[1526] Фирма Шифнера и Вульфа была солидным торговым предприятием и давним агентом русского правительства на западноевропейском рынке, а банкирская контора «Пельс и сыновья» — их поручителями и компаньонами по операциям с продажей русских казённых товаров.[1527] Коммерсанты сообщили властям необходимую информацию из своих книг, благодаря которой можно представить себе обороты пользовавшихся их услугами вельмож: самого Остермана, фельдмаршала Миниха и кабинет-министра М. Г. Головкина.
Оказалось, что вице-канцлер с 1732 г. переводил свои деньги за границу — очевидно, и в расчёте на проценты, и с целью обезопасить свои средства от придворных «конъектур». Происхождение некоторых переводов не поддаётся объяснению (например, пять тысяч рублей от Я. Евреинова или 5 400 рублей «от тайного советника фон Крам»), но в основном это были законные доходы от лифляндских и прочих вотчин. В среднем за год на счёт Остермана поступало около сотни тысяч рублей. Владелец снимал со счёта деньги на закупку вещей (вин и другой «провизии», тканей, посуды, драгоценностей, географических карт и прочего); небольшие суммы шли его родственникам (свояку князю И. А. Щербатову) и другим лицам. В итоге в некоторые годы приход равнялся расходу, как в 1741 г.
К Пельсу поступил и последний вклад Остермана в размере 117 660 гульденов. Кроме того, сбережения министра находились у английского банкира Джона Бейкера («в английских зюдзейских аннуитетах» на сумму 11 180 фунтов стерлингов); но и они в 1741 г. были переведены в банк Пельса под 3 % годовых. Эти деньги теперь «никому не принадлежат, кроме как моему (Елизаветы Петровны. — И.К.) двору», заявил русский посол в Голландии А. Г. Головкин. Однако банкиры не понимали логики превращения частных денег в казённые минуя законных наследников, и на случай возможных претензий вкладчика учтиво требовали правительственных гарантий, формального согласия наследников и заверенную копию завещания владельца счёта.
Ничего этого российские власти представить в голландский суд не смогли. Давно закрылась комиссия «описи пожитков и деревень» арестованных, а сам Остерман окончил свои дни в сибирской ссылке. Императрица приказывала Головкину: вернуть деньги, «не взирая ни на какие тех купцов отговорки и судебные коварства».[1528] Но, несмотря на всё могущество империи, логика патриархально-самодержавной простоты в отношении имущества подданных не работала в ином правовом поле. Более того, российский двор продолжал пользоваться услугами Пельса: через его контору шли расчёты русских дипломатический миссий, он же переводил в Россию «субсидные деньги» по договору 1747 г. с Англией. На требования банкира предоставить «прокурации» установленных наследников и заверенную копию завещания послу нечего было ответить, а затем тяжбу отодвинули на второй план другие события.
Дело об «остермановых деньгах» завершилось только в 1755 г., когда его младшего сына, секунд-майора Московского полка Ивана Остермана, отпустили за отцовским наследством — чтобы затем «взять» вместе с деньгами. Но тот — по тайному совету самого посла А. Г. Головкина (брата кабинет-министра регентши, умершего в сибирской ссылке) — договорился с банкиром «не трогать капитала».[1529]
Осуждение и шельмование деятелей свергнутого правительства сопровождалось традиционной раздачей милостей: была объявлена очередная амнистия (без снисхождения к осуждённым «по первым двум пунктам»), «сложены» штрафы по 10 копеек с подушной подати на 1742 и 1743 гг. и «казённые доимки» за 1719–1730 гг.; наконец, ликвидирована и сама Доимочная комиссия.[1530] Тайная канцелярия получила распоряжение «наказаний не чинить» тем, кто обвинялся в оскорблении брауншвейгской фамилии, и ложно объявившим «слово и дело» духовным лицам, коих надлежало передавать в Синод. На несколько дней, судя по протоколам, сыскное ведомство замерло, прекратились допросы и пытки; но уже в декабре оно продолжило обычную работу в прежнем составе и с прежним жалованьем.
Восстановление «отеческого духа»?
Как уже было отмечено в литературе, воцарение Елизаветы сопровождалось широкой пропагандистской кампанией. Новый манифест от 28 ноября 1741 г., в отличие от первого, объяснял переворот не только «прошением» подданных, но и ссылкой на завещание Екатерины I, по которому право на корону принадлежит потомству Петра I — его внуку Петру II и дочерям Анне и Елизавете. Остерман же своими «происками» возвёл на престол Анна Иоанновну и заставил её подписать «определение о наследнике», в результате чего на престоле оказался «принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского от светлейшей принцессы Мекленбургской Анны рождённый сын (никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей претензии, линии и права не имеющий)». А его родители при поддержке того же Остермана, Миниха и М. Г. Головкина нарушили присягу и «насильством взяли» правление империей в свои руки, от чего «не токмо немалые в нашей империи непорядки и верным нашим подданным крайние утеснения и обиды уже явно последовать началися». Угнетённые подданные обратились к Елизавете, и она «восприяла» принадлежавший ей престол в ночь на 25 ноября 1741 г. Этот документ, как и сочинения министров Анны Леопольдовны по поводу свержения и наказания Бирона, несколько неуклюж; неслучайно над противоречиями в манифестах 26 и 28 ноября потешалась в «предосудительных пассажах» зарубежная пресса.[1531]
Свергнуть «незаконного» (а на самом деле вступившего на престол на основании петровского указа 1722 г.) императора было нетрудно — сложнее было искоренить память о нём. Власти и раньше уничтожали отдельные документы (к примеру, в 1727 г. манифест по делу царевича Алексея); теперь же правительство Елизаветы решило устранить всю информацию о предшественнике, «вычеркнуть» его царствование из истории. С 1741 г. изымались из обращения монеты с его изображением, в 1742 г. сжигались печатные листы с присягой, а с 1743 г. началось систематическое изъятие прочих официальных документов с упоминанием свергнутого императора и правительницы — манифестов, указов, церковных книг, паспортов, жалованных грамот и т. п.[1532]
Поскольку уничтожить годовую документацию всех государственных учреждений не представлялось возможным, то комплексы дел передавались на особое хранение в Сенат и Тайную канцелярию; ссылки на них давались без упоминания имён. Вступив на престол, наследник Елизаветы Пётр III повелел после снятия необходимых копий уничтожить все дела «с известным титулом», и только очередной переворот не дал исполнить это распоряжение.[1533]
Масштабный эксперимент по «умолчанию» дополнялся пропагандистскими акциями. В церковных проповедях евангельские образы и риторические обороты убеждали паству в законности власти Елизаветы как преемницы дел отца и защитницы веры от иноземцев. К этому жанру примыкали публицистические произведения, призванные оправдать произведённый переворот: уже упомянутые «Реляция» и «Историческое описание о восшествии на престол Елисаветы Петровны» или «Разговоры между двух российских солдат, случившихся на галерном флоте в кампании 1743 года».
В проповеди на день рождения Елизаветы 18 декабря 1741 г. владыка Амвросий (тот самый, который благословлял брак Анны Леопольдовны, а затем предлагал ей стать императрицей) оправдывал действия дочери Петра I в борьбе с врагами России. В образе последних представали Миних, Остерман и другие «эмиссарии диавольские», которые «тысячи людей благочестивых, верных, добросовестных, невинных, Бога и государство весьма любящих втайную похищали, в смрадных узилищах и темницах заключали, пытали, мучали, кровь невинную потоками проливали». Они же назначали на руководящие должности иноземцев, а неправедно нажитые деньги «вон из России за море высылали и тамо иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали».[1534] Антона-Ульриха и Анну Леопольдовну владыка теперь называл «сидящими в гнезде орла российского нощными совами и нетопырями, мыслящими злое государству».
Усердие сочинителей приводило к тому, что свержение императора представлялось как «благополучнейшая виктория» над «внутренним неприятелем»; при этом иногда авторы доходили до кощунства. Так, согласно «Историческому описанию», Бог «влия благодать свою в немощного и неимущего дома и родителей и мало ведомого, в чине солдатском служащего Георгия Фёдорова сына Гринштейна» и его приятелей и вдохновил их на подвиг во имя «многострадальной» Елизаветы. Ночной же захват власти выглядел священной миссией, которую взяла на себя гвардейская «блаженная и Богом избранная и союзом любви связуемая компания, светом разума просвещённая». Во главе с Елизаветой, «по вооружении силой крестною и исшествии из казармы сия блаженная компания… утвердиша слово: намерения не отменить и действо исполнить», после чего заговорщики «поспешением силы крестныя без всякого сопротивления вшед в чертоги царские, принцессу Анну и чад и супруга повелением великия государыни Елисавет Петровны взяша и отвезены бысть в дом ея величества и лишися власти и санов».[1535]
В «Похвальном слове» на день восшествия Елизаветы на престол Ломоносов в 1749 г. представлял слушателям: «Чудное и прекрасное видение в уме моём изображается… что предходит с крестом девица, последуют вооружённые воины. Она отеческим духом и верою к Богу воспаляется, они ревностию к ней пылают…»[1536]
Захват власти не только не скрывался, но открыто, в публичных заявлениях, изображался как героическое деяние; продолжался, по выражению американского историка Ричарда Уортмана, «петровский миф о монархе, ради пользы государства прибегающем в своем правлении к беспощадному насилию».