лармэ несколько раз повторил: «я не понимаю, зачем это написано». Я помню все это твердо, вижу комнату, стол, где он сидел. Кажется, ни Вас, ни Жоржа не было. Помню, что у Мореаса он особенно восхищался «Pelerin passionne», а о «Stances»[310] наоборот — холодно. Но где и когда я обо всем этом писал, на что Вы ссылаетесь?[311] Вот этого не помню.
Ну, вот — это все литература. А она мне поднадоела, как Гулю. Только б водились деньжонки, и все прочее. Пожалуйста, Madame, продолжайте мне аккуратно писать и все сообщать, в моральную мне поддержку. Если <б> Вы знали, что творится в моей мятущейся душе, притом во всех смыслах! Но Вы — друг, который искренне хочет быть верным и которого Бог все-таки к этому не предназначил! Не думайте, что я Вас в чем-то упрекаю. Не в чем. Но я чувствую эту черту в Вас «mobile comme l’onde»[312], которая, верно, и сводила (и сводит) сума Ваших поклонников: в последнюю минуту ускользнет, сама этого не заметив! Действительно, если бы я имел великое несчастье в Вас влюбиться, то сошел бы с ума. То ли дело Ангел с чемоданчиком, белыми зубами et «un film formidable»[313]. Тут тоже блаженство и безнадежность (пропорция 1/10 и 9/10), но по крайней мере без иллюзий, без беспокойства, без неожиданностей. Знаешь заранее, что ничего нет, но ничего и не обещано.
Ну, простите за радотаж[314] и лирику. Целую Ваши нежные ручки и все такое. Будьте здоровы, а миллионы не так важны.
Ваш Г.А.
Гласберг (старый) пишет, что виделся «с Mme Ивановой». Не попал ли и он в адмиротэры? Когда-то он был знаменитым Ловласом. Но он старик умный, хотя и надоедливый.
39. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову
Manchester 2/II-58
Дорогие душки Спасибо за два письма, Мадам и Жоржа.
Сейчас, только что, кончил и переписал статью, оттого пребываю в некоем высокотворческом волнении. Если вам не понравится, «расстаюсь вечным расставанием»[315]. Статья хорошая, по мере моих сил: для меня хорошая. У меня все время жар, я в болезненном состоянии ее и писал. Скажу правду, я начал <здесь и далее край листа отрезан> надо же наконец <…> «отделаться» <…> всем струнам, и хотя ударил, но по-своему, м. б., и с Шарантоном. Однако сравнение только с Блоком: Блок и Иванов. Под конец пущен намек о глубоком смысле ивановской поэзии, и кончается словом «царит». Кстати, в начале сделан даже hommage[316] Вашему другу Маркову, с оговоркой, что он гимназист. Его статья[317] Вам нравится, я понимаю, — но ведь это чорт знает что!
Ну, одним словом — постарался и чувствую удовлетворение.
Madame, я не могу прислать Вам копии, т. е. Жоржу — ибо Вы хитрите <…> весь его «зуд» <…>
Жорж пишет, что, верно, я притворяюсь «бедным, больным старичком». Нет, я сейчас развалина и не знаю, что это, а если это все грипп, то Ваши уверения, что от гриппа молодеют, не вполне соответствуют истине: ибо я и на вид стал совсем <…>
обычно. Что Ваш Amigo Peseta? Я никак не могу понять, что приятного в том, что нравишься. Для меня, в редких случаях моей практики, это всегда было только неприятностью. Пожалуйста, пишите.
Ваш Г. А.
40. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
Manchester
2 марта 1958
Дорогой и бесценный друг Madame
Не может того быть, чтобы я Вам не ответил. Впрочем, не помню. Но en principe[318] — не может быть, ибо отвечаю всегда, да на старости лет стал вообще всем отвечать. Вам тем более и особливо. Вот, теперь у меня даже дружеская переписка с Оцупом[319]. Он мне прислал книжку[320], я написал статейку (Тютчев[321]) — ну, и пошло. Даже Диана шлет поклоны. Он хочет в апреле, когда я буду в Париже, свидеться «посидеть». Боюсь, что опять получатся в море корабли, но вообще-то, «перед тем, как умереть, надо же поговорить»[322]. И со всеми наладить нерушимый мир.
Madame, Ваш испанец лучше, чем я думал. Мне его жаль. Вы его терзаете и наслаждаетесь игрой, а он страдает. Я бы ему все объяснил насчет Вас, «брось, дорогой товарищ, все равно ничего не выйдет». Вот у него были заплатки на коленях, а Вы возмутились: ну, заплатки, — et apres tout?[323] Мне трудно Вам все это сказать как надо, но хоть раз-то погладьте его по голове, «руки на плечи» и так далее. Впрочем, он и самоуверен: «vous etiez heureuse aupres de moi»[324] или что-то вроде. Как это понять? Кстати, лучше вспомните какого-то умного человека: «l’amour est une chose, le bonheur en est une autre»[325]. Очень верно. Процитируйте ему это, в назидание.
Гуль прислал письмо с восторгом по поводу моей статьи о Жорже. Карповичу будто бы тоже очень понравилось[326]. Действительно, не статья, а бонбон. А Водов мне пишет, что Гуль едва ли будет доволен моим отзывом о его «Скифе»[327]. Но этот «Скиф» такая дрянь, что мне было тошно читать, будто как в Рязани одеваются по последней моде и шику. Я выжал из себя все что мог, дабы не ссориться.
А «Н<ового> журнала» у меня до сих пор нет, и стихов Ваших[328] я поэтому не видел. Вероятно, они послали в Париж, как уже бывало, а консьержка моя книги маринует.
Ну, вот — все. Я в большой меланхолии, pour ainsi dire[329] метафизической, вроде Льва Толстого или Байрона в Греции. Что, зачем, куда, к чему, почему? Да и морщины к тому же сильно усилились, до невероятия, так что «пора, мой друг, пора!». Правда. В Париже бывает суета сует, а тут, при моей монастырской жизни, все яснее. У меня есть две строчки на этот предмет, кстати, хорошие, — о пьянице, который утром приходит в себя:
И беспощадно бел, неумолимо светел…[330]
начинается рассвет.
При Вашей суетной натуре это Вам, конечно, недоступно. Вот, еще раз: не могу понять, какое Вам удовольствие от испанских страстей, буде Вы их не разделяете?
А у Жоржа мне непонятно, что он читает детективные романы. Я не мог дочитать ни одного, никогда. Между прочим, я в статейке выразился, что мы люди очень разные, но вышло, что он лучше меня. А на деле — неизвестно.
Простите, Madame, за радотаж. Я стою у столика, вроде аналоя, как Гоголь, — и пишу стоя, отходить не хочется, ну вот и пишу всякую чушь. Не взыщите, дорогой друг и ангел. Кстати, мой ангел демобилизовался, и я не могу ему домой писать, опасаясь родительских подозрений. Если же poste restante[331], то еще хуже, п<отому> что он письмо потеряет, его подберут — и получится совсем скандал: почему не домой пишет?! Ну, вот и посудите сами.
До свидания. Если когда-нибудь мы прославимся и письма наши будут изданы, что подумают потомки? Все ведь может случиться, вот Зайцев недавно написал, что я «по звуку» похож на Чехова[332], и я растрогался. М. б., и правда, не совсем болван, хотя скорее — совсем.
Пожалуйста, пишите, и об испанце, и обо всем. Я собираюсь в Париж к 20 марта, так что рассчитайте, куда писать. Жоржу шлю всякие приветы-поклоны, как обычно, только пусть читает Платона, а не Агату Кристи или другой хлам. Кстати, Вы спрашиваете о Sainte-Beuve[333]. Я чрезвычайно обожаю Sainte-Beuve’a, считаю себя его учеником и подражателем, хотя он иногда бывал туп и, например, в Бодлере не понял ничего.
Ваш Г. А.
41. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
<на бланке Манчестерского университета> 11/III-58
Bien chere Madam, отвечаю, как видите, немедленно
Отчего Вы не написали, что с Жоржем? «Еще неизвестно». Но голова, печень, живот — что? И сколько он пробудет в больнице? Я вижу, что Вы взволнованы, и очень сочувствую.
Теперь о делах.
На что именно нужны деньги? Для лечения сейчас или для переезда в другое место, совсем из этого дома? Я понимаю, что деньги нужны всегда и для всего, но надо же объяснить другим, а другие насчет денег тупы или притворяются тупыми.
Сделать подписку в газете — бессмысленно, да и едва ли Вейнбаум согласится. Они именно сейчас делают сбор на Лит<ературный> фонд, как раз для помощи писателям, и, значит, отдельные случаи включаются в общие. Собрали уже около 10 т<ысяч> долларов и соберут еще. Подписка о Жорже отдельно, даже если Вы Вейнбаума уломаете, кроме клянчания и позора ничего не даст, т. е. даст гроши. Недавно собирали на Гребенщикова, у которого удар, — и собрали что-то позорное (30 долл<аров>, кажется). Вы скажете — это на Жоржа, но в Америке Гребенщиков — Лев Толстой. Еще был случай с женой Зайцева, тоже удар. Им Вейнбаум написал: «только через Фонд», и Фонд им помогает, т. к. она больна до сих пор.
Так вот: если деньги нужны для лечения, то пишите Вейнбауму (Марк Ефимович) и Полякову, а я напишу обоим, кроме того, от себя, хотя они просили никогда ни за кого не «заступаться». Но я напишу, что случай исключительный. Сейчас в Фонде есть деньги, больше, чем бывало.