Заря ярко уже горѣла на востокѣ, когда Софья Павловна отпустила горничную и легла въ постель; но на этотъ разъ напрасно она призывала желанный сонъ. Голова ея горѣла; сердце билось; въ душѣ отзывались послѣднія слова Вѣры Дмитріевны: "ты не равнодушна къ нему". Не равнодушна? почему же не равнодушна? говорила Софья Павловна: съ чего могла это взять Вѣра? Почему сказала она, что другіе также могли замѣтить? И она упрекала себя, что не удержала Вѣры Дмитріевны и не заставила ея объясниться. Иногда она думала, что все это было только шуткою со стороны Вѣры Дмитріевны; она клала руку на сердце, но оно билось сильно, и тайный голосъ изъ глубины души возставалъ противъ этой утѣшительной мысли. Тогда она съ ужасомъ спрашивала сама себя, не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, была она неравнодушна? припоминала каждое движеніе сердца своего въ-продолженіе этого вечера, каждое малѣйшее ощущеніе, каждое слово, каждый взглядъ; но, увы! своевольное воображеніе припоминало ей вмѣстѣ съ ея словами другія слова, другіе взгляды, и противъ воли видѣла Илашева, его улыбку, его взоръ, слышала его голосъ, и все это такъ живо, такъ ясно, что сердце ея начинало биться еще сильнѣе, и вчерашнія ощущенія, живыя, какъ были наканунѣ, опять наполняли трепетомъ душу. Она быстро приподнималась съ изголовья и закрывала лицо руками, какъ-бы желая не видать того, что за минуту сама вызывала изъ глубины памяти. Напрасное усиліе! Каждая мысль становилась живымъ образомъ, и въ свою очередь осаждала ея воображеніе. Прижавъ руки къ груди, со взоромъ, воспламененнымъ тревогою и волненіемъ, она повторяла: "но я этого не хочу! я не люблю, я не могу любить!.." и въ тоже самое мгновеніе видѣла Вѣру Дмитріевну съ ея неумолимымъ: "ты не равнодушна къ нему!" и за нею цѣлую перспективу женскихъ лицъ, которыя всѣ съ злобно-радостною улыбкою смотрѣли на нее, какъ на свою добычу, и какъ чудовища во снѣ Татьяны повторяли: "мое! мое!"
Бѣдная Софья Павловна! она вышла за Петра Алексѣевича совсѣмъ не по любви. Когда, вмѣсто блеска гостиныхъ большаго Свѣта, и общества, избраннаго изъ цвѣта столицы, она увидѣла себя въ деревянномъ домикѣ украинской помѣщицы, которая кормитъ ее варениками и совѣтуетъ отъ скуки заняться рукодѣльемъ; когда, вмѣсто разсѣянья и блеска утонченной роскоши, вѣчная тишина деревенской жизни обняла ее своими безконечными вереницами однообразныхъ дней, и довольная посредственность, съ полнымъ желудкомъ, покойно усѣлась возлѣ нея, не понимая, что сердце и умъ имѣютъ тоже свои нужды, тогда она поняла, что съ княжескимъ домомъ потеряла не одну любовь: она поняла, что безъ любви она могла бы еще прожить, но что ей были необходимы какъ воздухъ, хорошій домъ, театръ, модный магазинъ, учитель музыки и общество, въ которомъ все такъ свѣтло, такъ ярко, все такъ радужно. Тысячу разъ упрекала она себя въ минутномъ заблужденіи своемъ; тысячу разъ раскаявалась въ заносчивыхъ мечтахъ своихъ, и готова была пожертвовать самою лучшею изъ нихъ, чтобъ только опять дышать воздухомъ, въ которомъ развилась, чтобъ опять вздохнуть хоть разъ посреди блеска огней, алмазовъ и цвѣтовъ, въ искусственной атмосферѣ гостиной, гдѣ звуки музыки сливаются съ шумнымъ говоромъ и улыбка цвѣтетъ на всѣхъ лицахъ. Но время проходило; два раза богатыя украинскія поля оживились весною, а для Софьи Павловны все та же скука, тѣ же однообразно-длинные дни. Наконецъ, письмо изъ Петербурга. Княгиня не забывала своей воспитанницы, и между-тѣмъ, какъ чистый воздухъ Украйны лечилъ ее отъ любви и отъ заносчивыхъ мечтаній, она пеклась о ея счастіи и приготовила ей жениха. Этотъ женихъ былъ Петръ Алексѣевичъ. Княгиня надѣялась, что Соничка не обманетъ ожиданія ея и съ радостію прійметъ это новое доказательство любви ея благодѣтелей; съ этимъ условіемъ она приглашала ее въ Петербургъ. Женихъ! идти замужъ за человѣка неизвѣстнаго! Но этотъ человѣкъ богатъ, а Соничка уже узнала цѣну богатства; къ-тому же, это было единственнымъ средствомъ избавиться Украйны... Соничка полетѣла въ Петербургъ.
Нѣсколько мѣсяцевъ замужней жизни съ Петромъ Алексѣевичемъ, и въ деревнѣ, нѣсколько измѣнили надежды, съ которыми молодая дѣвушка оставила ненавистную ей Украйну. Она была свободна, богата; но ни театра, ни учителя музыки, ни магазиновъ, ни даже общества, о которомъ она мечтала, -- ничего этого не было. Впрочемъ, все это было, однакожь, лучше, чѣмъ деревянный домикъ украинской помѣщицы. Теперь у нея было не только довольство, но и роскошь; глаза ея останавливались на мёбеляхъ, къ какимъ она привыкла съ дѣтства; рука находила тысячи бездѣлицъ, необходимыхъ въ жизни свѣтской женщины; она дышала воздухомъ, въ которомъ выросла, и, главное, имѣла значеніе въ свѣтѣ, уваженіе, скажемъ болѣе -- подобострастіе, какимъ окружало ее общество, возвращало ей часть тѣхъ живыхъ ощущеній, съ которыми самолюбіе ея когда-то познакомилось въ пышныхъ залахъ князя.
Но теперь, когда первыя потребности избалованной жизни были удовлетворены, Софья Павловна вспомнила, что сердце ея имѣло также свои нужды. Прошедшее живо возстало въ душѣ; она припомнила прежнюю жизнь, мгновенный сонъ любви, когда душа была такъ полна и такъ счастлива; припомнила свои надежды и мечты, изъ которыхъ ни одной не должно было осуществиться.
Тогда жизнь показалась ей опять пустынею; она хотѣла бы имѣть дѣтей, ребенка, на которомъ она могла бы сосредоточить всю нѣжность души своей, всю полноту чувства,-- въ дѣтяхъ ей было отказано.
Любовь... но любовь была теперь эдемомъ, который не могъ уже отвориться для бѣдной пэри. Любовь была бы для нея преступленіемъ, а самая мысль о преступленіи не могла коснуться чистой души Софьи Павловны. Кокетство... но эта жалкая игра въ любовь, здѣсь, въ провинціи, была несовмѣстна съ ея аристократическими воспоминаніями, да и вообще, кокетства не было въ ея характерѣ. Софьѣ Павловнѣ оставалось одно: уваженіе свѣта, и она заключила въ немъ все свое счастіе. Имя чистое отъ всякаго пятна; слава женщины непорочной, превосходной,-- вотъ все, чѣмъ еще дорожила она. И что же? эту славу, столь дорого цѣнимую, у ней теперь хотятъ похитить! "И другіе могли замѣтить", сказала Вѣра Дмитріевна:-- "замѣтили?.." Это значитъ, что имя ея, чистое до сего времени, столько всѣми уважаемое имя, въ эту самую минуту, можетъ-быть, уже сдѣлалось добычею злыхъ языковъ, ихъ игрушкою, и завтра же, какъ бѣдное перекати-поле, понесется изъ одного общества въ другое, собирая весь соръ и дрязгъ, которые встрѣтятся на пути!..
Солнце приближалось уже къ полудню, когда Софья Павловна проснулась. Небо было ясно, чисто; поля будто нѣжились подъ легкими волнами голубаго пара; дерева, въ полномъ блескѣ осенней одежды, тихо качали широкія вѣтви надъ свѣжимъ лугомъ, испещреннымъ золотыми головками того полеваго цвѣтка, которому природа дала чудный даръ любитъ и цвѣсть осенью, какъ любилъ и цвѣлъ онъ весною, -- даръ, которому завидуютъ пышныя розы, и, конечно, не однѣ розы.
Софья Павловна открыла окно. Есть таинственная связь между нами и міромъ, насъ окружающимъ. Конечно, часто во внѣшнемъ мірѣ мы видимъ только отраженіе внутренняго состоянія души нашей; нерѣдко, однакожь, и внѣшній міръ подчиняетъ себѣ внутреннее существо наше, и душа, какъ свѣтлое зеркало, отражаетъ его картины. Софья Павловна была небольшая почитательница красотъ природы, хотя и нерѣдко увѣряла, что никто полнѣе ея не чувствуетъ ихъ вліянія. Особенно любила она, по словамъ ея, лунныя ночи и тихое утро. Но послѣднимъ она очень-рѣдко наслаждалась, за тѣмъ, что вставала поздно, а первыя... между нами сказать, ей случалось очень-часто, занявшись работою, просидѣть за пяльцами цѣлый вечеръ, ни разу не спохватясь, темная ли ночь какъ бархатомъ застилаетъ окна, или ставни мѣшаютъ видѣть великолѣпную картину восхода мѣсяца. На этотъ разъ, однакожь, безмятежное величіе полей, тишина природы и чудесная гармонія ея, какъ согласные звуки тихой музыки, овладѣли ея душею; казалось, ясность небесной лазури отразилась въ ней чиста и безмятежна. Ни малѣйшаго слѣда вечернихъ тревогъ; все разсѣялось, исчезло, какъ исчезаютъ отъ утренняго луча тучи, клубившіяся съ вечера на горизонтѣ. Ни одна безпокойная мысль, никакое непріятное чувство, не помрачили яснаго взора Софьи Павловны; грудь ея подымалась свободно и легко.
Она вспомнила вчерашній вечеръ и улыбнулась. Но въ этой улыбкѣ было что-то грустное и необыкновенно прелестное. О, еслибъ Илашевъ видѣлъ ее въ эту минуту! Она была несравненно-лучше, чѣмъ на балѣ.
"Мечта, мечта!" сказала она. "Не-уже-ли я буду всегда ребенкомъ? Чѣмъ я встревожилась? И эта Вѣра! Боже мой! какъ женщины, со всѣмъ ихъ благоразуміемъ, увлекаются воображеніемъ. Я не равнодушна къ Илашеву! Ну, да; онъ былъ очень любезенъ вчера. Онъ мнѣ напомнилъ прошедшее. Я точно увлеклась; я была даже счастлива. Но какъ же она, моя всезнающая Вѣра, не видѣла, что это былъ только отблескъ навсегда потеряннаго счастія, о которомъ я не умѣю забыть, заря когда-то свѣтлаго, прекраснаго дня... Ахъ, этотъ голосъ! Когда я слушала Илашева, мнѣ казалось, что слышу его. Да, я вчера въ Илашевѣ любила... того, кого и называть теперь не смѣю.
"Какое ребячество! право, я въ этомъ не смѣла бы сознаться и самой Вѣрѣ... Вѣрѣ? Ей меньше, чѣмъ кому-нибудь. У нея все и вездѣ разсудокъ.
"Впрочемъ, это точно было очень безразсудно. Илашевъ могъ такъ же ошибиться, какъ и Вѣра, и принять на свой счетъ то, что было дѣломъ этого разительнаго сходства. Боже мой! что же мнѣ дѣлать, когда я не могу забыть... это такое счастіе -- любовь!.. это одно только, что можетъ назваться жизнію..." И она задумалась.
-- Нѣтъ, Леонтій Андреичъ, сказала она: -- какъ вы ни кажетесь неотразимы всѣмъ нашимъ красавицамъ, для меня вы можете быть опасны только по воспоминанію...
Но точно ли это было по одному воспоминанію? Еслибъ Софья Павловна не хотѣла обманывать себя, въ-слѣдствіе обыкновенной привычки нашей лицемѣрить даже и съ собою, то, конечно, сказала бы совсѣмъ другое. Она позвонила.
Въ эту минуту дверь комнаты ея тихо отворилась, и свѣжее личико Анюты, блестящее удовольствіемъ, выглянуло и опять спряталось. Затѣмъ, дверь отворилась настежъ, и дѣвушка вошла, съ торжествомъ неся обѣими руками большой горшокъ съ прекраснымъ геліотропомъ, совершенно усѣяннымъ маленькими скорпіонообразными вѣточками душистыхъ цвѣтовъ.