Сверкали фейерверки, повара готовили особенные блюда (например, «квашенину от трёх скотин»), члены иранского посольства для увеселения гостей демонстрировали «персидские танцы». Правительница блистала в «грузинском» костюме на собольем меху и готовилась к новым балам: на праздник Андреевского ордена (30 ноября) ей срочно шили «кавалерское платье», а к дню рождения (7 декабря) уже были заказаны сюжеты для фейерверка и разучивалось представление с участием придворных слонов.
Радовали и новости с фронта. С наступлением морозов отряды гусар и казаков совершали успешные рейды на территорию шведской Финляндии — рубили сопротивлявшихся, жгли и грабили деревни, пригоняли пленных.
Скорее всего, в те дни поздней осени 1741 г. и сложился настоящий заговор, который привёл Елизавету к власти. Только составили его не министры и гвардейское командование, а «солдатство», уже насмотревшееся, как берут власть в «эпоху дворцовых переворотов». Манштейн, неизвестный автор примечаний к его запискам и тщательно собиравший спустя 20 лет сведения о послепетровской истории России немецкий учёный Антон-Фридрих Бюшинг определённо указывали, что агентам Елизаветы Лестоку и Шварцу удалось привлечь на свою сторону нескольких гренадёров Преображенского полка.[1487]
Во главе предприятия стал Юрий Грюнштейн. Разорившийся в России саксонский купец-авантюрист успел побывать в татарском плену ив 1741 г. тщетно пытался добиться у самой Анны Леопольдовны правого суда с недобросовестными компаньонами.[1488] Осенью того же года обиженный купец каким-то образом поступил в гвардейские гренадеры и нашёл общий язык с Лестоком и Шварцем. Они и стали главными организаторами заговора, не возбуждая особых подозрений; «засветился» при своих контактах с Шетарди только Лесток. В бумагах М. Г. Головкина сохранились распоряжение об установке за ним наблюдения и соответствующий доклад принцу Антону. Но ничего конкретного в этом отношении не было сделано, и связи агентов Елизаветы с гвардейской казармой остались неизвестными. Заговорщики же обладали информацией о поведении их противников. Из донесений Шетарди и опубликованных в «Архиве князя Воронцова» анонимных сообщений некоего дипломата — очевидца событий из свиты посла — следует, что «камер-юнгфера» Анны и слуга принца Антона докладывали Лестоку и Шварцу о происшествиях во дворце и даже о поступавших к их хозяевам деловых бумагах.[1489]
Елизавета и раздражённые новыми порядками гренадёры быстро нашли общий язык — недовольная казарма обрела вождя. Иных сведений о заговоре у современников нет, если не считать известия Манштейна о намерении Елизаветы обратиться к войскам с речью о своём праве на трон во время крещенского парада 1742 г., что, с точки зрения тактики совершения переворота, было по меньшей мере неразумно.[1490]
Кое-что можно извлечь из пропагандистских сочинений начала царствования Елизаветы, созданных с целью обосновать совершённый ею захват власти. Имеются в виду «краткая реляция» (якобы разосланная русским послам записка с описанием переворота, которую они должны были неофициально пересказывать со ссылкой на полученное из Петербурга частное письмо) и проповеди на ту же тему, предназначенные для формирования общественного мнения внутри страны. Тенденциозность этих заказных сочинений очевидна, но тем интереснее встретить в них «технические» подробности самого переворота, неизвестные по иным источникам.
Так, и «Реляция», и анонимное, но явно составленное неким духовным лицом «Историческое описание о восшествии на престол Елисаветы Петровны», несмотря на все усилия представить поступок цесаревны вынужденным, проговариваются, что её контакты с гренадёрами во главе с Грюнштейном начались задолго до переворота. Упоминалась и договорённость: переворот должен был произойти в период, когда караулы во дворце будут нести сами заговорщики-преображенцы.[1491] Однако задуманный переворот пришлось ускорить из-за непредвиденных обстоятельств.
В литературе отмечалось, что Анна Леопольдовна из разных источников получала предупреждения о готовившемся перевороте, но не придала им значения.[1492] После переворота Остерман и Лёвенвольде на допросах сообщили, какими сведениями располагало правительство за несколько дней до событий. Главной «уликой» Остерман назвал переданную ему ещё весной информацию Финча, которая была им доведена до сведения Кабинета министров и самой правительницы. Другими «престорогами» Остерман назвал письмо своего агента Совплана из Брюсселя (полученное 20 ноября 1741 г.) и сообщение посла А. Г. Головкина из Гааги, также переданные Анне. С письмом Совплана Остерман посылал к правительнице Р. Лёвенвольде — но та, прочитав его, заявила, что её обер-гофмаршал, наверное, сошёл с ума.[1493]
Но все эти документы, как и письмо графа Линара, были посвящены интригам Шетарди и шведского правительства и их контактам с Елизаветой. Об этом при дворе и так знали — принц Антон ещё в июне рассказывал Финчу о ночных визитах к цесаревне переодетого Шетарди и о его встречах с Лестоком. 17 октября 1741 г. Анна Леопольдовна собственноручно написала отъехавшему на время Линару: «Ожидаю Вашего возвращения с тем большим нетерпением, что мне хочется услышать суждение Ваше о некоторых вещах, которые сильно изменились наружно с Вашего отъезда. К нам сюда явился какой-то человек из Франции, предпринявший эту прогулку единственно ради того, чтобы нанести визит г-ну Шетарди, как утверждает он сам. Хорош предлог! И весьма достоверен. За всё время своего здесь пребывания он ни разу не показался при дворе, но всякий день наведывался к Щринцессе] Ели[завете], а также к Шетарди. До сих пор нам неведомо, какова была цель поездки сего визитёра. Мне дают столько советов, что я уж и не знаю, кому верить: порой было бы лутше и не знать всего, ибо половина наверняка ложь, никогда в жизни не было у меня столько друзей или именующихся ими, как с тех пор как я регентство приняла. Щастлива бы я была, коли всегда могла отличить истинных от ложных! Напишите мне, что Вы думаете о манифесте шведском. Берегите здоровье Ваше и любите меня по-прежнему, иного я и не желаю».[1494]
Именно об этих обстоятельствах и беседовала с Елизаветой правительница во время куртага в понедельник 23 ноября 1741 г. Под таинственным визитёром, вероятно, подразумевался некий Давен, прибывший в Россию просить руки Елизаветы для французского принца Луи-Франсуа де Конти, но так и не рискнувший обратиться лично к принцессе. Анна, как со слов Лестока передавал Шетарди, просила Елизавету не принимать посла, а та предлагала передать это пожелание французу через Остермана. В «Краткой реляции» дочь Петра Великого выглядит чуть ли не жертвой происков соперницы, которая, стремясь сама стать императрицей и обуреваемая неправедной «ненавистью и злобою», обвинила цесаревну: «Что это, матушка, слышала я, что ваше высочество корреспонденцию имеете с армиею неприятельскою и будто вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные факции в той же силе делает». Елизавета, конечно же, с негодованием заявила, что у неё «никаких алианцов и корреспонденций» с противником нет и в помине, а если доктор Лесток зачем-то встречался с Шетарди, она о том его спросит.[1495] Беседа была неприятной для Елизаветы, но никакими сведениями о её «солдатских» связях правительница не располагала.
Может, Елизавете и удалось убедить мать императора в своей невиновности (та даже якобы послала к Остерману сказать, что цесаревна «ничего не изволит ведать»), но Лестоку грозил арест. Опыта конспирации у гренадёров не было, а Елизавету поддерживала не вся гвардия — данных о выступлениях в её пользу в рядах измайловцев и Конной гвардии у нас нет.[1496] Дела Тайной канцелярии показывают, что совершённый преображенцами переворот одобряли не все: «Честь себе заслужили тем, что пришед в ношное время во дворец и напали на сонных с её императорским величеством», — осуждал их семёновский гренадёр Алексей Павлов; его сослуживец Максим Судаков называл героев переворота «бунтовщиками и стрельцами».[1497]
В тот же день 23 ноября (как сообщает «Реляция») Елизавета послала за гренадёрами, которые заверили её в своей готовности действовать. В эти дни преображенцы не заступали на караул; утром 24-го числа один из заговорщиков, Пётр Сурин, отправился во дворец договариваться с караульными семёновцами и предупредил солдата Степана Карцева, что «в сию нощь будет во дворец государыня цесаревна», о чём сам Карцев сообщил в 1742 г. при поступлении в Лейб-компанию.[1498]
Ещё одним толчком к перевороту стало поступившее 24 ноября в гвардейские полки повеление принца Антона быть «к походу во всякой готовности»: поздней осенью гвардии предстояло отправляться из столицы на финскую границу.[1499] Этот приказ едва ли был вызван опасениями заговора: послать на фронт две тысячи гвардейцев Анне рекомендовал сам фельдмаршал П. П. Ласси, и она его доклад одобрила: «Быть по сему».[1500] Незадолго до этого и кабинет-министр М. Г. Головкин подал Анне Леопольдовне своё представление о необходимости начать активные военные действия в Финляндии (благо её болота замёрзли) и предлагал двинуть корпус на Фридрихсгам, чтобы «в тишине» подойти к крепости и взять её штурмом с незащищённой стороны.