— Успехов. И если надо будет…
— Я тебя сам найду.
Фетт вышел из кухни и закрыл за собой дверь.
— Посмотрим кристалл на дредноуте, — сказал Кеноби.
— Можно и не смотреть, — ответил Скайуокер. — Я и так все понял.
Рыцарь удивленно посмотрел на него. Анакин не стал ничего объяснять. Просто не хотел.
Переварить, переосмыслить, переболеть. Принять решение.
Действовать самому? Наблюдать? Опять ждать распоряжений сверху? От людей, которые прикрывали свой провал его сорванным рейдом?
— Пошли, — Скайуокер поднялся.
У стойки бара он остановился. Заказал себе двойной виски.
— Слушай, успеешь еще напиться, — заметил рыцарь.
— Не, не успею. При том я вроде как отпуск себе нарисовал. И я думаю…
— Это, — Кеноби кивнул на стакан, — помогает думать?
— Очень.
Анакин выпил виски залпом, потом двинулся к выходу. У двери он еле не столкнулся с одноногим стариком на костылях.
— Извини, дядя.
— Ничего. Смотри, сам им не попадись.
— Кому это?
Старик кое-как присел на скамью и подобрал костыли.
— Тускенам, естественно.
— А что такое?
— Не слышал, что ли?
— Да я первый день здесь, и вообще на разгрузке работаю. Из доков вот только сейчас выбрался.
— А… да опять фермеров грабить начали.
— Ты что, фермер?
— Ну да, к западу отсюда у меня хозяйство. Я на них с винтовкой вышел, двоих пришиб. А этих гаденышей много было. Ногу вот отчекрыжить пришлось, а чтоб протез сделать, мне полфермы продать придется. Я и подумал, что обойдусь как-нибудь, да и старый я уже…
— И что, много ферм пострадало?
— Да кого ни спроси, все их видели. У одних сперли что-нибудь, а вот Брубангера-старшего вообще насмерть прибили. Потом наши собрали отряд, человек пятнадцать. Решили порядок навести и в тускенский лагерь двинули. Так почти всех своих там и оставили. Уж не знаем, как их изничтожить-то, гадов, — старик вздохнул. — Парень, а может, выпьем вместе?
— Ты извини, я спешу очень. Но я тебя угощу.
Скайуокер оставил фермеру двадцать кредитов и вышел из кантины.
На Мос-Айсли наползал вечер. Тату-1 уже спряталось в пески, Тату-2 заливало горизонт красноватым светом.
Анакин нащупал в кармане кристалл.
Он знал, что должен немедленно вызвать шаттл. Немедленно вернуться на дредноут. Немедленно просмотреть содержимое кристалла. Вызвать Карпино и составить план действий.
Взгляд снова зацепился за горизонт. Там, к востоку от Мос-Айсли, стояла одна ферма. Прямо посреди пустыни: слева песок и справа песок. На ферме он был всего три месяца назад.
Тогда все было в порядке. А сейчас?
Если к западу от города все так хреново, и тускены пачками кладут фермеров в гроб…
— Я должен слетать на одну ферму.
— На ферму? — удивленно переспросил Кеноби.
— Да.
— К этим Брубангерам? Ты их знаешь?
— Не знаю я никаких Брубангеров, — бросил Анакин. Потом решил объясниться. — У меня там мать.
— Ты не говорил…
— Я много что не говорил.
Недалеко от них стоял старенький спидер. На сиденье, обняв рычаги, храпел вдрызг надравшийся забрак.
Скайуокер попытался растолкать его. Безуспешно. Тогда он просто приподнял забрака под мышки и вытряхнул из машины. Забрак не проснулся, и Анакин втащил его в пустой док.
— Ты что, собрался угнать спидер?
— Если хочешь, вызову тебе шаттл на «Викторию».
— Я с тобой.
Обычный вечер в этих краях Татуина. Уже не жарко, но все еще душно. Хочется вдохнуть полной грудью — и кажется, что песок сейчас тоннами осядет у тебя в горле.
Противно. Здесь все противно.
Анакин остановил спидер в десяти шагах от дома Ларсов. Дошел до двери. Из дома не доносилось никаких звуков.
Тишь, гладь, благодать.
Обыкновенная домашняя тишина. Уютная и знакомая, как старая стоптанная обувь. Знакомая тому, кто хоть немного жил здесь: фермеры рано ложатся спать и рано встают, не дожидаясь рассвета. Утром — на испарители, в полдень — домой, прочь от солнц-близнецов. Заодно поесть и заняться работой по дому. Починить, отладить, вычистить, приготовить ужин. На вечерний отдых уже просто нет сил.
Скайуокер снова прислушался.
Они и правда уже спят, подумал он, и я сейчас всех разбужу… Ладно, я здесь редко бываю, потерпят и обойдутся.
…Тишина, безмолвие, ах как прекрасно — сидеть и слушать тишину, и смотреть на закат Тату-2, вот только кто бы объяснил, почему в горле комок, и кажется, что диск закатного солнца каплет кровью?
До его ушей наконец донесся какой-то звук.
Именно такой, какого Анакин ждал и боялся: рваный, хлипкий и скользкий, будто вся его тревога слиплась в комок, отрастила когти и теперь не то скребла ими свою мокрую от слез шкуру, не то стонала и плакала.
… отчаяние…
… страх…
… боль…
… много боли…
Не думать об этом, приказал он себе. Не думать.
Можно считать Силу инструментом — и не пользоваться им. Не ворочать камни усилием мысли. Не прикладывать руку — мысленно — к чужому горлу. Не давить слабый разум — своим. Не успокаивать и взбадривать себя энергетическими волнами.
… вот только невозможно закрыться от того, что чувствуешь. Вне медитации. Вне концентрации и сосредоточения. Просто потому, что ты это чувствуешь.
… никакого «слияния с Силой» на самом деле нет. Этот на редкость убогий термин придумали те, у кого этой Силы мало.
Скайуокер надавил на ручку двери. Она не поддалась. В ответ на стук раздались шаги и хриплый, неприветливый мужской голос спросил:
— Кто?
— Анакин Скайуокер.
Дверь застонала, будто не хотела отворяться и пускать его внутрь. На пороге стоял Оуэн Ларс. Он долго шевелил губами, пытаясь что-то выдавить из себя, и если бы Анакин секунду назад не слышал его голоса, то решил бы, что Ларс потерял дар речи.
— Проходи, — наконец сказал фермер. — А это кто?
— Это мой друг.
Ларс ничего не ответил. Кеноби поклонился и тоже вошел внутрь. Оуэн запер дверь, потом вдруг схватил Скайуокера за рукав.
— Пошли.
Анакин посмотрел ему в глаза.
… отчаяние…
… страх…
… боль…
… много боли…
Ларса вдруг передернуло, и он отвел глаза в сторону.
— Понимаешь, — голос его вдруг осип. — Уже ничего нельзя сделать.
— Что?
— Ее осматривал один фермер. Он умеет лечить, и сказал, что ничего сделать нельзя.
Оуэн помотал головой.
Анакин все понял. И тишину в доме, и крепко запертую дверь, и то, почему Ларс долго не находил слов.
Через коридор — в кухню — под верещание С3PO…
— Мастер Эни!
… В комнату.
Сначала Скайуокер увидел Беру. Вечно-веселая, наивно-добренькая, хозяйственная и немножко беспечная Беру. Теперь уже не веселая и не беспечная. Чиркнула по нему взглядом заплаканных красных глаз. Поднялась со стула. Хотела что-то сказать, и зажала рот рукой.
Белое одеяло, белая повязка на голове, глаза закрыты.
Мама лежала в своей кровати.
… Белая повязка вокруг белого лица…
… Повязка стягивает не мамину, а его собственную голову, сжимает и давит железным обручем, давит, крушит сосуды и мозг, мозг взрывается и с ним взрывается весь мир…
— Мама.
Шми не ответила.
— Мама, — повторил он. — Мама, ты слышишь меня?
Анакин наклонился к ней, осторожно откинул одеяло с левой руки. Рука тоже была перевязана, но ладонь оставалась свободной.
Внутри запястья робко бился пульс. Ему в такт тело отвечало слабым дыханием.
— Мама!
Он гладил и целовал руку матери.
— Мама, скажи мне что-нибудь.
Шми не отвечала.
Анакин обернулся. Кеноби все еще стоял в дверях комнаты. Встретившись взглядом со Скайуокером, он лишь покачал головой.
Скайуокер на секунду отпустил руку матери и выпрямился.
— Что?
— Ты разве сам не чувствуешь?
— Нет, — ожесточенно сказал Скайуокер. — Я ничего не чувствую.
Кеноби кивнул, подошел к кровати.
— Я осмотрю ее.
Минут пять Анакин смотрел, как рыцарь осторожно отворачивает одеяло, как трогает бинты, как сосредоточенно водит руками над неподвижным телом. Наконец, Кеноби снова укрыл Шми.
— Мне жаль, — сказал он.
— Это. Моя. Мать, — раздельно выговаривая каждое слово.
— Анакин, она тяжело ранена. В голову и в грудь. Судя по всему, большие потери крови. Задеты внутренние органы. Мне правда жаль.
— Я сейчас же вызову шаттл, — упрямо сказал Скайуокер. — Я перевезу ее на дредноут. Там отличные врачи. Хирурги. Они умеют все.
— Так не бывает.
— Я три года был на войне, — еще упрямей. — И я видел ранения намного страшней. Ее можно спасти.
— Ты соображаешь? Ее нельзя…
— Мои врачи сделают все, что я прикажу.
— Анакин, ей остался в лучшем случае час. Или даже…
Шми вдруг открыла глаза.
— Эни?
Не голосом — шепотом.
Анакин опустился на колени рядом с кроватью. Взял ее за руку. Снова гладил и целовал, целовал и гладил, и не мог отвести глаз от лица матери, и все смотрел в эти любимые, дорогие глаза, самые красивые глаза на свете…
… Он смотрел в глаза единственного на весь мир родного человека, и ему верилось, что все будет хорошо, он знал, что так будет, потому что только эти глаза были сейчас его правдой и его миром, а все остальное было ложью и не существовало…
— Я сейчас увезу тебя отсюда.
— Нет, — сказала Шми.
— Почему нет? Мама, мамочка моя, ты выздоровеешь, у меня на корабле отличные врачи. Ты обязательно выздоровеешь, я тебя перевезу в столицу, помнишь, я обещал?
Шми высвободила руку. Погладила его по щеке.
— Эни… хотела тебя увидеть…
— Мы сейчас же улетим, мама. Я вызову шаттл.
Он потянулся за комлинком в карман куртки, и только тогда понял, что пальцы дрожат и не повинуются.
… ей остался в лучшем случае час. Или даже…
Вспомнил, все понял — и мгновенно унял дрожь. Комлинк загорелся спасительным зеленым цветом…
… И выпал у него из рук. Пальцы матери вцепились в рукав куртки, черной молнией обожгли внезапно прояснившиеся от тумана глаза.