– Разыщи Сади, – сказал я, уносясь в полную волн темноту. – И не возвращайся, пока не найдешь.
Меня окружало тихое, скучное селение Томбор. Рядом стояла Сади. И Мелоди тоже. Мы все жили в маленьком домике на берегу одного из притоков Сир-Дарьи. Каждый день я колотил молотом по раскаленному металлу, радуясь речному бризу. Вечерами я читал Таки, наслаждаясь изяществом его стихов. И я пил ячменную брагу и курил вишневый гашиш, пока разум не становился мягче шелка. Иногда я чему-нибудь учил Мелоди, например чинить кожаные сандалии. Каждое новолуние мы с Сади отправлялись в самую зеленую часть леса и занимались любовью у водопада, а джинны из племени джаннов наблюдали за нами.
Сон продолжался целую вечность. Дар Кинна.
Но я все же проснулся, и он растаял как весенний снег в пустыне.
Я встал и заковылял к выходу из шатра.
Низко висевшее на востоке солнце освещало оазис мягким светом. Среди пальм, прудов и невысоких трав в беспорядке стояли шатры. Верблюды пили воду из пруда, другие спали, положив головы на мягкий песок.
Я разделся и вошел в пруд. Вода доходила только до бедер, но этого было достаточно. Я смыл с себя пот и облил голову. Верблюды жевали жвачку и наблюдали.
Я больше не мог игнорировать снедавший меня страх: Сади мертва?
Я сел в воду и попытался разобраться в нем. Храмы и пещеры – идеальное укрытие. За долгий день сражений я заметил, что большинство дверей в них были закрыты. Крестейцы не могли пробить эти двери из песчаника без бомб или таранов. И даже если бы им удалось, их встретил бы огонь аркебуз гулямов.
Нет, вряд ли она мертва. Но скоро умрет, так же как Кярс, Като и Апостолы, если им никто не поможет.
Где-то среди шатров зарыдала женщина. Верблюды подняли головы, их уши шевелились, пока траурный плач то усиливался, то затихал. Во время осады Растергана женщина плакала каждое утро с такой регулярностью, что я определял по ней время начала своего караула. Я стоял на осыпающейся западной стене и потирал заледеневшие руки, глядя, как Ираклиус завтракает на своем холме и приказывает саперам взорвать нас. Женский плач, от которого поначалу меня бросало в дрожь, стал привычным и почти утешающим. Помню, как я думал, что если переживу эту осаду, то вернусь к Лунаре и проживу остаток жизни в любви и уюте.
Сейчас я мог только посмеяться над тем мальчишкой.
По траве захрустели шаги. Я повернулся и увидел девушку с кровавыми рунами на лице.
К счастью, вода скрывала мою наготу. И все же мне хотелось вылезти и обнять Рухи, такое облегчение я испытал при виде нее.
Она села у края пруда.
Я не знал, что сказать. И, по всей видимости, она тоже.
Рухи поболтала в воде покрытой рунами рукой.
– Ты что-нибудь ел?
– Несколько фиников.
– Ты пробыл в Зелтурии от заката до заката. Ты должен проголодаться.
Я покачал головой.
– Вовсе нет.
– Ты ранен?
– Нет. Где мы?
– В оазисе далеко в пустыне.
Похоже, никто из нас не хотел быть слабым. Я потер щеки. Руки были уже мокрые, поэтому нельзя было понять, плачу ли я. Скорее всего, нет, слишком пусто было внутри.
– Не знаю, пережила ли моя семья все это. – Рухи крепко зажмурилась, но слезы все равно потекли. – Не знаю, жив ли кто-то из Апостолов. Дышит ли кто-то из моих друзей.
Она была родом из этих песков. Какая безмерная трагедия для нее. Конец ее мира. Мне приходилось беспокоиться о судьбе немногих, а у нее были десятки, а может, и сотни людей, из-за которых она должна была переживать до смерти.
– Лат мы принадлежим и к ней мы возвращаемся, – произнес я.
– Даже фанаа не может избавить от этого чувства.
– Возможно, так и должно быть.
– Это даже хуже адской боли от рун.
Я хотел бы сказать, что станет легче. Но это была бы наглая ложь. Может, ей и нужна утешительная ложь, вроде того сна, что подарил мне Кинн. Милосердный обман.
– Сейчас мы можем только сражаться, – сказал я. – Больше ничего не остается. Жизнь превратилась в череду битв, каждая из них порождает следующую. Ты убиваешь врагов, но наживаешь новых, и приходится убивать их. И так по кругу.
– Неужели теперь так и будет?
– Ты всегда можешь сбежать. Или простить. И то и другое – трусость. И зло, каждое в своем роде.
– Прощение – зло?
Я кивнул, уверенный в своей ненависти.
– Это самое коварное зло. Прощать тех, кто губит землю… не тебя ли тогда следует винить в их злодеяниях? Справедливость – единственное добро. И нет ничего справедливее, чем око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь.
Она подняла руки.
– Но я не боец. Не убийца.
– Тогда позволь мне делать это за тебя.
– Я не возложу на тебя такое бремя.
– Бремя? – Я рассмеялся. Какое же это было облегчение. – Я жажду крови, как никогда. Думаешь, мне не нравилось то, чем я занимался от заката до заката? Думаешь, я не радовался, отправляя столько душ в самый холодный ад? Это моя величайшая радость. И я хочу еще.
Она посмотрела на меня так, будто впервые увидела.
– Как ты можешь говорить такое, Кева? Даже святой Хисти сражался только ради защиты. Завоевывал, только когда ему приходилось это делать.
– Ты удивлена? Отец учил меня одному – убивать врагов. Я не смогу не получать от этого удовольствия. Оно почти божественное. По крайней мере, сейчас, когда я точно знаю, что нет иного пути. Не важно, куда я пойду, все дороги заканчиваются кровью.
Я встал, прошел мимо заплаканной Рухи, не скрывая своей наготы, и вернулся в шатер, где завернулся в колючее верблюжье одеяло и лег, намочив все вокруг. Мне не нужна была одежда. Темные доспехи и сабля, вот и все украшения, которые я желал. С ними я наконец смогу убить всех злых людей. Конечно, медленно. Я буду уставать. Но я могу убивать, пока все они не встретят справедливый конец. А у тех, кого защищает само зло, вроде Сиры, я могу убить всех, кого они любят и кто любит их. Я способен сделать их жизнь тюрьмой из боли, как они поступили со многими людьми.
В шатер вошла Рухи и опустилась на колени возле постели, глядя на меня. На кровавых рунах на ее лице блестели слезы, словно алмазы.
– Ты видела Кинна? – спросил я.
Она покачала головой.
– Я не могу видеть невидимое. Но я видела, как он принес тебя сюда, пока ты спал.
– Я часто забываю об этом, – проворчал я.
– Тебе нужна одежда? – Как безразлично она это произнесла. В ней не осталось духа. И все же она пыталась помогать хотя бы в мелочах.
– Думаю, да.
Рухи пошла к маленькому сундуку в углу и вынула белый кафтан длиной до лодыжек.
– Это подойдет?
Я кивнул.
Она бросила кафтан на мой ковер и снова села. Бедная девочка. Я накинулся на нее со своими яростными догмами. Ей не нужно было слышать о моей жажде крови. Она верующая. В Писании Хисти много утешающих слов. Они куда лучше подойдут для смягчения ран, чем моя желчь.
Я знал это выражение лица. Смотришь в землю, рот приоткрыт. Глаза забывают моргать, и потом удивляешься, почему они сухие. Я видел этот пустой взгляд у многих людей на всех войнах, в которых участвовал. Шок, вот так просто. От него нет иного лекарства, кроме времени.
Я и сам был в шоке, об этом говорила пустота в груди. Хорошо. Не чувствовать – самое большое милосердие.
Снаружи донесся топот верблюжьих копыт. Мгновением позже в шатер вошел бледный мужчина в черном одеянии абядийского пастуха.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я Хуррана.
– Я помешал?
Мы с Рухи покачали головами.
– Пустыню прочесывают йотридские и силгизские охотники, – сказал он. – Наши разведчики заметили их в нескольких милях отсюда.
– Наши разведчики? – усмехнулся я.
– Кева, я здесь, чтобы помочь абядийцам обрести безопасность.
– У тебя была возможность помочь. Если бы ты убедил свою семью поддержать Кярса, Сира не набралась бы такой смелости. Десять тысяч кашанских хазов твоей семьи могли бы прийти сюда и встать на ее пути. Ничего этого не случилось бы. Но ты, корыстолюбец, поступил наоборот.
Хурран положил в рот изюмину, а потом бросил мешочек с изюмом на мою постель.
– Ты прав. Что я могу сказать? Я провел шесть лет в тюрьме и не знал, на что способна Сира. А во время переговоров в Зелтурии я поступил как любой разумный человек. Торговался.
– Торговался? Мы предложили твоему брату второй и третий по могуществу пост в Аланье! Ах, так тебя оскорбило то, что ты ничего не получил для себя, да, Хурран?
– Возможно, – пожал плечами он. – Я не стал бы этого исключать. Может, я и гнил в темнице шесть лет в собственном дерьме, но я все же первенец Мансура. У меня есть гордость.
– Гордость. Лучшего яда не купить даже у кашанского торговца змеями.
Я сбросил одеяло и натянул белый кафтан, который Рухи оставила на полу.
– Кева, Хурран пытался помочь нам, – сказала Рухи, не глядя на меня. – Он сделал все, что мог, чтобы спасти как можно больше людей. Он не совсем дурной человек.
– Я и не говорил, что он совсем дурной, просто он не такой особенный, каким себя считает. Шесть лет в тюрьме не пошли ему на пользу.
– А какую пользу они должны были мне принести? – спросил Хурран, наблюдавший за тем, как я одеваюсь.
– Для начала ты мог бы научиться скромности.
Он ухмыльнулся.
– А она нас спасет, скромность? Был ли Темур Разящий скромным?
– Если ты взялся подражать ему, у тебя плохо выходит.
– Как я уже сказал, я пытаюсь помочь абядийцам.
– Так помогай. Или тебе нужна благодарность? Нужно, чтобы поэты воспевали тебя, как воспевали Темура?
Хурран устало вздохнул. Конечно, я нагрубил ему, но я был в дурном настроении, и не без причин, а мягкое лицо этого человека доставило бы удовольствие моим кулакам.
Не то чтобы я собирался его ударить.
– Как я уже сказал, отряды силгизов и йотридов грабят, убивают и захватывают в рабство всех абядийцев на своем пути. Тебе и всем в этом оазисе нужно отправиться в более безопасное место.
– Я не собираюсь убегать от каких-то йотридских и силгизских ублюдков, – рявкнул я. – Я выпотрошу их всех.