Но Софья Павловна заботится о больномъ. Докторъ выходитъ изъ его комнаты. Еслибы хозяйка и не успѣла еще разсказать, по какому случаю и врачъ, и Илашевъ были въ ея домѣ, то Софья Павловна угадала бы это по словамъ доктора, который относился къ одному Илашеву, отдавая ему отчетъ о состояніи больнаго. Нѣтъ, ни докторъ, ни Илашевъ здѣсь не случайно. Леонтій Андреевичъ нарочно для больнаго привезъ его изъ города. Хозяйка говоритъ со слезами о благодѣтельномъ поступкѣ петербургскаго сосѣда, прибавляя: "ужь подлинно видно, что знатный; наши куда! и знать бы не захотѣли..."
Какой вечеръ, Софья Павловна! какъ онъ не похожъ на тѣ скучно-этикетные вечера, которые вы проводите въ вашихъ богатыхъ залахъ. Этотъ бѣдный домикъ, это угощенье, это подобострастіе къ ней, знатной гостьѣ, для которой забываютъ даже самого больнаго, и наконецъ, самая новость положенія, одной въ этомъ незнакомомъ домѣ, гдѣ все смотритъ какимъ-то другимъ вѣкомъ, гдѣ равнаго себѣ она видитъ одного Илашева... Все это такъ странно, такъ увлекательно для нея.
Однако, коляска Илашева готова; по уже десять часовъ; мѣсяцъ скоро сядетъ, а еще восемь верстъ ѣзды, и дорога подъ деревнею очень-дурна, говорятъ. Илашевъ боится отпустить Софью Павловну одну; она позволитъ ему проводить ее верхомъ, хотя только за деревню?
Давно проѣхали дурное мѣсто; дорога, гладкая какъ лента, вьется по степи; Илашевъ ѣдетъ возлѣ коляски, повторяя безпрестанно кучеру: тише! Одною рукою удерживаетъ онъ лошадь, которая рвется впередъ, другою по временамъ опирается на край коляски и, наклонясь къ спутницѣ, то слушаетъ, то говоритъ. Лучъ мѣсяца скользитъ по смуглому лицу его; черныя кудри, вырываясь изъ-подъ фуражки, блестятъ синеватыми отсвѣтами; глаза какъ-то чудно-хорошо говорятъ; никогда еще Софья Павловна не находила Илашева столько прекраснымъ, никогда, можетъ-быть, и онъ не испытывалъ еще чувства, подобнаго тому, которое теперь наполняло его душу; для Илашева была не новость положеніе, въ которомъ онъ теперь находился: молодъ, хорошъ, любезенъ, онъ былъ нѣсколько избалованъ женщинами и никогда, однакожь, не встрѣчалъ ничего подобнаго Софьѣ Павловнѣ. Такъ чисто, такъ истинно сіяло чувство въ голубыхъ глазахъ ея; такъ простодушно слышалось оно въ каждомъ звукѣ ея голоса, такъ измѣняло себѣ въ каждомъ взорѣ, въ каждой улыбкѣ. Это была женщина, которой было чуждо кокетство, или разсчитанное преступленіе -- женщина, которая могла бы забыть себя для любимца души своей и измѣнить для него завѣтнымъ убѣжденіямъ и вѣрованіямъ, но женщина, которая пришла бы въ ужасъ отъ одной мысли о подобномъ паденіи...
О чемъ говорили они? я думаю, что этого не пересказала бы и сама Софья Павловна, хотя этотъ разговоръ врѣзался неизгладимыми чертами въ ея душу. Можетъ-быть, этотъ разговоръ очень-мало значилъ бы для другихъ, но Софья Павловна припоминаетъ его еще и теперь, когда внѣшняя жизнь оставляетъ ее на минуту самой-себѣ, или когда внутренній голосъ, заговоря посреди свѣтской суетливости, поглощающей жизнь, напомнитъ ей, что душа проситъ другой жизни, другой пищи. Когда случается, что она долго и тихо плачетъ въ саду, въ любимой бесѣдкѣ своей, или на балѣ, смотря на пестрыя толпы, вдругъ задумается, какъ-бы унесясь въ другой міръ, тогда она припоминаетъ этотъ разговоръ... Должно, однакожь, отдать ей справедливость и сказать, что это случалось съ ней все рѣже и рѣже...
Но что жь было въ этомъ разговорѣ? что? Спросите, какія слова выговариваютъ цвѣты, когда теплый полуденный вѣтерокъ ласкаетъ ихъ блестящія чашечки и эти стоголовыя тычинки съ такою нѣгою склоняются къ открытымъ пестикамъ; что шепчетъ рѣзвая стрекоза, кружась на берегу рѣчки около розоваго кипрейника, къ которому прильнула ея подруга? Вы слышали ль ихъ рѣчи, поймали ли хотя одинъ звукъ? Между-тѣмъ, смотрите: вотъ оба насѣкомыя уже надъ лугомъ, кружатся, вьются, блещутъ въ эѳирѣ изумрудными крыльями, и вотъ пропали изъ вида... Такъ, есть минуты, когда душа не имѣетъ нужды въ словахъ, когда слова становятся только тѣнью, убаюкивающею осторожность. Тогда, вмѣсто ихъ, говоритъ взоръ, мертвый для всего окружающаго, сосредоточенный только въ другомъ взорѣ; тогда говоритъ голосъ, эта музыка души, понятная только для другой, одинаково настроенной; тогда говоритъ самый воздухъ, раздѣляющій два существа, соединенныя одною мыслію...
Но вотъ уже коляска у крыльца; тогда только, когда изъ-за садовой рощи засверкали огоньки въ барскомъ домѣ, молодые люди вспомнили, что дорога хороша и что Софья Павловна можетъ доѣхать безопасно и одна...
-- Это все ты виноватъ, Петръ Алексѣичъ, говорила Татьяна Васильевна, сидя за ужиномъ въ большихъ креслахъ, на обыкновенномъ мѣстѣ хозяйки. Софья Павловна, только-что пріѣхавшая, сидѣла между ею и Анютою, нѣсколько поодаль отъ стола; легкій румянецъ игралъ на щекахъ молодой женщины. Хотя она и казалась разсѣянною или утомленною, но, можетъ-быть, болѣе-внимательный наблюдатель прочелъ бы въ ея разсѣянности не усталость, не слѣды испуга, а ту тихую задумчивость, которую оставляетъ счастіе.-- Посмотри на Софьюшку, продолжала Татьяна Васильевна. Какъ она устала, бѣдная! Зачѣмъ было посылать за нею? и тебѣ, Софьюшка, какъ вздумалось ѣхать ночью по здѣшнимъ дорогамъ?
-- Какъ же было не ѣхать, тётушка, когда я узнала, что вы здѣсь? Могла ли я лишить себя удовольствія видѣть васъ?
-- Велико удовольствіе! Будто бы не увидѣлись завтра. Спасибо еще этому, какъ его, все забываю, каммер-юнкеру-то: что бы ты сдѣлала безъ его коляски, одна-одинёхонька, въ степи!
-- Что жь, тётушка, доѣхала бы на дрогахъ.
-- Ахъ, матушка! спаси Боже! на дрогахъ восемь верстъ! да есть отъ чего Богу душу отдать. Я воображаю себѣ, что это такое дроги чижовскія; я думаю, что твоя телега. Мнѣ разъ случилось проѣхать на телегѣ,-- у насъ тоже изломалась карета -- и то только версты три, не больше, да я была больна цѣлую недѣлю.
-- Матушка, да вѣдь какое здоровье-то ваше, замѣтила Мавра Даниловна.-- Ужь объ васъ что и говорить!
-- Бабушка, а я такъ очень люблю ѣздить въ дрогахъ, сказала Анюта.-- Особенно, когда сядутъ много...
-- Да, въ папенькиныхъ или моихъ дрогахъ. Посадила бы я тебя въ чижовскія. Вѣдь еще хорошо, Софьюшка, что ты собралась къ Вѣрѣ Дмитревнѣ ночевать; а то бы, я думаю, и дѣвушки съ собою не взяла. Вѣдь вы, модныя, ныньче все такъ. Говорятъ, изъ Москвы въ Петербургъ ѣздятъ теперь безъ дѣвки. Вотъ мы такъ встарину, бывало, на версту однѣ не поѣдемъ. Да я и теперь даже и въ городѣ -- все съ собой дѣвку. Да вотъ, на этакой случай все лучше, какъ не одна.
-- Когда же мы ѣздимъ однѣ, тётушка?..
-- Ахъ, матушка! всегда однѣ. Вамъ дѣвка точно будто лишняя. Да, я думаю, и впрямь бываетъ иногда лишняя. Это, конечно, не о тебѣ, Софьюшка.
-- Помилуйте, тётушка! да вѣдь всегда же лакеи тутъ.
-- Э, матушка! дѣвка все какъ-то лучше. Вотъ я люблю Вѣру Дмитревну. Ни на шагъ одна. Или Мавра Даниловна, или кто другой, а ужь все кто-нибудь съ нею да есть.
-- Матушка, ужь ей нельзя безъ того. Вдовье дѣло, ни отца, ни брата, а извольте-ка посмотрѣть: вѣдь на нее всѣ точно змѣи шипятъ.
-- Зависть, мой другъ, Мавра Даниловна: это Господь въ испытаніе ей посылаетъ.
-- Полноте, тётушка, что за испытаніе! сказалъ Петръ Алексѣевичъ; -- я очень люблю Вѣру Дмитревну; она хорошая намъ знакомая, но надобно правду сказать, иногда она и сама виновата.
-- Что, чай кокетка, скажешь? Я за Вѣру Дмитревну головой, батюшка, поручусь. Да хоть бы и такъ, такъ что за бѣда?..
-- Никакой, тётушка, я совершенно этого мнѣнія.
-- Да, точно никакой. Она вдова, свободна. Вотъ нехорошо, какъ замужнія-то глазки продаютъ первому встрѣчному. А ей что? Я первая сказала бы: поди, матушка, замужъ.
-- Вѣра не пойдетъ замужъ, сказала Софья Павловна, какъ-будто вслушиваясь только въ послѣднія слова.
-- Гдѣ ей! она деревенщина, моднаго свѣта не знаетъ. Дѣти, видите. А кто же ныньче думаетъ о дѣтяхъ?
-- Тётушка, покушайте осетринки, вчера мнѣ свѣжаго осетра привезли. Кажется, хорошъ. И ботвинья тоже не дурна, съ хрѣномъ...
-- Охъ, батюшка, на ночь боюсь. Развѣ только отвѣдать. Я ныньче такъ стала слаба, что изъ-рукъ-вонъ.
-- И вѣдь ничего не кушаете, матушка, это еще хуже, прибавила Мавра Даниловна съ видомъ сердечнаго сокрушенія. Между-тѣмъ, старушка наполняла тарелку осетриной съ ботвиньей.
-- Ахъ, вотъ память! сказала она:-- хотѣла спросить, да и забыла. Правда ли это -- вотъ, Софьюшка, ты должна это знать, говорятъ, что будто... какъ его? сосѣдъ-то вашъ? да, Илашевъ... Женится?
-- На комъ это? спросилъ Петръ Алексѣевичъ.
Софья Павловна пристально смотрѣла на старуху, которая, казалось, хотѣла проникнуть до глубины души ея своими будто безъ намѣренія бросаемыми взглядами.
-- Ты не слыхала, Софьюшка?
-- Вы знаете, тётушка, что о такихъ вещахъ, если что и есть, то не говорится. Я ничего не слыхала.
-- Я думала, что онъ отъ тебя не потаится... потому-что женится, говорятъ, на твоей родственницѣ, на дочери будущаго нашего губернатора.
-- На Лидіи!.. но она такъ молода.
-- Этого быть не можетъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ.-- Князь написалъ бы къ намъ.
-- Можетъ-быть, онъ и писалъ Софыошкѣ; но такъ-какъ у нихъ положено молчать, то она и не говорила тебѣ.
-- Отъ меня она не потаила бы.
-- Э, батюшка! это по старинѣ. Ныньче говорятъ, что и неблагородно даже открывать мужу тайны своихъ друзей.
-- Мы, тётушка, съ женою живемъ по-старинному, сказалъ Петръ Алексѣевичъ.-- У нея отъ меня тайны не можетъ быть.
На лицѣ Петра Алексѣевича изображалось неудовольствіе.
-- Развѣ ты не видишь, что тётушка шутитъ? сказала Софья Павловна, и потомъ, наклонясь къ старухѣ, вкрадчиво продолжала: -- не правда ли, другъ мой?
Старушка мигнула однимъ глазомъ въ знакъ того, что поняла намѣреніе Софьи Павловны, и развеселясь продолжала: -- а ужь ты сейчасъ и вспылить радъ. Эхъ, вы, мужья! Извольте не имѣть отъ нихъ секретовъ!