«Хульный манифест» вызвал смущение в правящем кругу, задетом выпадами против «чужестранного министерства»; шведское правительство стало распространять этот документ и в других европейских странах вместе с прочими пропагандистскими материалами.[1397] Воззвание было согласовано с цесаревной Елизаветой Петровной, с которой перед войной шведские дипломаты вели тайные переговоры: в обмен на военную помощь она должна была пересмотреть условия Ништадтского мира.
Бороться с «мерзостными и ругательными экспрессиями» было не так просто в условиях непривычной свободы слова. Голландские «газетиры» на всякий случай просили у российской миссии опровержения, а потом печатали вместе и те и другие материалы — к досаде дипломатов, которые ничего не могли поделать с вольными издателями.[1398] Прусские «ведомости» «разглашали» о мнимых шведских успехах и помещали сообщения, что русский флот якобы заперт в Кронштадте, а «в России во всех местах бунт произошёл».[1399] Правительству пришлось рассылать через дипломатические миссии специальные «приложения», представлявшие шведов «варварами и дикими паганянами», начавшими войну без всяких причин, да ещё вступившими в союз с «наследным врагом христианского имени» — турками.[1400]
Кроме того, если Россия не спешила помочь Австрии, то и у правительства Анны Леопольдовны в нужный момент не оказалось союзника. Союзный договор с Англией был подписан 3 (14) апреля 1741 г.; он подтверждал выгодные Англии условия торгового договора 1734 г. и предусматривал взаимную помощь в случае агрессии: отправку российского корпуса в десять тысяч штыков пехоты и две тысячи сабель конницы при угрозе английским владениям на континенте и, соответственно, английской эскадры из 12 кораблей в случае опасности для России на Балтике. Однако «сепаратная» статья договора освобождала английскую корону от оказания помощи, если флот понадобится ей самой для отражения агрессии; в этом случае России была обещана денежная помощь в 100 тысяч фунтов стерлингов.[1401]
Вокруг этой так и не ратифицированной статьи и начались споры. Уже в мае герцог Ньюкасл в Лондоне заявил русскому посланнику князю И. А. Щербатову: у Британии корабли есть, но не хватает матросов. Дипломат передал в Петербург, что ожидать в случае войны со шведами британскую эскадру «сумнительно»; похоже, в Лондоне сочли, что внутренняя нестабильность режима освобождает их от условий только что заключённого союза. Финч же сначала передал русскому двору, что его правительство может предоставить лишь денежную субсидию (вместо присылки флота на Балтику), а затем попытался изменить «сепаратную статью» договора «без упоминания о деньгах взамен действительной помощи», но натолкнулся на возражения Остермана. Андрей Иванович настаивал не на субсидии, а на присылке британских кораблей, поскольку опасался прибытия на Балтику французского флота. Но начальник Финча — государственный секретарь Уильям Стэнхоп — уже в августе дал категоричный ответ: посылка эскадры на помощь России «решительно невозможна».[1402]
Поведение союзника вызвало разногласия. Остерман признавал английскую помощь «весьма сумнительной», но всё же считал необходимым избегать на этой почве конфликта и «англинскими обещаниями довольствоваться». А. М. Черкасский обижался: «Что в том пользы России есть, когда Англия толко едиными обнадёживаниями и обещаниями Россию усыпляет?» В сложившейся ситуации он считал основной союзницей Данию; у англичан же предлагал потребовать денег, как было предусмотрено договором в случае невозможности посылки эскадры. А Головкин полагал необходимым отложить ратификацию договора и даже после четырёх заседаний Кабинета министров по этому вопросу в октябре 1741 г. остался при своём мнении, потребовав внести вопрос «к высочайшему рассмотрению».[1403]
26 октября 1741 г. правительница предложила Кабинету ратифицировать договор, хотя на помощь Англии «точно надеяться невозможно». Наконец, 7 ноября спорная статья о помощи была подписана; она освобождала британское правительство от обещания посылки флота на Балтику «в обстоятельствах крайнейшей трудности», но обязала выплатить в 100 тысяч фунтов стерлингов. На следующий день стороны провели «размен» ратификаций, но с наступлением зимы рассчитывать на помощь союзницы России уже не приходилось.[1404]
Споры ближайших советников регентши едва ли способствовали укреплению положения брауншвейгской династии на российском престоле. Правительница всё больше пыталась уйти от проблем в частную жизнь, а между тем в столице назревал очередной переворот.
«Брожение во внутренних делах»
Так охарактеризовал ситуацию при российском дворе в 1741 г. английский посол Финч. Подобные оценки будут встречаться и у других дипломатов вплоть до конца недолгого царствования Иоанна III.
Фактически главным членом Кабинета оставался Остерман, старавшийся привить принцессе представления об обязанностях правителя и ввести её в курс государственных дел. Он, безусловно, был самым опытным и компетентным из советников правительницы и мог бы при определённых условиях стать первым министром при номинальном императоре и неопытной регентше. Но Андрей Иванович, при всём его административном опыте и аналитическом таланте, и по характеру, и по манере действий не был лидером. «Как бы он ни был деятелен при установившемся правительстве, при правительстве колеблющемся он ложится в дрейф», — заметил Финч. Вице-канцлер привык действовать за спиной государя или другой «сильной» фигуры и всегда мог эту фигуру подставить. В глазах других сановников и подчинённых он выглядел хитроумным и двоедушным интриганом; даже секретарь Сергей Семёнов на вопрос, что ему известно о планах его шефа, заявил: министр — «человек хитрой и скромной, и не только ему, но и другим никому ни о чём знать никогда не давал».[1405]
Помимо упомянутых выше документов, Остерман и позднее подавал Анне докладные записки: по вопросам внешней политики, о разделении Сената на четыре департамента и, как сам упоминал на следствии, о преимущественном награждении «российских природных» подданных.[1406] Но, видимо, регентша не вполне доверяла «хитрому и скромному» министру: ему, в отличие от Миниха, она ничем не была обязана; к тому же Остерман покровительствовал принцу Антону, отношения с которым у правительницы становились всё более напряжёнными.
Между тем «отца отечества отец» (по выражению Ломоносова) обзавёлся своим придворным и военным штатом; после отставки Миниха он возглавил военное ведомство, но был не прочь играть более активную роль и в гражданском управлении. Он в какой-то степени овладел русским языком (во всяком случае, подписывался по-русски), стал посещать Сенат, задумал частичные реформы в гвардии.
К сожалению, эти попытки не нашли освещения в соответствующей главе обстоятельной биографии Антона-Ульриха.[1407] Материалы же Военной коллегии показывают, что принц добросовестно исполнял обязанности по руководству армией, хотя ему приходилось нелегко. Как обычно, не хватало на жалованье денег, которые не поступали в Военную коллегию, несмотря на неоднократные указы и даже посылку «нарочных». Накануне войны результаты очередного набора показали, что рекруты «малорослы, слабы, дряблы, а другие слепые и хромые».[1408] Как и Анне, её мужу пришлось иметь дело с потоком челобитных, адресуемых «великой персоне» разнообразными корреспондентами. Такие челобитные принц направлял в Сенат, но поток просьб от военных заставил его издать приказ, чтобы штаб-, обер- и унтер-офицеры не подавали прошений лично ему, а обращались сначала «по команде», т. е. к своим полковым командирам.[1409]
Однако власть генералиссимуса была весьма ограниченной: его деятельность определялась присылаемыми от имени императора указами регентши; все просьбы о производстве в штаб-офицерские ранги и награждении «деревнями» он направлял на рассмотрение Кабинета и правительницы, ей же посылал и доклады по всем делам (включая не только назначения, но и заготовку фуража и шитьё мундиров) подчинённых ему полков гвардии, на которые Анна накладывала резолюции.[1410]
Принц подавал и проекты более серьёзных преобразований — например, восстановления созданной при Петре I в провинциях военной администрации с полковыми дворами, несмотря на все её «непорядки». Подстрекал герцога к активным действиям отставной Миних, который на одном из торжеств вдруг во всеуслышание произнёс тост за «соправителя», вызвавший недоумение присутствовавших дипломатов.[1411]
Особенно обострились отношения принца с Анной по поводу фавора вернувшегося к российскому двору графа Морица-Карла Линара. В 1741 г. правительница была уже свободна от опеки и не слишком стеснялась в проявлении чувств. Это позволило Миниху-старшему изложить в своих записках сплетни о новом (точнее, старом) увлечении Анны: «Она часто имела свидания в третьем дворцовом саду со своим фаворитом графом Линаром, куда отправлялась всегда в сопровождении фрейлины Юлии… и когда принц Брауншвейгский хотел войти в этот же сад, он находил ворота запертыми, а часовые имели приказ никого туда не пускать… Так как Линар жил подле ворот сада в доме Румянцева, то принцесса приказала построить вблизи дачу, что ныне летний дворец. Летом она приказывала ставить своё ложе на балкон Зимнего дворца; и хотя при этом ставили ширмы, чтобы скрыть кровать, однако со второго этажа домов соседних с дворцом можно было всё видеть».