Однако книги приказов по полкам за 1741 г. показывают, что дисциплина в «старой» гвардии была не на высоте. Из месяца в месяц повторялись приказы офицерам следить, чтобы их подчинённые «в квартирах своих стояли смирно и никаких своевольств и обид не чинили и без позволения никто никуда с квартир не отлучались». Но солдаты являлись на службу «в немалой нечистоте», «безвестно отлучались» с караулов, играли в карты и устраивали дебоши «на кабаках» и в «бляцких домах». Они же «бесстрашно чинили обиды» обывателям, устраивали на улицах драки и пальбу, «являлись в кражах» на городских рынках и у своих же товарищей (как настоящий вор-рецидивист Кондрат Федулин из Семёновского полка[1470]), многократно «впадали» во «французскую болезнь».[1471] Обычной «продерзостью» стало пьянство, так что приходилось издавать специальные приказы, «чтоб не было пьяных в строю».[1472]
Это, так сказать, рядовые провинности, которые по нескольку раз в месяц отмечались в полковых приказах. Но были и более серьёзные проступки, свидетельствующие, что гвардейцы образца 1741 г. чувствовали себя во дворце и в столице хозяевами положения. Семёновский гренадёр Иван Коркин был задержан на рынке с краденой посудой из дома «великого канцлера» А. М. Черкасского;[1473] преображенский солдат Иван Дыгин нанёс оскорбление камер-юнкеру правительницы, офицеру Конной гвардии Лилиенфельду.[1474] Разгулявшиеся семёновцы Пётр и Степан Станищевы «порубили» караульных на улице, а заодно и вмешавшихся в драку прохожих.[1475] Преображенец Артемий Фадеев «в пребезмерном пьянстве» тащил на улицу столовое серебро и кастрюли из царского дворца, а его сослуживец гренадёр Гавриил Наумов вломился в дом французского посла и требовал у иноземцев денег.[1476] Регулярное чтение солдатам «Воинского артикула» и обычные наказания в виде батогов не помогали, как и внушения офицерам иметь «смотрение» за вверенными им подразделениями.
Навести дисциплину в гвардии попытался генералиссимус и гвардейский подполковник принц Антон. В мае 1741 г. он повелел восстановить в полках особые гренадёрские роты (созданы при Петре I, ликвидированы в 1731 г.), которые должны были стать примером для всей гвардии. Книга приказов Преображенского полка свидетельствует, что принц лично отбирал в новую роту солдат и офицеров во главе с капитаном Иоганном фон Зихеймом. Новый командир под руководством самого принца приступил к «экзерцициям».[1477] С лета 1741 г. в адрес гренадёров и других солдат заметно увеличивается количество выговоров и наказаний: выполняют ружейные приёмы «не бодро», носят не положенные по форме шапки, «виски не потстрижены по препорции», «волосы не завязаны» и т. д. Новой роте было приказано снять мерки и делать новые мундиры и амуницию. В строящихся солдатских слободах принц запретил открывать кабаки.[1478]
Эти строгости вместе с тяготами военного времени (запретом отпусков и командированием в августе гвардейского отряда на фронт) не способствовали популярности брауншвейгского семейства. Начиная с августа в Тайной канцелярии вновь стали рассматриваться дела о «непристойных словах» гвардейцев и прочих обывателей в адрес верховной власти.
Преображенский солдат Иван Ветчинкин жаловался, что их с утра посылают на работу. Другой преображенец, Василий Бурый, 23 августа высмотрел на небе некое явление и объявил приятелю, что «швед восстаёт войной за едину правду, того для, что ваше императорское величество тогда были отставлены от вседражайшего по наследству вашему всероссийской империи престола самодержавству». В сентябре измайловский солдат Андрей Псищев на упрёки капрала заявил ему: «Тако ты чорту присягал, а не государю!» На допросе он оправдывался, но вновь помянул высочайшее имя не к месту, заявив, что «присягал как Богу, так и государю, а не другому какому чорту».
Точно так же («чорту ты служишь») поступил его сослуживец Леонтий Сокольников. Столь же непочтительно отзываться об императоре («какому-де вы чорту присягали») позволяла себе и штатская старушка Татьяна Иванова. Казацкий сотник Дмитрий Балакирев заявил: «Лутче чорту служить, нежели этому государю, щенку; этот-де щенок не успел из материна естества выпасть, да и стал-де государь». А вотчинный крестьянин Троице-Сергиева монастыря Михаил Алексеев выразился ещё более пессимистично: «Как государь настал, так и хлеб у нас не стал родитца». Такого поношения не смогла стерпеть даже добрая Анна Леопольдовна: ругатель-сотник и непочтительный мужик получили кнут и ссылку в Охотск. Обыватели не щадили и прочих высоких чинов. Музыкант Павел Муромцов был уверен, что «генерал-фелтмаршал фон Миних и другие генералы, и генерал фелтцейхместер, да и третей император дураки». «Гошпитальный надзиратель» Михаил Крюков выразился о властях предержащих ещё более резко: «Только они Россию-ту нашу ядят».[1479]
Опасности эти случаи не представляли; виновные карались, в духе правления Анны Леопольдовны, сравнительно легко.[1480] Но появление подобных разговоров показывает, что престиж власти в глазах её непосредственной опоры к осени 1741 г. упал. Тем не менее гвардейские штаб- и обер-офицеры, по-видимому, лояльно относились к режиму: нам неизвестно ни одного «антибрауншвейгского» выступления в офицерском корпусе, что контрастирует с «антибироновским» движением осенью 1740 г. Однако пока «наверху» ссорились и интриговали, в гвардейском «низу» копилась критическая масса для очередного переворота.
В сентябре 1741 г. гренадёрская рота Преображенского полка (300 человек) была переведена с отдельных квартир в только что отстроенные казармы. Собранные в общих «светлицах» солдаты и унтер-офицеры уже без контроля со стороны начальства (офицеры в казармах не жили, а с 31 октября 1741 г. только посылались по одному человеку на ночные дежурства) могли обсуждать события во дворце. Помимо дополнительных «экзерциций», у солдат были и другие поводы для недовольства. Им не разрешалось топить печи «годными» брёвнами и досками, у только что вернувшихся из похода в Финляндию отобрали казённые шубы; бдительный принц Антон лично распорядился сломать поставленные гренадёрами «рогожные нужники», явно не украшавшие окрестности казарм. Солдатам было запрещено обращаться с просьбами непосредственно к герцогу, помимо нижестоящих командиров; гвардейцам-именинникам — являться с калачами во дворец.[1481]
Сочетание кризиса власти с её попытками навести порядок путём муштры и наказаний не могли не раздражать гвардейцев. Но «наверху» этого как будто не замечали: праздники продолжались. 2 октября состоялся торжественный приём персидского посольства. Анна Леопольдовна приняла от посла Мухаммед Хусейн-хана шахскую грамоту с поздравлением по случаю вступления в регентство. Вместе с послом во дворец явилось целое стадо слонов: девять предназначались императору, покрытая серебряной парчой слониха — правительнице, другая — цесаревне Елизавете, ещё один слон — принцу Антону-Ульриху.
Вместе со слонами шах Надир прислал «презенты индейские» из разграбленной им сокровищницы в Дели; в их числе находились золотые «наручники», две «бутылки серебряные», «столик, золотом окованной», «цветок из рыбьей кости зделанной, украшен алмазами» — всего 22 предмета и 15 перстней — лаловых, яхонтовых, изумрудных.[1482] Среди даров шаха имелось золотое кольцо, украшенное рубинами, изумрудами и большим алмазом, принадлежавшее Шах-Джахану, одному из самых могущественных правителей Индии (1627–1658), воздвигшему на могиле любимой жены мавзолей Тадж-Махал. Не все подарки Надира дошли до нашего времени, но хранящиеся ныне в Эрмитаже составляют одну из лучших в мире коллекций ювелирного искусства эпохи Великих Моголов. К облегчению российского двора, воинственный шах никаких претензий к России не имел и просил лишь о «продолжении дружбы».[1483] Торжественный приём, однако, не мог избавить от опасений за безопасность южных рубежей страны. Притязания Надира на Дагестан заставили Кабинет и Военную коллегию готовить к обороне Астрахань и Кизлярскую крепость, но принять под покровительство просивших об этом горских владетелей Дагестана Петербург так и не решился.[1484]
На новой аудиенции 13 октября Мухаммед Хусейн-хан приветствовал правительницу восторженным комплиментом: «Это не женщина, это — ангел», но затем увлёкся шампанским, и под конец «персидского гостя» пришлось унести из-за стола в карету.[1485] 18–20 октября состоялся трёхдневный бал с маскарадом в честь годовщины восшествия на престол императора, 26 октября Анна Леопольдовна устроила свадьбу своего камер-юнкера Лилиенфельда с фрейлиной княжной Одоевской. 6 ноября состоялась прощальная аудиенция турецкого посла. 7–8 ноября при дворе отметили годовщину переворота — день «восприятия всероссийского правительства» и «благополучно окончившегося первого года правления» Иоанна III; тогда же состоялась свадьба племянницы М. Г. Головкина Марфы Ивановны и офицера Конной гвардии князя П. И. Репнина. 15 ноября был дан бал по случаю дня рождения отца правительницы, мекленбургского герцога Карла Леопольда; 20 ноября Анна устроила банкет для офицеров Семёновского полка.