Однажды на другой стороне нейтральной полосы над бруствером появилась табличка с надписью: «Attention!»[22]. Можно себе представить, с каким изумлением мы на нее смотрели. Потом мы решили, что они хотели нас предупредить о каком-то особенном артиллерийском огне, сверх обычной программы; поэтому мы приготовились при первом же выстреле спрятаться в наших блиндажах.
Но все было спокойно. Табличка исчезла. Через несколько секунд появилась совковая лопата, и мы разглядели на ней большую пачку сигарет. Один из наших товарищей, немного знавший язык, начертил на планшете сапожной ваксой слово «Compris»[23]. Мы подняли планшет. Тогда на той стороне стали размахивать лопатой. Мы — планшетом. Потом в воздух взвилась белая тряпка. Мы в спешке схватили с колен обер-ефретора Бюлера, который как раз в этот момент боролся со вшами, его рубаху и замахали в ответ.
Через некоторое время на той стороне поднялась белая тряпка, а за ней появился шлем. Мы начали еще сильнее размахивать своей рубахой, так что с нее посыпались вши. Вытянулась рука, державшая сверток. А потом человек медленно перелез через колючую проволоку и пополз к нам по-пластунски, время от времени размахивая носовым платком и возбужденно смеясь. Примерно на середине нейтральной полосы он остановился и положил сверток. Несколько раз указал на него, рассмеялся, кивнул и пополз назад. Это привело нас в необычайное возбуждение. Почти мальчишеское чувство, что мы делаем что-то запретное, чувство, что мы кого-то перехитрили, и просто естественное желание получить хорошие вещи, лежавшие перед нами, смешалось с чувством свободы, независимости, триумфа над механизмом смерти. То же чувство я испытывал, когда стоял среди пленных, словно в представление о «враге» победоносно проникла человечность, и мне хотелось внести свой вклад в этот триумф.
Мы торопливо собрали несколько подарков, правда, жалких, потому что у нас всего было меньше, чем у наших товарищей на той стороне. Потом снова помахали рубахой и сразу же получили ответ. Я медленно поднялся; голова и плечи оказались над бруствером. Это была чертовски страшная минута, скажу я тебе, стоять вот так неприкрыто над бруствером.
Потом я пополз — и тут мои мысли полностью изменились, словно в них включили обратный ход. Я был охвачен странным чувством; я ощущал поднимающуюся во мне сильную, бьющую через край радость; со счастливым смехом я почти бежал на четвереньках. И пережил удивительное мгновение мира — маленького, своего личного мира, словно на всей земле он наступил только для меня.
Я положил наши вещи, взял их сверток и пополз назад. И в этот момент мир закончился. Я снова почувствовал, что мне в спину целятся сотни винтовок. Меня охватил ужас, пот лил с меня ручьями. Но я невредимым добрался до наших окопов и, задыхаясь, улегся на землю.
На следующий день я уже как-то привык к этому; постепенно мы упростили процедуру и выползали из своих окопов не по очереди, а одновременно. Как две спущенные с цепи собаки, мы ползли друг к другу и обменивались подарками.
Когда мы впервые посмотрели друг другу в глаза, то лишь смущенно улыбнулись. Французский солдат был молодым парнем, как и я, может быть, двадцатилетним. По его лицу было видно, как ему нравится эта шутка.
— Bonjour, camerade,[24] — сказал он.
Я был так поражен, что смог ответить только:
— Bonjour, bonjour.[25]
Я повторил это два или три раза, кивнул и торопливо пополз назад.
У нас было определенное время для встреч, и все сигналы, которыми мы обменивались вначале, были отменены, потому что обе стороны соблюдали неписаный мирный договор. А часом позже мы снова, как и прежде, стреляли друг в друга. Однажды солдат вражеской армии, немного помедлив, протянул мне руку, и я пожал ее. Это было уже забавно.
Тогда и на других участках фронта происходило, то же самое. Командование пронюхало это, и вышел приказ, что подобные вещи строжайше запрещаются; в некоторых случаях был даже изменен ежедневный график проявлений враждебности. Но нам это не мешало.
Однажды на фронте появился майор и лично прочитал нам доклад. Он был очень рьяным и энергичным и сказал нам, что собирается пробыть на фронте до вечера. К несчастью, он расположился недалеко от места наших вылазок и потребовал себе винтовку. Это был очень молодой майор, жаждавший подвигов.
Мы не знали, что делать. Не было никакой возможности подать сигнал товарищам на той стороне; и кроме того, мы думали, что нас расстреляют на месте за товарообмен с врагом. Минутная стрелка моих часов медленно двигалась по циферблату. Ничего не происходило, и мы почти поверили, что все обойдется.
Без сомнения, майор знал только об общем братании, которое происходило по всему фронту, но ничего не ведал о том, что делалось конкретно у нас. Нам просто не повезло, что он, получив такое задание, оказался здесь.
Я подумывал, не сказать ли ему: «Через пять минут с той стороны приползет солдат. Мы не должны стрелять: он нам доверяет». Но я не решился; да разве бы это помогло? Если бы я сказал такое, он наверняка остался бы и стал ждать, а так оставался шанс, что майор уйдет. Кроме того, Бюлер прошептал мне, что он выполз за бруствер и помахал им винтовкой (как при промахе на стрельбищах) и они просигналили ему в ответ. Они поняли, что им нельзя выползать.
К счастью, был хмурый день, моросил дождик, быстро стемнело. Уже прошло пятнадцать минут после того времени, когда мы обычно встречались. Постепенно мы снова успокоились. Но вдруг — я окаменел от ужаса, язык присох к гортани, сначала я хотел закричать, но не смог; не в силах отвести глаз, я смотрел поверх нейтральной полосы и видел, как медленно показалась рука, а потом туловище. Бюлер помчался за бруствер, отчаянно пытаясь предупредить об опасности. Но было поздно. Майор уже выстрелил. Со слабым криком человек на той стороне исчез.
На мгновение установилась гробовая тишина. Потом мы услышали страшный крик, и начался шквальный огонь.
— Огонь! Они наступают! — вопил майор. Тогда и мы открыли огонь. Мы заряжали и стреляли как сумасшедшие, заряжали и стреляли, только чтобы забыть про ту ужасную минуту. Весь фронт пришел в движение, вступила артиллерия, и это продолжалось всю ночь. К утру у нас было 12 убитых, среди них — майор и Бюлер.
После этого случая проявления враждебности снова проходили по расписанию; сигаретами мы больше не обменивались, а потери возрастали. С тех пор со мной много чего случилось. Я видел, как гибли сотни людей; сам убил не одного; я очерствел и стал бесчувственным. Прошли годы. Но все это время я боялся вспоминать тот слабый крик под дождем.
(1930)
Тишина под Верденом
Никто не знает наверняка, когда это происходит, но вдруг спокойные, слегка округлые линии на горизонте меняются; пылающие красные и коричневые краски осенних листьев неожиданно приобретают странный оттенок; поля бледнеют и увядают, окрашиваясь в охру; что-то странное, тихое, бледное появляется в пейзаже, что именно — объяснить невозможно.
Это те же самые горы, те же самые леса, те же самые поля и луга, тот же самый пейзаж, что и час тому назад, — вот уходит вдаль дорога, белая и бесконечная, и золотой свет поздней осени все еще изливается на землю, словно сладкое вино, — и все-таки что-то невидимое и неслышное приблизилось издалека, огромное, торжественное и мощное, оно внезапно возникло где-то рядом и будто бы осматривается кругом.
Дело не в тех крестах на обочине дороги, тонких и темных, что появляются каждую минуту. Кривые и усталые, возвышаются они над травой, иссушенные многими ветрами, утомленные проплывающими облаками, кресты войны 1870 года. Тонкие молодые деревца, которые тогда посадили между ними, давно превратились в деревья с крепкими ветвями, в которых полно чирикающих птиц. Эти старые окопы больше не вызывают страха, они даже почти не напоминают о смерти — они уже словно парк, живописный и прелестный, хорошая земля и хорошая страна.
Дело не в характере этой красивой, но ужасной местности, которая всегда была полем боя, местности, где война веками складывала свои отходы, словно слои в скалах, отложение за отложением, слой за слоем, война за войной, их еще и сегодня можно различить — от боев французских королей до могил Марс-ла-Тур[26] и братских могил Дуомона[27].
Дело и не в таинственном, противоречивом настроении этой земли, где мягкие голубые линии на горизонте не просто холмы и леса, а замаскированные форты; гладкие возвышенности перед ними не просто гряда холмов, а мощные, укрепленные высоты; где идиллические долины служат и окопами, и братскими могилами, и сборными пунктами, и стратегическими плацдармами; а маленькие холмы — бетонированными артиллерийскими позициями, пулеметными ячейками, вперемежку со складами боеприпасов и переходами; потому что все здесь превращено в стратегию. В стратегию и могилы.
Дело в тишине. Ужасной тишине под Верденом. Тишине после боя. Тишине, равной которой нет на белом свете; потому что до сих пор во всех сражениях побеждала природа; снова сквозь умирание прорастала жизнь, снова возводились города, снова росли леса, а через несколько месяцев на полях появлялись молодые всходы. Но в этой последней, самой страшной из всех войн впервые одержало победу уничтожение. Здесь стояли деревни, которые никогда не будут восстановлены; деревни, от которых теперь камня на камне не осталось. Земля под ними еще полна смертельной угрозы, готовности взорваться, она так переполнена снарядами, минами и отравляющими веществами, что любой удар мотыги или лопаты таит опасность. Здесь росли деревья, которые никогда больше не дадут побегов, потому что не только их кроны и стволы, но и самые глубокие корни раздроблены, разрушены и разорваны на куски. Здесь были поля, которые никогда больше не будут вспаханы, потому что на них посеяна только сталь, сталь и еще раз сталь.