Вечером 24 ноября 1741 г. к преображенцам отправились инициаторы предприятия во главе с Грюнштейном: солдат необходимо было подготовить к приезду главных действующих лиц. Затем Лесток через своих агентов во дворце удостоверился, что правительница ни о чём не подозревает, и встретился с французским дворянином из свиты Шетарди, получив от него (как засвидетельствовали оказавшийся в том же доме придворный ювелир И. Позье и сам посол) две тысячи рублей для раздачи солдатам. Французский дипломат отнюдь не щедро финансировал цесаревну; прусский посол Мардефельд сообщал в Берлин, что Елизавете пришлось заложить свои драгоценности.[1501] После десяти часов вечера Лесток покинул дом купца, и последующие два часа приближённые Елизаветы посвятили последним приготовлениям к перевороту. Вероятно, тогда и был составлен «памятный реестр» для ареста сторонников Анны Леопольдовны, о котором упоминает «Реляция».
Ни военные, ни гражданские столичные власти 24 ноября ни о чём не подозревали. Двор Анны Леопольдовны веселился на последнем в это царствование балу — именинах жены М. Г. Головкина. Около или сразу после полуночи Елизавета вместе с камер-юнкером М. И. Воронцовым и Лестоком прибыла на полковой двор и застала уже подготовленных к её появлению солдат. «Знаете ли, ребята, кто я? И чья дочь?» — воспроизводит её первые слова проповедь новгородского архиепископа Амвросия, произнесённая в дворцовой церкви 18 декабря 1741 г. Затем принцесса обратилась к гвардейцам за помощью: «…Моего живота ищут!»
За Елизавету выступило большинство унтер-офицеров (В. Храповицкий, Н. Скворцов, П. Щербачёв, И. Блохин, В. Вадбольский, М. Ивинский, Ф. Хлуденев, Е. Ласунский, С. Шерстов, Ф. Васков, И. Козлов, Г. Куломзин), которых по иронии судьбы отобрал в образцовую роту сам принц Антон.[1502] Опытные служаки — у большинства гвардейский стаж составлял более десяти лет — сумели быстро организовать гренадёров, арестовали единственного дежурного офицера — подпоручика Берхмана (вслед за главными «героями дня» они получили почётные звания сержантов и капралов Лейб-компании).[1503] Арестовали и гвардейцев, которым принц Антон поручил надзор за самой Елизаветой; в феврале 1742 г. лейб-компанцы П. Хахин, А. Ходолеев и А. Мошков указывали на свои заслуги во время переворота: «брали сержанта Обиручева».[1504]
После принесения присяги рота выступила в поход. По дороге к Зимнему дворцу (по Манштейну — после его занятия) от колонны отделялись отряды для ареста Лёвенвольде, Миниха, Головкина, Менгдена, Остермана и близких им лиц, в том числе генералов Стрешнёвых, директора канцелярии принца Антона П. Грамотина и преображенского майора Альбрехта.
Семёновский караул Зимнего дворца не оказал сопротивления. По данным Бюшинга и Шетарди, офицеры не спешили выказать свою преданность цесаревне и тут же были арестованы. Однако стоявшего в ту ночь на посту П. В. Чаадаева (деда знаменитого «басманного философа») Елизавета отправила с известием о перевороте в Москву, а через год сделала премьер-майором и членом суда по делу Лопухиных; так что, по всей вероятности, он не противодействовал перевороту.
Гренадеры под руководством Лестока и Воронцова отправились в дворцовые покои и арестовали ничего не подозревавших «немцев» вместе с императором. Автор примечаний на записки Манштейна и Я. П. Шаховской называли в числе участников переворота Шуваловых, Разумовских и В. Ф. Салтыкова; но в чем именно состояло их участие, не вполне понятно.[1505] Основную часть операции по захвату престола гвардейцы проделали умело и вполне самостоятельно; для Шетарди, как и для прусского посла Мардефельда, переворот стал неожиданностью.
Высшие военные командиры — генерал-фельдмаршал Ласси и подполковник гвардии принц Гессен-Гомбургский — были вызваны уже после событий (накануне вечером принц отказался примкнуть к заговорщикам).[1506] Они распорядились стянуть к дворцу части гарнизона и гвардейские полки, в то время как созванные вельможи (А. П. Бестужев-Рюмин, А. М. Черкасский, А. Б. Куракин, Н. Ф. Головин, Н. Ю. Трубецкой) приносили Елизавете поздравления и сочиняли манифест о ее вступлении на престол.
Вслед за ними к Елизавете в ее прежний дворец, где уже сидели под арестом брауншвейгское семейство и его «партизанты», потянулись прочие чиновники; в их числе Я. П. Шаховской, только что сумевший войти в доверие к М. Г. Головкину и рассчитывавший «от всяких злоключений быть безопасным». Как и год назад, вчерашний «любимец» вынужден был ночью спешить во дворец «сквозь множество лиц с учтивым молчанием продираясь, и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша».
Одно и то же событие очевидцы видели по-разному. Сенатор Шаховской обращал внимание в основном на поведение «знатных господ» и их нынешний «вес» в придворном раскладе. Только на периферии происходившего он замечал восклицания солдат: «Здравствуй, наша матушка, императрица Елизавета Петровна!»[1507] Безвестный же польский дворянин и офицер на русской службе, также поспешивший в открытый для всех дворец, видел прежде всего победителей-гвардейцев: «Большой зал дворца был полон преображенскими гренадерами. Большая часть их были пьяны; одни, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь государыни, но неблагопристойные куплеты), другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола… Императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, подходили целовать у ней руку».[1508]
Сам Шетарди, дворецкий его посольства и автор анонимного французского донесения от 28 ноября (9 декабря) 1741 г. сообщали о ликовании на улицах, какое «никогда не было видано ни при коем случае». Английский же посол не замечал в народе никакой «общей радости». С ним был согласен и адъютант арестованного в эту ночь Миниха Христофор Манштейн, чьей карьере в России переворот положил конец: «Когда свершилась революция герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады: на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не то: все смотрели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства».[1509]
Едва ли можно объяснить эти разноречия только предвзятостью указанных сочинений: реакция на очередную «революцию» могла на самом деле быть неоднозначной и для их авторов, и для того круга, к которому они принадлежали. Но одно обстоятельство осталось памятным всем: небывалое доселе выдвижение гвардейского «солдатства». «Они и считают себя здесь господами, и, быть может, имеют для этого слишком много оснований», — передавал свои впечатления о начале нового царствования англичанин Финч.
К восьми утра «генеральное собрание» в старом дворце Елизаветы завершилось составлением новой формы титула, присяги и первого манифеста нового царствования. В нём объявлялось, что в правление младенца-императора произошли «как внешние, так и внутрь государства беспокойства и непорядки, и следовательно, немалое же разорение всему государству последовало б», а посему все верные подданные, «а особливо лейб-гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы… отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили», что было сделано по «законному праву»: как «по близости крови», так и по «единогласному прошению».[1510] Вслед за тем Елизавета приняла орден Святого Андрея Первозванного, объявила себя полковником всех четырёх гвардейских полков и показалась с балкона войскам и толпе.
В третьем часу пополудни, согласно записи в придворном журнале, пути двух принцесс окончательно разошлись. Елизавета в качестве новой императрицы переселилась во взятый ею ночным «штурмом» Зимний дворец. После состоявшегося под гром пушек молебна и официальных поздравлений должностные лица и собранные вокруг дворца полки приняли присягу. Анна Леопольдовна с мужем и сыном остались ждать решения своей участи, а их сторонники к вечеру «переехали» в казематы Петропавловской крепости.
Победители и побеждённые
В течение 25–27 ноября 1741 г. приказы по полкам гвардии обещали солдатам «материнскую милость» и покровительство Елизаветы, вновь дозволяли приходить во дворец именинникам и обращаться с просьбами о крещении детей, — но и напоминали о непременном принесении присяги и явке с поздравлениями к «ручке её императорского величества». Дойти до «ручки» удалось не всем: 26 ноября началась раздача вина по ротам, и последующие приказы требовали от командиров «унимать» загулявших гвардейцев, которые «по улицам пьяные шатаютца».[1511] Гулять было на что: полки получили жалованье «не в зачёт» (72 178 рублей), вновь стали раздаваться «крестинные» (8 517 рублей) и «именинные» (25 551 рубль) деньги.[1512]
На милости рассчитывали и другие. На императрицу обрушился вал челобитных: только в 1742 г. их поступило более двух тысяч.[1513] Просили о выдаче жалованья, о пересмотре судебных решений и прежде всего о наградах и чинах. Возник даже новый литературный жанр: к Елизавете со всех сторон направлялись письменные поздравления со «счастливым восшествием» на престол, составившие увесистый том.[1514]
Однако щедрых денежных пожалований после переворота было немного, если не считать подарков доверенным фрейлинам и «чрезвычайных дач» А. П. Бестужеву-Рюмину, принцу Л. Гессен-Гомбургскому, барону И. А. Черкасову и Лестоку.