В замечаниях на записки Манштейна приведён отзыв генерала В. Левендаля об арестованном Минихе: фельдмаршал «первый подал опасный пример, как с помощью роты гренадёров можно низвергать и возводить на престол государей». В начале XIX в. эту особенность ситуации 1741 г. подчеркнул А. Р. Воронцов в записке, адресованной только что вступившему на престол Александру I: даже «незаконное» избрание Анны Иоанновны с «несвойственными» для России кондициями было всё же предпочтительнее, поскольку «не солдатство престолом распоряжало, как в последнее время похожее на то случалось».[1575]
Самоощущение гвардейцев передаёт история из недр Тайной канцелярии. В декабре 1742 г. по Петербургскому тракту возвращались из отпуска капитан-поручик Преображенского полка Григорий Тимирязев с молодым солдатом Иваном Насоновым. Рождественской ночью после ужина капитан-поручик расчувствовался насчёт судеб дворянства в новое царствование: «…Жалуют-де тех, которые не токмо во оной чин годились, но прежде бы де ко мне в холопы не годились. Возьми-де это одно — Разумовской-де был сукин сын, шкаляр местечка Казельца, ныне-де какой великой человек. А всё-де это ни што иное делает, кроме того, как одна любовь».
Далее бывалый гвардеец рассказал об увлечениях «нынешней государыни», начиная с «Аврамка-арапа… которого-де крестил государь император Пётр Великой. Другова, Онтона Мануиловича Девиера, третьяго-де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова-де Алексея Яковлевича Шубина; пятова-де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта-де не довольно; я-де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых-де и я знаю, которыя и поныне где обретаютца». Затем солдату-новобранцу была раскрыта вся новейшая история России с её интимной стороны: «Да что-де это, у неё и батюшка та был! Как-де он ещё не был женат на императрице Екатерине Алексеевне, то де был превеликой блудник, а когда-де женился, то де, хотя к тому з женами блуд и не дерзал, однако ж де садомскому блуду был повинен… Да и императрица-де Екатерина Алексеевна — я-де всё знаю — вить де и она, правда-де, хотя и любила своего супруга, однако ж де и другова любила, камергера Монса, которому-де за оное при тех случаях и голова отсечена, а ея де за это государь очень бил. Да и императрица-де Анна Иоанновна любила Бирона и за то его регентом устроила. Смотри-де, что монархи делают, как-де простому народу не делать чего (а чего имянно, не выговорил). А когда-де заарестовали принцессу с ея фамилиею, меня-де в ту пору определили к ней для охранения. Обещали-де мне неведомо што; в ту же де пору ко мне приезжали Шуваловы и сулили-де мне очень много, ан де вот и поныне ничево нет, да и впредь не будет — какой-де кураж служить? Боже мой, ежели ж де принцесса с своим сыном по прежнему будет, то де, конечно, я бы был кавалер святого Андрея или, по крайней мере, святого Александра».[1576] Солдат по приезде в Северную столицу немедленно отправился с доносом. Тимирязеву выпали кнут и заточение в Верхнеколымском зимовье, где он жаловался на «мучительные поступки» охраны.
Отношение офицера к придворным «амурам» отражает характерные черты изменения сознания той среды, которая была основной опорой трона, но и «делала» дворцовые перевороты в послепетровской России. При Петре I гвардейцы были исполнителями воли царя-реформатора. Но с тех пор гвардия прошла школу придворной борьбы и научилась не только просить «в награждение деревень». В ноябре 1741 г. рота преображенских гренадёров привела Елизавету Петровну к власти уже без участия вельмож и офицеров и впервые свергла законного императора, что можно считать кульминацией российского «переворотства». И в Петербурге, и в действующей армии гвардейцы устраивали в 1742 г. форменные побоища и нападения на офицеров-иностранцев; только вызванные армейские части смогли навести порядок.[1577]
Атмосфера 1741 г. кружила головы многим военным: девятнадцатилетний сержант Невского полка Алексей Ярославцев, возвращаясь с приятелем и дамой лёгкого поведения из винного погреба, не сочли нужным в центре Петербурга уступить дорогу поезду самой Елизаветы. «Тем ездовым кричали "сами-де поди" и бранили тех ездовых и кто из генералов и из придворных ехали, матерно, и о той их брани изволила услышать её императорское величество», — хвастался сержант приятелям, а на их увещевания отвечал: «Экая-де великая диковинка, что выбранили-де мы генерала или ездовых. И сама-де государыня такой же человек, как и я, только-де тем преимущество имеет, что царствует…»[1578] Так же мыслил и Тимирязев, выслуживший за 20 лет только чин капитан-поручика. Донос его не очень-то смутил: капитан был уверен, что его сослуживцы «могут об оном то же сказать, понеже они, обер-офицеры, завсегда бывают во дворце и о том обо всём сами известны».
Рассказ о любовных страстях монархов плавно переходит у офицера в жалобу, что у него-то «и поныне ничего нет», и надежду на исправление такой несправедливости. Службу по охране свергнутой правительницы Анны Леопольдовны не оценили; но ведь «принцессу» можно вернуть на трон — тогда будут и награды, и «кавалерия». Следствие выяснило (со слов ревнивой жены офицера), что подкараульная Анна «к любви и воли его очень была склонна»…
При Анне Иоанновне тоже болтали про её связь с Бироном. Но теперь, похоже, в столично-военной среде исчезает разница в положении «земного бога» и «рабов», императрица в глазах солдат и городской черни становится едва ли не «своей в доску». Даже далёкие от дворца люди со знанием дела могли обсуждать интимную жизнь своей государыни и количество её незаконных детей.[1579] Простой поручик Ростовского полка Афанасий Кучин в 1747 г. заявил А. И. Ушакову: «Её императорское величество изволит находиться в прелюбодеянии с его высокографским сиятельством Алексеем Григорьевичем Разумовским; и бутто он на естество надевал пузырь и тем-де её императорское величество изволил довольствовать», — кажется, впервые указав на появившуюся при дворе новинку в области противозачаточных средств.[1580]
Рядовой лейб-компанец Игнатий Меренков мог по-дружески позавидовать: его приятель-гренадёр Петр Лахов «с ея императорским величеством живёт блудно».[1581] За «свою сестру блядь» держали Елизавету Арина Леонтьева из сибирского Кузнецка и другие «посадские жёнки» не слишком строгих нравов.[1582] Про неё же «с самой сущей простоты» сложили развесёлую песню:
Государыню холоп
Подымя ногу гребёт.[1583]
Даже какие-то «польские мужики» на границе могли себе позволить пожелать: «Кабы-де ваша государыня была здесь, так бы де мы готовы с нею спать», — за что получили от российских солдат «в рожу».[1584]
Но фортуна, с точки зрения Тимирязева и подобных ему, почему-то улыбалась недостойным. Характерное мнение дворянского общества выразил в подпитии унтер-экипажмейстер Александр Ляпунов: «Всемилостивейшая-де государыня живёт с Алексеем Григорьевичем Разумовским; она-де блядь и российской престол приняла и клялася пред Богом, чтоб ей поступать в правде. А ныне-де возлюбила дьячков и жаловала-де их в лейб-компанию в порутчики и в капитаны, а нас-де, дворян, не возлюбила и с нами-де совету не предложила. И Алексея-де Григорьевича надлежит повесить, а государыню в ссылку сослать».[1585] Завистливые глаза и языки приписывали незнатному фавориту планы «утратить» наследника, а его матери — колдовство («ведьма кривая, обворожила всемилостивейшую государыню»); выдумывали даже, что у самой благодетельницы он велел «подпилить столбы» в спальне, чтоб её «задавить».[1586]
События 1741 г. показали ещё одну закономерность российского «переворотства»: лёгкость и безнаказанность захвата власти породила в гвардейско-придворной среде настроения «переиграть» ситуацию: «в случае» оказывались немногие, а обиженных при дележе наград всегда хватало.
Уже в январе 1742 г. Финч отметил ропот в гвардии. Затем эти настроения стали материализовываться: летом того же года преображенский прапорщик Пётр Квашнин, камер-лакей Александр Турчанинов и измайловский сержант Иван Сновидов сочли возможным собрать «партию человек в триста или и больше, и с тою бы партиею идти во дворец и государыню императрицу свергнуть с престола, а принца Иоанна возвратить». На вопрос, что делать с императрицей, Турчанинов пояснил: «Где он их увидит — заколет».[1587] Дело Лопухиных выявило подобные настроения и в придворных кругах: подполковник Иван Лопухин летом 1743 г. заявлял о скорых «переменах» в правительстве и воцарении «принца Иоанна», при этом называл многих недовольных произведённым переворотом офицеров.[1588]
Недовольство проявляли даже сторонники бывшей опальной цесаревны. Сосланный ещё в 1740 г. за выражение сочувствия к Елизавете капитан Пётр Калачов по возвращении из Сибири (по распоряжению Анны Леопольдовны) был пожалован в майоры и отставлен «с денежным награждением», однако посчитал себя обиженным и затеял тяжбу о возвращении своих якобы незаконно отчуждённых «деревень», в ходе которой четыре раза подавал «доклады» императрице.
Интересно не столько желание майора вернуть свои давно заложенные имения, сколько его уверенность, что Елизавета «возведена на российский престол через ево, Калачова, первого». Поэтому, считал он, его семье полагается быть «при дворе», а ему самому «поручить в смотрение табашной и питейный сборы» по всей стране. В своём «бессовестном неудовольствии» майор грозил императрице «бунтом», поучал её, что надо отпустить свергнутого Ивана III с отцом за границу, и полагал, что «такова в государстве разорения и неправосудия не бывало» из-за «воров» и «изменников», к числу которых относил весь Сенат вместе с генерал-прокурором, вице-канцлера М. И. Воронцова и других высших чиновников.