Елизавета уладила вопрос о престолонаследии. 5 февраля 1742 г. в Россию привезли её племянника, голштинского принца Карла-Петра-Ульриха, а уже 7 ноября после принятия православия он стал наследником престола; на богослужении его поминали как «внука Петра Первого, благоверного государя великого князя Петра Фёдоровича». Но принципиально изменять или отменять петровский указ 1722 г. Елизавета не стала, хотя предыдущие случаи уже показали опасность такой правовой неопределённости. Она также не сумела решить проблему экс-императора Ивана III. Все 20 лет правления её не оставляло беспокойство по поводу узника, а фигура принца оставалась катализатором «переворотных» надежд внутри страны и каких-то не вполне ясных планов зарубежных политиков.
С 1742 г. среди охранявших брауншвейгское семейство в Риге гвардейцев стали вестись разговоры о порядке наследия престола. В 1743 г. в сибирской глуши поднял тост за здоровье Анны Леопольдовны и её сына иноземец-портной «из Ангальтского княжества» Иван Зибек.[1617] В июне 1745 г. императрица лично допрашивала дворянина А. Беклемишева, давшего показания на своих знакомых, сожалевших об участи свергнутой правительницы и её сына и якобы мечтавших о «республике». Но из болтовни Беклемишева следовало, что офицеры братья Новиковы и капитан И. Зиновьев понимали республиканские порядки своеобразно: «Россию разделить в княжении в рознь и всякой да у них по княжению взять хотел», — и дело серьёзным заговором не пахло. Однако следствие показало, что «в гвардии есть такие, что о принце сожалеют».[1618]
Винился в желании, «чтоб оному принцу быть на всероссийском престоле», и поручик Канцелярии от строений Евстафий Зимнинский, не исключавший покушения на императрицу из пушек: «Зарядя их дробью, расстрелял её на розно».[1619] Информация о самом принце в столице распространялась из первых рук: многие гвардейцы командировались в караул, охранявший брауншвейгское семейство, и, подобно сержанту-преображенцу Ивану Назарьеву, не считали нужным скрывать, что принц «весьма умён».[1620]
Подобные разговоры порождали отклик, особенно у тех, кто считал себя обойдённым. В 1748 г. в Тайную канцелярию вновь попал бывший адъютант Антона-Ульриха П. Грамотин: проведя несколько лет в ссылке, он был по-прежнему уверен, что «будет на царстве Иван Антонович вскорости». Ещё через несколько лет следователям пришлось разбираться с полковником Иваном Ликеевичем, в докладах Елизавете и канцлеру Бестужеву предлагавшим скорее отпустить «принца Иоанна» за границу: ведь от долгого заключения пленник «как зверь будет»; после смерти императрицы непременно произойдёт выступление его сторонников и наследник Пётр Фёдорович будет изгнан в Голштинию.[1621]
Многие из сторонников свергнутого императора независимо друг от друга рассчитывали на помощь из-за границы. О поддержке принца Пруссией и Австрией говорил Иван Лопухин. Друг названного выше поручика Зимнинского, магазейн-вахтер И. Сёдерстрём надеялся на участие прусского и английского короля; на Фридриха II и Францию полагался П. Грамотин.[1622]
Возможно, эти разговоры являлись отражением реально возросшего при Елизавете вмешательства иностранной дипломатии во внутренние дела страны. В поле зрения Тайной канцелярии систематически попадали люди, чьи связи вызывали серьёзные подозрения. В 1744 г. в Риге был арестован лифляндский барон Стакельберг, на которого уже поступил «сигнал» из Кёнигсберга: бывший офицер шведской службы в «вольном доме» заявил, что русская государыня «никогда на престоле спокойна не будет», и намекал на свои шведские связи и планы войны с Россией. Едва барона отправили в Сибирь, как на него поступил новый донос. Ссыльный подполковник Даниил Опочинин сообщал, что Стакельберг осведомлён и о месте заточения семейства Антона-Ульриха, и о смерти его жены, а в Кёнигсберге в 1743 г. встречался с брауншвейгским дипломатом Кейзерлингом и собирался с помощью прусского короля освободить пленников или по крайней мере наладить связь с ними. Из дела следует, что Стакельберг был знаком с другим сторонником принца — бывшим семёновцем И. Путятиным, замешанным в дело Лопухиных. На сибирских просторах им довелось встретиться и обсудить, как сделать, чтобы «государыне не быть», а фельдмаршала Миниха по подложному указу освободить из ссылки. На допросах барон «заперся», и беспокойного лифляндца отправили за полярный круг — в Мангазею, где держали в «железах» вплоть до 1763 г.[1623]
В 1745 г. новое предостережение поступило из Англии. Русский посол И. А. Щербатов со ссылкой на прибывшего из Петербурга итальянца-учителя Л. Фоссати и его соотечественника Пискаторе докладывал, что некий итальянский кондитер Джузеппе Алипранди, состоявший в 1742 г. в голштинской свите наследника Петра Фёдоровича, уполномочен от брауншвейгского двора «привести на престол Иоанна» и даже обещал «ядом окормить императрицу всероссийскую». Через два года прибывший в Россию «конфектурщик» был вместе с семейством препровождён прямо в Петропавловскую крепость, где подвергнут допросам; содержимое его багажа попало на криминалистическую экспертизу к лейб-медикам Бургаве и Кондоиди. Кондитер отрицал все обвинения и пояснил, что заезжал в Брауншвейг исключительно с целью заработка. В привезённых им лекарствах и «лакомствах» ничего вредного не обнаружили; но всё же семейство «Жузепа Алипрандия» сослали в Казань, где оно провело 15 лет под охраной, несмотря на ходатайство посла об освобождении подданного австрийской короны.[1624]
В обоих случаях Тайной канцелярии не удалось отыскать иностранный (брауншвейгский или прусский) след в деятельности арестованных, однако категорически исключать его нельзя, тем более что иностранные посланники в России были неплохо осведомлены о положении заключённых и их перемещениях.[1625] Фридриха II явно интересовала фигура заточённого принца: в начале 1740-х гг. он давал Елизавете советы, как охранять престол от брауншвейгской династии;[1626] позднее, если верить показаниям купца И. Зубарева, король поручил ему «скрасть Ивана Антоновича и отца его» и устроить бунт для возведения принца на престол.[1627] В донесениях датского и французского посланников во время болезни Елизаветы в 1749 г. содержались упоминания о каких-то «разговорах» в дворянских кружках по поводу возможного ареста Петра Фёдоровича и возведения на престол Ивана III.[1628]
Однако даже если считать, что попыток освобождения Ивана Антоновича внутри страны и извне не было, показательна сама убеждённость в их наличии. Несмотря на все усилия властей, о свергнутом императоре помнили.[1629] О нём говорили и лейб-компанцы (хотя бы браня «и отца его и мать… по матерны»), и их оппоненты; суждения о его участи можно было слышать «по всем ямам», в столичной Москве и далёком Тобольске.[1630] При этом, вопреки имеющемуся в литературе мнению, свергнутый император пользовался некоторым сочувствием именно в гвардии и дворянском обществе.[1631] В массовом сознании «подлых» он, по-видимому, не расценивался как «свой»: в отличие от мнимых Алексеев, Петров II и Петров III, вышедшие из народа самозваные Иваны Антоновичи, кажется, не появлялись.[1632] Либо действительно мальчик-император воспринимался как «чужой», либо можно говорить об эффективности пропагандистских усилий Елизаветы по дискредитации «незаконного правления».
Зато с воцарением Елизаветы стали появляться самозваные «потомки» её отца, которого при жизни считали и «неистовым царём», и «подменным шведом». В 1742 г. в Тобольске при принесении присяги в соборе наследнику престола Петру Фёдоровичу объявил о своих правах флотский лейтенант Иван Дириков. Моряк заявил, что государь в 1694 г. «пребыл» в Белгороде с его матерью, а позднее подписал «под проклятием в Сенате в настолном протоколе, что быть наследником короне росийской ему, Ивану».[1633]
Списки «клиентов» Тайной канцелярии свидетельствуют, что в 1747 г. сыном Петра I назвался подпоручик гвардии Дмитрий Никитин; вместе с ним по ведомству А. И. Ушакова проходили и другие «дети» императора, которые размещались по монастырям «неисходно до смерти». Дириков угодил в заточение в Иверский монастырь, «Петры Петровичи» (однодворец Аверьян Калдаев и канцелярист Михаил Васильев) содержались в Усольском Воскресенском и Серпуховском Высоцком монастырях; в Троицком Калязинском монастыре был заключён «царевич Александр Петрович» — канцелярист Василий Смагин.[1634] В 1755 г. в Варшаве объявился ещё один «брат» императрицы и «крестник» французского короля Луи Петрович, которого русские дипломаты тщетно пытались заманить на российскую территорию.[1635] Периодически возникали слухи и о «живом» Петре II.[1636]
Механизм появления таких «претендентов» ещё далеко не ясен: его трудно однозначно отнести как к «нижнему», народному, так и к «верхнему» самозванству (по терминологии Н. Я. Эйдельмана), свойственному правящему слою. Однако в некоторых случаях (например, касательно И. Дирикова) следствие — при всей относительности «экспертизы» в Тайной канцелярии — приходило к выводу о вменяемости «претендентов». Характерно, что в данном случае Елизавета отказалась от проведения расследования (а вдруг обнаружатся «грехи молодости» Петра I, на чём и настаивал Дириков?); самозванец был объявлен «помешанным в уме» и навечно заперт в Иверском монастыре.