Чем ближе мы подходили к Зелтурии, тем сильнее краснело небо. То кровавое облако, которое прошлой ночью видел весь Кандбаджар, летело сюда и теперь казалось скверным предзнаменованием. Оставалось только надеяться, что для них, а не для нас.
– Красный цвет на небе предвещает чудеса, – шутливо сказала Селена во время завтрака, чтобы унять мою тревогу.
– Это напоминание о том, что без Потомков эта земля проклята, – сказал Вафик, когда я наткнулась на него в коридоре перед отъездом.
– Силгизы считают это знаком владычества Лат, – сказала моя мать, когда мы садились в экипаж. – Хотя твой отец никогда не покидал своей юрты, когда небо так светилось.
Я припомнила, как Эше рассказывал, что в тот день, когда он родился, шел кровавый дождь, а значит, было и кровавое облако. Воспоминания об Эше до сих пор, как острый шип, пронзали мне сердце.
– Я пыталась учить ее натягивать лук, – говорила Селене моя мать. Они все еще говорили обо мне, а экипаж подскакивал на барханах и сухом песке. – Но Лат создала ее не для этого. Лат предназначила Сиру для чего-то великого. Просто я не смогла разглядеть за листвой узор. Да простит Лат мою слепоту.
А Селена, загибая пальцы, подсчитывала мои промахи:
– Она не умела натягивать лук, не умела поставить юрту, не могла даже снять шкуру с животного.
– Это не совсем верно, амма, – с раздражением произнесла я. – Я ободрала кучу белок.
– Но ни разу ты не сделала этого правильно, – ответила мама. – Ты так и не сумела справиться с детской мягкостью, особенно когда речь шла о животных.
– Потому что я была ребенком.
– Нет. Тогда ты уже стала женщиной.
– Только-только.
Мать взяла меня за руки. Пусть меня раздражало это перечисление моих детских слабостей, но ее прикосновение успокаивало. Я с тринадцати лет была этого лишена, прошло больше десятилетия. Слишком долго.
– Ты не можешь быть хороша во всем, Сира. – Селена наклонилась ко мне. – Нет стыда в том, чтобы это признать.
– Мне хотелось держать коз и белок как домашних животных, это я признаю. Заставлять меня свежевать их было жестоко.
Нора, как всегда, сидела молча и незаметно. Глядя из окна экипажа, катившегося мимо клочьев кустарника, она держала на руках спящего младенца. Даже ухабистая дорога не могла разбудить дитя Марота.
– А в чем хороша ты, Нора? – спросила я.
Она посмотрела на меня, как коза на нож, готовый перерезать ей горло.
– Мне нравилось заботиться о сестрах.
– Прекрасно. – Я наградила ее самой яркой улыбкой. – Ты очень заботлива.
Но как бы я ни была к ней добра, она, кажется, никогда не перестанет меня бояться. Не я убила ее семью. Да, это сделало мое племя, но, когда это случилось, меня с ними уже много лет не было.
Зато Пашанг… я видела, как она ему улыбалась. И он улыбался в ответ. Не скажу, что это не вызывало у меня ревности, но все же не отравляло душу. Чем большему числу влиятельных мужчин она нравится, тем полезнее может оказаться. Но мой муж – это все же болезненно. Разве я недостаточно женственна, чтобы полностью завладеть им?
– Хотела бы я иметь сестер, – сказала Селена. – Или братьев.
Я не могла не спросить:
– Но разве твой отец пошел бы через море, будь у тебя замена?
– По морю не ходят, по морю плавают.
Селена скрестила руки и скорчила рожицу.
– Я тоже была единственным ребенком, – сказала мама. – Училась находить утешение в одиночестве. Это своего рода сила.
Моя мать – единственное дитя… Учитывая, что из ее детей выжила только я, выходит, я единственный потомок не только ее, но и бабки, и деда.
– А бабушка тоже была единственным ребенком? – спросила я.
Мама покачала головой.
– Только дед.
– Дед. Он даже не был силгизом, да?
– Он был вограсцем. – Мама указала на Нору. – Как этот милый полевой цветок.
– Вограсцем. – Я почти забыла об этом факте своего происхождения. Может быть, и мягкость характера мне досталась от вограсских пастухов. – Из земель, где когда-то обитали Потомки. Удивительно. Хотя… мы, силгизы, не похожи на аланийцев. Не ведем подробную летопись своих предков, верно, амма?
Она пожала плечами и прикусила губу.
– Мы чтим своих предков, просто не ведем записей и не выставляем их перед всем миром. Мы не отравлены гордостью, хотя род твоей бабушки восходит к падишаху Темуру. Она часто повторяла эту цепь имен на наших днях рождения. – Голос матери стал хриплым. – Нравится это нам или нет, все мы дети Селука Предателя, как и династия Селуков. Наша кровь даже чище, ведь их матери были рабынями из дальних стран, вроде Шелковых земель.
Этот факт мне выделять не хотелось бы. А тот, что хотелось, еще даже не факт… пока. Но ведь никогда не знаешь, как обернется жизнь. Оставалось лишь надеяться, что на этот раз я смогу все держать под контролем.
После нескольких часов скачки, проведенных нами в болтовне и жевании сахарного желе, экипаж остановился. Через минуту дверцу открыл Текиш, младший брат Пашанга.
– Тебя требуют, – сказал он мне.
Текиш был в пластинчатых доспехах и, в отличие от Пашанга, выглядел подтянутым. Он поддерживал форму и часто оставался со своими наездниками, а в Песчаном дворце всегда казался чужим.
– Что случилось?
– Абядийские племена прислали переговорщика.
– Кто он?
– Хурран, сын Мансура.
Я его не помнила, но в Аланье он хорошо известен.
– Пашанг – его друг, верно?
– Да. Дружба и то, что он старший сын Мансура, дают ему право на разговор. И похоже, он желает говорить только с тобой.
Мы не ожидали переговоров. Это противоречило стратегии Пашанга – атаковать внезапно, чтобы выманить гулямов из Зелтурии. Но мы не хотели и злить детей Мансура. Ведь, в конце концов, они по другую сторону забора, ограждающего Кярса.
Я вцепилась в спину Текиша, и мы поскакали сквозь жесткий кустарник, через бесконечные ряды силгизов и йотридов. Чтобы сохранить строй, некоторым пришлось остановиться на барханах, и теперь они напоминали волны на море. Их и вправду было целое море. Орда. Демонстрация чистой силы, пробуждавшая во мне гордость. Моя спина не была рада поездке, но пускай хнычет сколько угодно. Сегодня не до комфорта.
Отряд хулителей святых остановился перед зеленым оазисом с красивым прудом и пальмовой рощицей. Абядийцы поставили шатры в оазисе и вокруг него, и даже с невысокого склона я увидела целый город шатров, тянувшийся в сторону Зелтурии. Полог каждого шатра был украшен узорами, редкими и необычными – не простыми птицами, цветами и геометрическими фигурами, как принято в Кандбаджаре. Вместо них я видела круги, облака, спирали и волны. Тамаз говорил, что пустыня освобождает и дух, и разум.
Некоторые абядийцы стояли перед шатрами с ятаганами, аркебузами или копьями. Остальные столпились перед хулителями святых. Жители пустыни не были настоящими воинами, хотя часто совершали набеги. Но в открытом бою против большого войска они никогда не были сильны, и неудивительно, что не смогли выстроиться. Хорошо маскирующиеся Лучники Ока, вероятно, час назад предупредили их о нашем приходе, так что, если бы они были лучше организованы и быстрее реагировали, то могли сбежать, – хотя мы все равно догнали бы.
Если абядийцы решили договориться с нами, значит, они намерены что-то предложить. Хотя я с ними торговаться не стала бы.
Текиш подъехал к толпе сбоку и остановился на свободном клочке пустыни. Рядом с барханом стоял человек, похожий на призрак, в развевающемся белом абядийском одеянии. Кожа цвета льда редко встречается у абядийцев, и почти невозможно было поверить, что этот человек вообще жил в пустыне. Но для переговоров с нами почему-то выбрали именно его.
Текиш высадил меня почти рядом с переговорщиком, и я двинулась к нему, опираясь на посох.
– Ты напоминаешь Тамаза. – Хурран ухмыльнулся, открыв почерневшие нижние зубы. – Это так поэтично. Что за ирония – тот, кто сбросил Тамаза, сам хромает, как он.
– Я его не свергала. – Этот призрак щипал за больное место. – Я любила его как отца, а он любил меня как дочь.
– Ну конечно.
Он уничижительно усмехнулся.
Он наносил мне удары, пытаясь ослабить мою позицию на переговорах. Пора переходить к нападению.
– Хурран… Ты, кажется… Да, твой отец Мансур бросил тебя в темницу. – Я ткнула в его сторону пальцем, как будто это кинжал. – За то, что ты убил семью шаха Бабура.
– Мой позор всем известен. Мы с тобой в этом похожи.
– В чем мы похожи? Я не привязывала детей к столбикам кроватей и не сжигала их, слушая крики.
– Да, но ты сделала нечто похуже, Сира. – Он указал на кровавое облако, висевшее далеко на северо-востоке. Прямо над Зелтурией. – Ты наслала кровавую чуму на всех нас.
Я усмехнулась как можно небрежнее.
– А кто ты такой, чтобы обвинять меня в этом? Какая наглость.
– Ты лжешь не так хорошо, как тебе кажется, султанша.
– Довольно глупостей. – Скопировав материнский тон, я раздраженно вздохнула. – Что ты должен мне сказать? И почему абядийцы доверили это именно тебе?
– Как Тамаз и как мой отец, я рос в этой пустыне. Все мои лучшие воспоминания здесь, среди этих дюн. – Он указал на землю. – Срази меня Лат, если вру, но, кажется, как раз здесь, в этом месте, жена шейха, женщина с глазами как пляшущие небесные сферы, пригласила меня в свой шатер и сделала мужчиной в тринадцать лет. – Мне незачем было слушать такие подробности, но он, похоже, очень хотел рассказать. – Пойми, эти люди любят меня как своего, и я люблю их как своих. Нет, абядийцы не пешки, которые ты или Кярс могут двигать куда угодно. Они свободные люди. Они жили здесь задолго до того, как наши предки пришли из Пустоши. Они – пустыня, как песок, на котором мы стоим, и если вы нападете на них в этот чудесный день, то сделаете врагом саму землю, которой так жаждете править.
Какой напор. Настоящий оратор. И не подумаешь, что он половину десятилетия гнил в тюрьме… пока на лицо не посмотришь.
– Это все, что ты можешь сказать, Хурран? Думаешь, кому-то из тех, кто стоит за моей спиной, интересно твое нытье? Сделай предложение, которое я смогу донести до каганов Пашанга и Гокберка. И такое,