Анюта побѣжала.
Татьяна Васильевна опять начала:
-- Да есть ли докторъ у Вѣры Дмитревны? Я такъ люблю эту женщину. Вотъ ужь, можно сказать, примѣрная! Какая мать, какая хозяйка! Осталась вдовою въ ея лѣта, устроила дѣла и живетъ единственно для дѣтей. Вѣдь покойный оставилъ ей семьдесятъ тысячь одного партикулярнаго долга.
-- Я не думаю, тётушка, чтобъ на немъ былъ партикулярный долгъ. Одинъ казенный...
-- Что ты, батюшка! Я навѣрное знаю, болѣе семидесяти тысячь. Она все уплатила, да еще и дѣтямъ даетъ такое воспитаніе, что, право, на рѣдкость. Нѣтъ, признаюсь, я очень-рада, что Софыошка съ нею дружна. У ней есть чему понаучиться. Эта ужь не промотаетъ попустому. Да что ты, батюшка, не играешь? Садись, доигрывай. У васъ, кажется, партія начата. А мы съ Анютою пойдемъ. Я думаю, моя горенка не занята?
-- Всегда готова для васъ, тётушка.
-- Ну, такъ я пойду, отдохну. Переломало всю отъ этой дороги. А ты вели намъ чаю туда подать, Мавра Даниловна.
Петръ Алексѣевичъ подалъ руку тётушкѣ, и оба вышли. Мавра Даниловна проворно побѣжала въ дѣвичью.
Представьте же себѣ, какое дѣйствіе долженъ былъ произвести верховой, который прискакалъ въ деревню Вѣры Дмитріевны въ то самое время, когда пріятельницы, въ дружескомъ разговорѣ, сидѣли на диванѣ, въ той самой гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ мы видѣли Вѣру Дмитріевну съ Маврою Даниловною, и гдѣ недавно еще такъ часто сиживалъ общій знакомецъ нашъ, Илашевъ. Первыя минуты свиданія, даже и между друзьями, бываютъ часто принужденныя; разговоръ не вяжется, какъ-будто душа не имѣла силы вдругъ разорвать привычки дремать подъ свѣтскій говоръ, которую приняла въ бесѣдѣ съ посторонними. Но подъ вечеръ, когда нѣсколько часовъ никѣмъ-непрерываемаго разговора разбудятъ прошедшее, и сердце отворится для довѣренности, бесѣда становится живѣе, откровеннѣе. Это называется у французовъ переломить льдинку; здѣсь эта льдинка, по нѣкоторымъ причинамъ, была крѣпче обыкновенной. Но Вѣра Дмитріевна была такъ любезна, весела, мила, что льдинка наконецъ изломилась. Софья Павловна предалась очарованію, которое всегда умѣла на нее наводить прекрасная вдова; она слушала ее и втайнѣ упрекала себя, для чего не въ ея силахъ было платить полною довѣренностью за нѣжную дружбу этой очаровательной женщины. И въ это-то самое время вдругъ говорятъ: "тётушка пріѣхала и не приказала вамъ пріѣзжать".
-- Не приказала пріѣзжать! вскричала Софья Павловна.-- На языкѣ тётушки это значитъ: вѣкъ тебѣ не прошу, если не пріѣдешь.
-- Но это невозможно, Софи! На Шумѣйкино ѣхать нельзя: тамъ прорвало плотину, а на Иваньково -- ты и днемъ насилу проѣхала на Варгинской-Горѣ. Тутъ очень-дурно.
-- Да что же дѣлать? Ты знаешь тетушку, да и Петръ Алексѣичъ станетъ сердиться. Ты знаешь, какъ онъ уважаетъ ее.
-- Скажи лучше, какъ боится, чтобъ она не лишила Анюту наслѣдства.
-- Да тамъ что бы ни было, а онъ разсердится, если я не покажу вниманія тётушкѣ.
-- Какъ хочешь, а я тебя не пущу. Напишешь тётушкѣ, что я просто заперла твоихъ лошадей.
-- Но еще рано, Вѣра, и мѣсяцъ. Нѣтъ, лучше ѣхать. Спросимъ кучеровъ, можно ли будетъ проѣхать.
-- Я знаю, и они скажутъ, что невозможно.
Послали; но кучера сказали: "какъ не проѣхать! по такой ли дорогѣ ѣзжали". Должно было рѣшиться. Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеръ былъ чудесный; заря ярко догорала на западѣ, между-тѣмъ, какъ на чистой синевѣ востока яснѣе и яснѣе рисовался еще неполный кругъ мѣсяца, обѣщая свѣтлую, прекрасную ночь. Но... судьба не захотѣла наградить ни родственной привязанности, ни супружеской покорности Софьи Павловны. Уже она проѣхала Иваньково, уже видны были на горѣ варгинскія мельницы. Вотъ длинный косогоръ къ оврагу, на днѣ котораго мостъ -- какіе только встрѣчаются на проселочной дорогѣ и то въ этомъ только уѣздѣ, по словамъ Татьяны Васильевны. Лакеи соскочили, идутъ по обѣ стороны коляски. Колеса скользятъ по сырой дорогѣ; кузовъ перегнулся на сторону. "Не выйдти ли?" спрашиваетъ въ испугѣ Софья Павловна.-- Ничего-съ! кричатъ и кучеръ и лакей, подпирая плечомъ коляску, и въ эту минуту колесо въ рытвину и коляска на бокъ. Горничная летитъ черезъ барыню, за нею дорожный мѣшокъ, шкатулка, подушка. Кучеръ Богъ-знаетъ гдѣ... Къ-счастію, лошади стали какъ вкопанныя, и только переднія перепутались въ постромкахъ.
Къ-счастію... да, точно, потому-что Софья Павловна отдѣлалась однимъ испугомъ; ушиблись горничная и кучеръ, но послѣднему было не до ушиба: онъ думалъ о будущемъ наборѣ... Но вотъ бѣда: коляска, представьте! колесо разсыпалось такъ, что и думать нельзя ѣхать. Будь это блаженный тарантасъ, еще бы, можетъ-быть, какъ-нибудь уладили, и то какъ? Кругомъ ни прута лѣса, а у кучера въ запасѣ ни веревки, ни ножа. Что прикажете дѣлать? Софья Павловна совершенно пришла въ отчаянье. Мѣсяцъ покойно катился по небу, разливая кругомъ серебряныя волны свѣта, какъ-будто-бы и не случилось несчастія съ коляскою Софьи Павловны; куда ни посмотришь, безконечная степь тянется однообразна и пуста, только бѣдное перекати-поле, свернувшись, катится невѣдомо куда. Кучеръ стоялъ повѣся голову; одинъ лакей потрогивалъ то свернувшійся на бокъ кузовъ, то изломанное колесо, другой вѣжливо помогалъ Парашѣ отряхаться. "Что же станемъ дѣлать?" сказала наконецъ Софья Павловна.
Кучеръ вдругъ какъ-бы проснулся и бросился въ ноги къ Софьѣ Павловнѣ, говоря умоляющимъ голосомъ:
-- Не погубите, матушка, Софья Павловна! Я ей-Богу, я...
-- Да встань, Бога-ради, что мнѣ до тебя? Надобно что-нибудь придумать.
-- Да развѣ ужь прикажете съѣздить въ Варгино, сказалъ одинъ лакей, который занимался коляскою.
-- Къ кому же тамъ?
-- Къ Чижовымъ-съ; у нихъ можно взять для васъ дрожки-съ или что другое.
-- Да чему же быть у Чижовыхъ? Это бѣдные люди, и потомъ онъ больной; какъ ихъ безпокоить! Спросите лучше у крестьянъ, хоть телегу; мнѣ все равно.
-- Помилуйте, матушка, какъ телегу! сказалъ кучеръ.-- Спросимъ у Чижовыхъ дроги; у нихъ есть новенькія.
-- Ну, что-нибудь, да только скорѣе. Далеко ли это?
-- Недалеко-съ. Такъ, съ версту, вотъ за горкой.
-- Такъ поскорѣе же, и форейторъ поскакалъ.
Долго еще въ степи виднѣлась черная тѣнь, долго слышался конскій топотъ. Наконецъ, все пропало.
Преблагопріятное время для размышленій, еще лучше для мечты, особенно мечты влюбленныхъ. Блѣдный свѣтъ мѣсяца и звѣзды надъ пустынной степью... но... но мечтала ли въ это время или нѣтъ Софья Павловна, мы этого не знаемъ, только ей казалось, что форейторъ ужасно долго не возвращается, что въ степи невообразимо-холодно, что ужасно будетъ, если прійдется такъ ночевать; она начинала уже сердиться, какъ вдругъ раздался далекій гулъ, топотъ лошадей... стукъ колесъ. Вотъ видна въ дали черная масса... приближается. Это экипажъ. Вотъ отдѣлился верховой, ближе, ближе, подъѣхалъ и скокъ съ лошади...
-- Простите, Софья Павловна; я былъ въ деревнѣ въ то время, когда человѣкъ вашъ пріѣхалъ къ Чижову. Меня ужаснула мысль, что вы одни, въ это время, въ степи... можетъ-быть, ушиблись? Я не могъ оставаться тамъ...
-- Вы, Леонтій Андреичъ, у Чижова? Какъ это могло случиться?
-- Очень-просто. У меня здѣсь есть крестьяне; одинъ изъ нихъ порубилъ ногу, и я пріѣхалъ съ лекаремъ, узналъ, что бѣдный старикъ Чижовъ болѣнъ и вошелъ къ нему... Я привезъ къ вамъ дроги Чижова. Не прогнѣвайтесь, какія случились. Но вы не ушиблись?
-- Нисколько.
-- И вы не таитесь?
-- Боже мой! Для чего же?
-- Такъ вы доѣдете на этихъ дрогахъ до Чижова? Тамъ все семейство уже ожидаетъ васъ. Между-тѣмъ, я послалъ за своею коляскою. Это недалеко. Если вамъ только будетъ угодно взять ее?
-- Вы очень-добры, Леонтій Андреичъ. Особенно теперь, посмотря на эти дроги, трудно отказаться отъ вашей коляски. Однакожъ, поѣдемте. Это прелесть, что за дроги. Въ нихъ, мнѣ кажется, усядутся десять человѣкъ. Это что-то совершенно-новое...
Софья Павловна, Параша, горничная ея, и Илашевъ усѣлись въ длинныя, старинныя дроги. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ этомъ экипажѣ и въ самой поѣздкѣ было что-то совершенно-новое для Софьи Павловны. Она смѣялась какъ ребенокъ; Илашевъ не отставалъ. Длинныя дроги, между-тѣмъ, катились по гладкой степи, и вотъ, наконецъ, деревня.
Чижовъ былъ одинъ изъ тѣхъ помѣщиковъ съ пятью или десятью душами, о которыхъ мы говорили, упоминая объ Иваньковѣ. Такихъ помѣщиковъ, какъ мы сказали уже, было много и не въ одномъ Иваньковѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ семьею, состоящею изъ пяти дочерей и двоихъ сыновей, изъ которыхъ одинъ учился въ гимназическомъ пансіонѣ на казенный счетъ, а другой еще у приходскаго дьякона. Теперь представьте себѣ небольшую комнату, съ двумя огромными печами, отъ которыхъ пышетъ жаромъ. Въ простѣнкѣ между ними соломенный диванъ, выкрашенный черною краскою; такія же кресла, по обѣимъ сторонамъ и круглый столъ почти въ половину комнаты, на которомъ поставлено нѣсколько блюдичскъ съ вареньемъ, пастилою, мочеными яблоками, и двѣ сальныя свѣчи въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. Въ отворенныя двери въ столовую видѣнъ огромный кипящій самоваръ на столѣ, накрытомъ синею скатертью; старшая дочь хозяина разливаетъ чай. Передъ нею съ большимъ подносомъ одинъ изъ лакеевъ Софьи Павловны. Хозяйка въ безпрерывномъ движеніи, то выбѣжитъ изъ комнаты, то присядетъ на кончикъ стула, то потчуетъ вареньемъ, то извиняется, что заставила Софьи Павловны человѣка послужить и подать чай; двѣ старшія дочери хозяина, закутанныя въ большіе платки, не уступаютъ маменькѣ въ суетливости, и то-и-дѣло выбѣгаютъ то къ сестрѣ, то въ комнату больнаго; трое дѣтей, довольно-запачканныхъ, выглядываютъ изъ дверей. Посреди всей этой тревоги, Софья Павловна за столомъ, на соломенномъ диванѣ, одна покойна, тиха, нѣсколько блѣдна, но хороша живымъ чувствомъ, которое блеститъ въ глазахъ ея, хороша своей неподдѣльной веселостью, и, можетъ-быть, счастьемъ, которое какъ-бы своевольно напросилось въ ея душу. Подлѣ нея -- Илашевъ, любезенъ и веселъ, какъ только бывалъ когда-нибудь въ самыхъ блестящихъ гостиныхъ.