых. О себе.
Так мне казалось тогда. А теперь, вслушиваясь в их сбивчивую, взволнованную, спокойную и сквозь слезы речь, понимаю: о нас о всех они говорят. Об Армении в декабре…
Ночью 9 декабря с подмосковного аэродрома на Ереван ушло шесть «Антеев». Шестой — у нас под самым носом. На командно-диспетчерском пункте сказали: не отчаивайтесь, следующий борт через два часа, улетите… Но минуло и два, и три, а на посадку не приглашали. Объяснили: все аэропорты Армении перегружены. Над Кавказом «висят» десятки самолетов.
В комнате отдыха летного состава яблоку негде было упасть. Темно-синие куртки авиаторов, медицинские, строительные, саперные эмблемы… Не спавшие двое суток летчики — по тревоге были подняты все полки военно-транспортной авиации — ругались с помощником дежурного. Уже пошла путаница с грузами, кому-то недодали топлива… Возмущенные врывались в комнату, призывая в свидетели товарищей, и на чем свет кляли диспетчеров, небесную канцелярию и КП ВТА.
У окна сидела женщина. Белый свитерок. Прядь из-под вязаной шапочки… Командиры кораблей проглатывали недосказанное, неловко извинялись, падали в кресла и тут же засыпали.
К вечеру все мы стали старожилами высотного домика. Благодаря курилке знали друг о друге все, что можно узнать за день совместного «заточения». И только женщина выпадала из общего круга. Она сидела одна, ни о чем не спрашивала, да и с ней никто не заговаривал: здесь первым делом были самолеты…
Наверное, мы так бы и не познакомились, если бы не полковник медицинской службы Хорин. Народ любопытствовал, что за штуковина такая — искусственные почки, которые он везет в Ереван. Альберт Тихонович объяснял на пальцах, но все равно выходило, что аппаратура мудреная и хрупкая. Тогда Хорин и оговорился, что едет с ним большой спец по части этих самых почек, старша