[1442] Из доноса канцеляриста Дронова следует, что окончательная редакция этих документов принадлежала М. Г. Головкину.[1443]
Очевидно, Анна понимала, что такое «домашнее» правотворчество в важнейшем для государственного устройства вопросе может вызвать возражения. В записке (адресованной, вероятно, Остерману) она выразила пожелание скорее «зачать» дело с Головкиным, а также обсудить этот вопрос с А. М. Черкасским и новгородским архиепископом Амвросием.[1444] 1 ноября 1741 г. был подготовлен проект секретного указа Кабинету о выработке условий, каким образом новый порядок престолонаследия «в действо произвести»: стоит ли передать престол сразу матери или сначала дочерям и можно ли ограничиваться детьми лишь от данного супружества (из чего следует, что Анна рассматривала свой брак как явление временное).[1445]
Сохранился протокол такого совещания А. И. Остермана, М. Г. Головкина, архиепископа Амвросия Юшкевича и А. М. Черкасского, состоявшегося 3–4 ноября 1741 г. Документ, несомненно, составлен страдавшим от подагры Остерманом: автор упоминал, что его периодически выносили в другую комнату «для известной моей болезни». Главный же инициатор этого замысла, кабинет-министр Головкин настойчивости не проявил, а наоборот, 2 ноября заявил Остерману, что торопиться не следует, и отправился домой «подумать». На следующий день кабинет-министры всё же съехались и с участием Амвросия стали обсуждать предложение.
Документ свидетельствует, что участники совещания не спешили принять решение и в итоге обратились за советом к тому же Остерману. Осторожный министр склонялся к тому, что «потребно наследство именно утвердить и на принцессе, сестре императорские», не упоминая о передаче престола матери. Амвросий настаивал, чтобы Анна Леопольдовна правительствовала «с полной самодержавной властью», но поддержки не получил. Головкин считал, что о принцессах-наследницах можно вести переговоры с «генералитетом» и Сенатом, а затем предложил отложить совещание на неопределённое время. В итоге присутствовавшие согласились распространить право наследования на сестру императора. Вопрос о воцарении матери остался открытым.[1446]
Очевидно, единства в данном вопросе среди советников правительницы не было, и Остерман подвёл итог трёхдневному совещанию: «Всяк из них хотел о том деле у себя дома подумать». Но следов последующего обсуждения проблемы престолонаследия не сохранилось.
Правда, Елизавета после нового дворцового переворота обвинила правительницу в подготовке «определения» о провозглашении себя «в императрицы всероссийские».[1447] Уже в XIX в. эмигрант П. В. Долгоруков столь же определённо указывал на манифест о коронации Анны Леопольдовны от 6 декабря 1741 г.[1448] Однако в числе дошедших до нас документов последних дней правления Анны подобного акта не обнаружено. По-видимому, за три недели, остававшиеся до нового переворота, решение так и не было принято.
Роль правительницы России оказалась принцессе не по плечу. Несомненно, на отношении к ней сказалось патриотическое чувство против «засилья» немцев, хотя, кажется, степень его распространения несколько преувеличена, следуя историографической традиции XIX в. Нам неизвестно, так ли уж сильна была неприязнь к правлению Иоанна III и его матери у чиновников, офицеров, купцов и прочих обывателей.
И всё же регентша оказалась непригодной для созданного Петром I политического режима, в котором все нити и рычаги были замкнуты на ключевой фигуре императора без какого-либо разделения прав и обязанностей с другими институтами власти. Она допустила такой уровень дезорганизации высших эшелонов власти (непредсказуемость решений, появление «нового Бирона», склоки среди главных министров), который уже представлялся опасным для функционирования государственной машины.
Неспособность Анны создать свою «команду» и управлять ею означала в итоге такую изоляцию правящей группы, которая привела к успеху «солдатского» заговора Елизаветы. Потеря инициативы, отсутствие надёжной координации деятельности правительства и склоки в нём создали атмосферу неустойчивости и своеобразного вакуума власти. В этих условиях стала созревать очередная дворцовая «революция».
Глава 8.25 ноября 1741 г.: «Патриотический» переворот и его последствия
Отдай красу Российску трону
По крови, правам и закону…
Существовала ли «партия Елизаветы»?
Со времён С. М. Соловьёва вплоть до работ последних лет приход к власти Елизаветы связывается с наличием заговора с участием гвардейских офицеров; известных государственных деятелей и генералов. В представлениях современников и потомков заговор был связан с фигурой французского посла при русском дворе Шетарди, инструкции которому предусматривали возможность «внутреннего переворота» в России со стороны старинных русских фамилий, «недовольных иноземным игом». О ситуации в правящем кругу речь пойдёт ниже, пока же стоит отметить, что французская дипломатия уже исходила из признания переворотной ситуации как нормы российской практики.
По свержении Бирона центром интриг стали «малый» двор цесаревны Елизаветы и маркиз де ла Шетарди. Уже в начале декабря 1740 г. шведский дипломат Э. Нолькен информировал его о наличии у принцессы своей «партии», в которую якобы входили обер-прокурор Сената И. И. Бахметев, генерал-майор Г. А. Урусов, обер-комендант столицы С. Л. Игнатьев. Помимо названных выше лиц, Елизавета рассчитывала на поддержку канцлера А. М. Черкасского и новгородского архиепископа. В числе своих сторонников она назвала шефа Тайной канцелярии Ушакова, а также «всех офицеров гвардии русского происхождения», которых должны поддержать полки Петербургского гарнизона и сотни её приверженцев в провинции.[1449] Позднее сама Елизавета говорила Шетарди, что на её стороне князья Трубецкие (генерал-фельдмаршал и генерал-прокурор Сената) и гвардейский подполковник принц Людвиг Гессен-Гомбургский.[1450]
Контакты Нолькена с Елизаветой через её врача Армана Лестока подтолкнули маркиза к действиям. При личных встречах с послом в начале января 1741 г. цесаревна заявила о готовности её «партии» к немедленному выступлению, «как только придут иностранцы с явным намерением поддержать права потомства Петра I». Под иностранцами она подразумевала готовившуюся к реваншу Швецию, а наследником при вступлении на престол хотела объявить своего голштинского племянника.
Таким образом, из донесений Шетарди следует, что уже в начале 1741 г. против непопулярных правителей образовался заговор во главе с Елизаветой. Шетарди даже обратился к парижскому начальству за санкцией на своё участие в готовившейся акции. Однако Елизавета не решалась выступить без шведской поддержки, но в то же время упорно отказывалась подписать документ, содержавший обещание территориальных уступок Швеции в обмен на помощь в возведении её на престол.
Какое отношение имела вышеописанная «партия» Елизаветы к произошедшим в ночь на 25 ноября 1741 г. событиям, которые стали неожиданностью для французского посла? Что вообще нам известно о заговоре, связь которого с переворотом 25 ноября 1741 г. подчёркивается в исторической литературе[1451]?
Безусловно, в «переворотной» атмосфере конца 1740 г. у Елизаветы вполне могла появиться мысль об изменении ситуации в свою пользу. Принца Антона она даже при солдатах его полка не стеснялась называть «дурачком».[1452] Её отношение к правительнице определить труднее. Манштейн указывал, что в первые месяцы после свержения Бирона Анна Леопольдовна и Елизавета находились «в величайшем согласии». Дочь Петра I стала восприемницей дочери правительницы; сама Анна и получала, и делала подарки родственнице от себя и от имени малолетнего императора, которому Елизавета, в свою очередь, подарила два пистолета и ружьё.[1453]
Однако в беседах с Нолькеном цесаревна уже в декабре 1740 г. предполагала, что её двоюродная племянница и соперница стремится провозгласить себя императрицей; этими же опасениями делился с Шетарди Лесток. За домом Елизаветы и посещавшим его французским послом по инициативе принца Антона в январе 1741 г. была установлена слежка; правда, из объяснений «сыщиков» (переодетых гвардейских солдат) следует, что главным объектом наблюдений была не цесаревна, а фельдмаршал Миних.[1454]
В апреле 1741 г. английский посол Финч по поручению своего правительства конфиденциально известил Остермана и принца Антона: из полученных в Стокгольме докладов Нолькена следует, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу».[1455] В числе активных участников заговора были названы Шетарди и Лесток. Но эта информация не повлекла за собой никаких мер предосторожности, если не считать неожиданного предложения Остермана английскому послу… напоить Лестока для выяснения содержания ночных бесед принцессы с французским послом. Естественно, британский дипломат от подобного способа получения информации уклонился.
Остерман был информирован о приближавшейся войне со Швецией и даже точно назвал Финчу дату её начала. Поведение министра кажется странным, ведь в это время, если судить по данным Шетарди и Нолькена, сложился заговор офицеров гвардии во главе с генералами, отвечавшими за безопасность столицы. Однако сохранившиеся материалы Кабинета и Тайной канцелярии не содержат никаких распоряжений по этому делу. Канцлера А. М. Черкасского в августе 1741 г. хватил удар, а А. И. Ушаков уклонялся от контактов с Шетарди, чем вызвал беспокойство посла и его начальства. О каких-либо действиях (или хотя бы словах) Трубецких и принца Гессен-Гомбургского в пользу Елизаветы также неизвестно. Все названные царедворцы сохранили своё положение с её воцарением Елизаветы, но ни один из них не принимал непосредственного участия в перевороте.