– Если это на самом деле ты, Доран, то ответь, что я сказал в твой четырнадцатый день рождения.
– Ты сказал, что моя настоящая мать работает на кухне. – Из его рта выпал камень. – Что мой настоящий отец изнасиловал ее и сбежал. А твой сын умер при рождении, и, поскольку я родился в тот же день, вы с матушкой взяли меня к себе.
Я обманывал весь Крестес, утверждая, что он мой сын. И хотя Доран был не моей крови, я любил его больше всех своих настоящих детей.
– Я так тебя не оставлю, дорогой сынок.
– Я уже мертв, отец. И мне суждено умирать еще тысячей смертей, каждая страшнее этой. Меня не спасти. Но тебя еще можно. Так не делай бессмысленными мои бесконечные страдания. Поверни назад и спаси себя!
Как такое возможно? Почему Падшие ангелы терзают его? Чем он это заслужил? Или, как сказала Саурва, он наказан за грехи своего отца?
Като выступил вперед, посмотрел на моего сына, заключенного в каменной стене, и выкрикнул, очевидно, проклятие.
Он что-то сказал Старшему Апостолу, и тот ответил ему. Абу так был заворожен видом каменного человека, что забыл перевести.
Я подтолкнул его.
– Что он сказал, Абу?
– Старший Апостол сказал, что твой сын… закрывает путь. Этой каменной стены здесь быть не должно. Като хочет взорвать ее бомбой.
Я схватил Като за наплечник.
– Ты не тронешь его!
– Он стоит на пути! – прорычал Като.
– Он пытается нам помочь, – сказал я. – Говорит, что там Падшие ангелы. Если мы пройдем дальше, они нападут. И судьба наша будет хуже смерти.
Кярс встал между нами.
– Прекрати, Като. Если мы используем бомбу, вся пещера может рухнуть нам на голову. Придется повернуть назад.
– Отец… – хриплым каменным голосом заговорил Доран.
– Да, сынок? – Я не сдерживал слез. – Как я могу дать тебе покой?
– Мне не будет покоя. А теперь уходи.
Сверху зазвучал пронзительный гимн, и я поднял голову. Надо мной, глубоко в тумане, звездами горели двенадцать огней. А вокруг этой дюжины звезд вилась буря змееподобных конечностей.
– Бегите! – крикнул Доран. – Уходите, пока он не пришел!
Щупальце выбросилось вперед и ударило в нагрудную пластину Эвандера. Он превратился в камень, на лице застыло страдание. А потом камень треснул, и из дыры хлынула кровь.
Мои уши заполнило нестройное пение. Туман, разгоняемый щупальцами, истончился. Покрытое цветами щупальце ударило в доспех на ноге гуляма, и тот обратился в массу извивающихся кровоточащих цветов, а из бутонов поползли черви.
– Бежим! – прокричал Абу.
Кярс отдал приказ развернуться, и Старший Апостол бегом повел нас назад тем же путем, которым мы и пришли. Мирон отчаянно повлек меня прочь от бушующего Падшего ангела, и я бросил на Дорана полный сожаления взгляд. Все, что я мог для него сделать, – только молиться с той малой верой, что еще осталась в моем сердце.
23Кева
Бездымное пламя полыхающего кустарника целовало мою кожу так жарко, что я вспотел.
– Готово, – сказала Забан из племени ифритов, ее голос был похож на древний удушающий дым.
– Пашанг и мать?
– Только мать.
– А что с Пашангом?
В пылающем кусте появилось лицо Забан. Я разглядел только щелочки глаз и крючковатый нос.
– С ним была абядийская рабыня. И не одна. Ты приказал не причинять никому из них вреда. – Огонь затрещал, и силуэт Забан замерцал и завихрился оранжевым и красным.
Мне отчаянно хотелось сжечь всех силгизов и йотридов, очистить землю от их скверны.
– Вернись и сожги его. Если даже пара абядиек погибнет, оно того стоит.
– Придется подождать до завтра. Мои возможности влиять на этот мир ограничены.
– Ограничены? – Я раздраженно хмыкнул. – Чем же?
– Тебе не понять. Огню нужно топливо, и поскольку наш огонь бездымный, его топливо не из этого мира.
Ну почему сила всегда дается на определенных условиях? Почему нельзя просто делать то, что я хочу?
С залитого лунным светом неба спустился Кинн.
– Погоди!
– Что такое, Кинн?
Птах порхал у меня над головой, роняя разноцветные перья.
– Я нашел Сади.
Почему тогда он такой грустный?
– И?
– Она у Сиры.
У меня вдруг пересохли глаза, а сердце ухнуло в яму с шипами. Меня охватил ужас. Сира будет мстить. Она станет мучить Сади или вообще убьет.
Или сделает кое-что похуже.
Я всматривался в бесплотное, живое пламя ифрита и понимал, что Сади была во всем права. Она отказалась жить, закрыв глаза и уши, пока я цеплялся за ложные надежды. Неужели к этому привела моя слепота?
Если прикажу сжечь Пашанга, Селену, Гокберка, Вафика и прочих, я принесу в жертву Сади, сознательно. Или уже принес, приказав сжечь мать Сиры.
– Сгорит ли завтра Пашанг? – спросил меня пульсирующий голубым пламенем куст.
Пахло сожженными развалинами.
– Нет. Нам лучше… пока понаблюдать.
– Мы не наблюдатели. Не путай нас с джаннами. Все на земле и небесах горит, горело или сгорит.
– Тогда не делай ничего.
Если ифриты могли только жечь, значит, мне нужен земной помощник. Я отвернулся от живого пламени и посмотрел на город Доруд. Воды его гавани серебрились в бледном свете луны. Зеленый гранит построек, высившихся на неровных холмах, переливался темным изумрудом. Купола зданий были желтыми, как неполированное золото, а многочисленные тонкие башни казались палочками ладана.
Однако красная стена была крепкой. Она поднималась из песка под углом, будто наклоняясь к тому, кто пришел ее осаждать. Благодаря такой необычной конструкции ее не преодолеть с помощью лестниц. А на вершине стены поджидали золотые гулямы, патрулировавшие ее днем и ночью.
Баркам мудро выбрал для себя эту крепость. И утром я надеялся встретиться с ним.
Но сначала я встретился с Хурраном и Рухи в лагере абядийцев. Бывший сад теперь был заполнен рядами шатров, между которыми двигались отчаявшиеся абядийцы, и все это среди пальм, тюльпанов и каналов. Лагерь пах цветами, кровью и дерьмом.
В одном шатре сидели Рухи и старый шейх с выкрашенной в черный цвет бородой. Под его левым глазом вздулся огромный чирей. Старик сильно дрожал.
– Всех моих сыновей и внуков убили при отступлении, – говорил он. – Несмотря на эту жертву, мои дочери и внучки не избежали плена. Теперь они рабыни.
Я не мог сжечь целый лагерь силгизов и йотридов, как бы этого ни хотел. Слишком много абядийских рабов погибнет в пламени. Но на самом деле меня беспокоила только судьба Сади.
Рухи протянула шейху бурдюк с верблюжьим молоком, шейх с хрипом сделал глоток и вернул.
Хурран стоял, скрестив руки на груди и глядя в пол.
– У вас остались способные сражаться мужчины? Ты ведь шейх. Если попросишь свое племя вооружиться…
– Попрошу. Это все, что мы можем сделать. Но кто их обучит?
– В этом городе полно тех, кто обучает гулямов, – ответил Хурран. – И я могу прислать из Мервы хазов. Кстати, Баркам уже назначил вам аудиенцию?
Старый шейх покачал головой.
– С нами возится какой-то визирь. Говорит, он передает наши просьбы Баркаму и принцу Фарису. – Старик кашлянул. – Мне не на что жаловаться. Нам дали место за стенами, пищу и воду, даже прислали лекарей.
– Сегодня мы встречаемся с Баркамом, – сказал я. – Если вы в чем-то нуждаетесь, скажи.
– Если нуждаемся. – Старик закрыл глаза. – Я не стану обременять вас нашими нуждами.
– Вы нас не обремените. – Рухи взяла его мозолистую руку. – Нужно помогать друг другу, чем можем.
Шейх горько вздохнул. Когда он открыл глаза, я увидел стеклянный взгляд человека, потерявшего надежду. Страдание, ужас и неимоверная мука, словно тучи, затуманивали его глаза.
– Пожалуйста, не делайте ничего для меня. – Смотреть, как старик плачет, слышать дрожь в его голосе было тяжело. Он годился мне в отцы. – Я лучше уйду к Лат, чем останусь на этой ужасной земле.
Он не хотел цепляться за надежду снова увидеть своих дочерей и внучек. Так было легче. Но пока они живы, надежда еще оставалась.
Мне самому нужно было в это верить.
Местные жители называли дворец Изумрудным, хотя из такого же зеленого гранита было построено большинство зданий в городе. Обширную территорию окружали привычные сады, каналы и пальмы. Я заметил в лесу трех обезьян – должно быть, их привезли сюда из Кашана. Они весело раскачивались среди пальм, размахивая ветками, нагруженными финиками.
Стены передней покрывали свежие фрески с изображениями святых и их чудес. Одна из них являла женщину с вьющимися волосами, которая стояла на горе и указывала на падающую звезду. Надпись внизу золотыми парамейскими буквами гласила: «Святая Сумайя призывает золотой метеор». У метеора был красно-золотой переплетающийся хвост – поразительная, хотя и несколько тревожная, картина, учитывая то, что я знал о звездах.
В пиршественном зале более узкую стену украшала фреска другого рода: обнаженная женщина с большой грудью, обхватившая губами член, в то время как другой мужчина пристроился к ней сзади. Подобная фреска имелась и на более широкой стене: бóльшая часть развратных поз на ней в лучшем случае казались непрактичными, а в худшем – невозможными.
В зал вошли Баркам и принц Фарис в окружении гулямов и заняли свои места у низкого стола. Полуголые рабыни, чьи груди едва не выпадали из глубоких вырезов кафтанов, уставили стол различными фруктами: розовыми яблоками, оранжевым виноградом, покрытыми пушком грушами. Никаких фиников. Как только мы с Хурраном и Рухи опустились на шелковые подушки, рабыни подали нам огромные, усыпанные рубинами чаши с медовой розовой водой.
Как и Эбра, Баркам был лыс, но довольно тучен и щеголял завидными усами. Он походил бы на простолюдина, если бы не золотая парча, расшитая аланийскими симургами.
Принц Фарис напоминал молодого Кярса, только с более светлыми волосами и крепким подбородком. Красивый мальчик, несмотря на странную худобу, и одет в подобающий принцу наряд – остроносые туфли и все прочее.