Однако Елизавета и не скрывала от дипломатов отсутствия у неё организованной поддержки: «На здешний народ не надо смотреть, как на прочие нации, где для успеха плана необходимо, чтобы все меры были обдуманы, приняты и обусловлены заранее, здесь же… слишком велико недоверие между отдельными лицами, чтобы можно было заранее привести их к соглашению; главное состоит в том, чтобы заручиться их сочувствием отдельно, а как скоро начал бы действовать один, всё двинулось бы, как снежная лавина: всякий с удовольствием бы присоединился к движению, считая, что он равным образом разделит и славу успеха; в худшем же случае она, принцесса, предложит себя в предводители гвардии».[1456]
Цесаревне нельзя отказать в понимании трудности стоявшей перед ней задачи: в условиях склок и разброда создать себе сплочённую опору среди высших сановников едва ли было возможно. Но интересно, что претендентка на трон предполагала обратиться к гвардии только в «худшем случае». Очевидно, началом «лавины», которая должна была вознести её на вершину власти, могла стать смерть царя-младенца. В разговорах с Шетарди она не раз высказывала предположение, что мальчик «непременно умрёт при первом сколько-нибудь продолжительном нездоровье».[1457]
В этом случае, при отсутствии другого законного наследника «из того же супружества», завещание Анны Иоанновны теряло силу, Анна Леопольдовна лишалась оснований претендовать на регентство, а Елизавета обретала бесспорные права на престол как дочь царствовавшего императора. В такой ситуации выступление нескольких высших должностных лиц вполне могло предоставить дочери Петра корону без какого-либо насилия.
Но прогноз о близкой смерти императора оказался ошибочным, а переговоры с Нолькеном и Шетарди подталкивали принцессу к действиям накануне шведского вторжения. Шетарди в донесениях подробно освещал, как они с Нолькеном пытались добиться от Елизаветы согласия на ревизию условий Ништадтского мира. Но о конкретной подготовке переворота он мог сообщить немногое, и то со слов Лестока или другого поверенного принцессы — Христофора-Якова Шварца, саксонского искателя приключений, успевшего съездить с посольством в Китай, поступить на службу в географический департамент Академии наук и состоявшего придворным музыкантом Елизаветы.
В переписке Шетарди не раз упоминал «план принцессы Елизаветы», но о конкретных его исполнителях ничего сообщить не мог. Только в депеше от 19 мая 1741 г. он намекнул на информацию Шварца о каких-то готовых к действию гвардейских офицерах. Шварц же передал послу, что некие офицеры обеспокоены предполагавшимся правительницей браком Елизаветы.[1458]
Заявления Елизаветы о готовности её «партии» к перевороту стали вызывать сомнения у дипломатов. Перед отъездом Нолькен пытался уточнить количество её сторонников в гвардии, но Елизавета лишь обещала действовать со своей «партией» мужественно. Уже после начала военных действий в августе она поставила в известность Шетарди, что раздала своим сторонникам две тысячи рублей; в начале сентября Шварц сообщил послу, что каждый солдат, отправленный на фронт в составе сводного гвардейского отряда, получил от принцессы пять рублей, в связи с чем занял у Шетарди две тысячи червонных.[1459]
С этого момента и до самого переворота Шетарди так и не смог сообщить в Париж ничего обнадёживающего о сторонниках Елизаветы. За день до переворота посол уже без всякого энтузиазма докладывал: «Если партия принцессы не порождение фантазии (а это я заботливо расследую, обратившись к ней с настойчивым расспросом), вы согласитесь, что весьма трудно будет, чтобы она могла приступить к действиям, соблюдая осторожность, пока она не в состоянии ожидать помощи…»[1460]
Можно предположить, что инициаторы заговора скрывали свои планы и состав участников от Шетарди. Но тогда трудно объяснить тот факт, о котором французский посол сообщал 15 (26) октября 1741 г.: к нему в полночь явился камергер Елизаветы с заявлением, что, по её сведениям, царь умер, и спросил, что делать.[1461] Шетарди спросонья вынужден был давать инструкции: Елизавете нужно срочно «сговориться с членами партии» и лично возглавить их. И это при наличии якобы широкого круга заговорщиков-офицеров во главе с опытными генералами и при поддержке первых лиц государства?
Беспомощность Елизаветы и отсутствие сведений о её сторонниках заставляют предположить, что заговора с участием высокопоставленных лиц не было. Все известия о нём содержатся лишь в донесениях Шетарди и Нолькена, которые получали информацию от самой Елизаветы, Лестока и Шварца и не имели возможности её проверить. Напомним, что предупреждение Финча о заговоре также основано на полученных англичанами в Швеции данных из донесений Нолькена, к которому они поступали из тех же источников.
Если усомниться в реальности такого заговора, становится понятным и отсутствие каких-либо сведений о нём в делах Кабинета и Тайной канцелярии. Тогда объяснимо и отсутствие репрессий и после сообщения Финча, и после письма Линара, в августе 1741 г. предупреждавшего правительницу о «мятежных замыслах» иностранного министра. Ночные разговоры цесаревны с французским послом беспокоили Остермана, но реальной опасности не представляли. Материалы следствия по делу министров Анны Леопольдовны не содержат указаний на то, что слежка за домом Елизаветы, продолжавшаяся до осени 1741 г., дала какие-то результаты.
Что касается поддержки планов Елизаветы вельможами и гвардейскими офицерами, то о ней неизвестно ничего конкретного. Но дворцовый переворот всё же произошёл — с успехом и без какого-либо сопротивления. Каковы же были его пружины, если версия о заговоре вельмож и офицеров выглядит не вполне убедительной?
Выше уже высказывались сомнения в наличии массовой патриотической оппозиции. Приведённые С. М. Соловьёвым и Е. В. Анисимовым факты относятся только к гвардии (точнее, к её «старым» полкам) и так же, как свидетельства Миниха-отца и Манштейна, в значительной части извлечены из донесений иностранных дипломатов. Конечно, картину могли бы дополнить сведения о подлинных политических симпатиях офицеров, чиновников, да и просто городских обывателей; но их у нас пока нет. Что касается признания за Елизаветой прав на престол, то едва ли оно было однозначным; до нас дошли и противоположные отзывы. Так, в октябре 1740 г. крепостные князя Мышецкого в избе обсуждали текущие политические новости и рассуждали, кому быть царем после Анны Иоанновны. Когда прозвучало имя Елизаветы, хозяин дома Филат Наумов, лёжа на печи, дал ей отвод как недостойной кандидатуре: «Слыхал он, что она выблядок».[1462]
В делах Тайной канцелярии 1741 г. нет упоминаний о правах Елизаветы на престол. Едва ли не единственным случаем такого рода стало адресованное ей письмо «польской нации шляхтича» Петра Прокофьева о бывшем ему «гласе с неба»: он, российский царь Пётр, должен взять в жёны «российскую цесаревну Елизавету»; в сентябре 1741 г. дело было передано в Синод, в чьём ведении состояли душевнобольные.[1463]
Очевидно, фактором, максимально способствовавшим новому перевороту, стала деградация самого режима Анны Леопольдовны. Погружённая в личные и семейные проблемы правительница к осени 1741 г., по-видимому, утратила контроль над своим окружением. Но толки о престолонаследии не могли не беспокоить Елизавету и её сторонников, тем более что существовал проект выдать цесаревну замуж за младшего брата Антона, принца Людвига.[1464] Надежды на поддержку шведов рухнули после поражения 23 августа при Вильманстранде; опубликованный манифест о борьбе с министрами-иностранцами никакого отклика не вызвал. Единственной надеждой принцессы оставалась гвардия — но не командиры, а «солдатство». Шетарди утром после совершившего переворота написал в Париж, что накануне со слов «доверенного лица» цесаревны узнал: «основою партии [Елизаветы] служат народ и солдаты, и что лишь после того, как они начнут дело… лишь тогда лица с известным положением и офицеры преданные принцессе в состоянии будут открыто выразить свои чувства», — и усомнился в серьёзности подобного предприятия.[1465]
Гвардия в перевороте 25 ноября 1741 г.
Мы не имеем оснований полагать, что утверждение у власти Анны Леопольдовны было встречено в полках гвардии с неудовольствием. Арестованные при Бироне офицеры не упоминали имени цесаревны в качестве достойной кандидатуры. В первые месяцы правления Анны нам не известно ни одного случая неуважительного о ней отзыва. Правительница явно стремилась добиться расположения гвардии.
Офицеров регулярно приглашали на куртаги. Парады сопровождались распоряжениями Дворцовой конторе обеспечить их участников двумя чарками водки и пивом, а при нехватке пива «неотменно взять где возможно за деньги, токмо при том смотреть, дабы то пиво было доброе и не кислое и чтоб нарекания на оное никакого быть не могло».[1466] Особыми «трактованиями» всех штаб- и обер-офицеров отмечались полковые праздники. Именно при Анне гвардейцам стали выдавать по десять рублей за несение ночных караулов во дворце.[1467] В апреле 1741 г. правительница дала указание платить работавшим на постройке казарм гвардейским солдатам по четыре копейки в день.[1468] В апреле 1741 г. принц Антон распорядился сварить для солдат специального пива на осиновой коре, сосновых шишках и можжевельнике для профилактики цинги.