Екатерина II определённо указывала на «четыре отдельных партии, начальники которых созывались для приведения [плана] в исполнение»; «узел секрета находился в руках троих братьев Орловых». Такой представляется структура заговора «по горизонтали»; «по вертикали» же он через императрицу включал недовольных вельмож; некоторые из них (например, К. Г. Разумовский) были связаны с Екатериной ещё с 1756–1757 гг. Этих-то два «этажа» заговора и имел в виду К. Рюльер, когда писал, что Екатерина «управляла в одно время двумя партиями и никогда их не соединяла» — до той поры, когда это стало необходимым.[1769]
Сами же эти «партии», как нам представляется, комплектовались не по принципу «штатские»-«военные», а на основе привычных клановых и патрональных связей. В этом смысле интересны мемуары Дашковой, которая ошибочно считала себя центральной фигурой переворота. Однако она действительно находилась в центре, точнее — на «перекрёстке» связей между вельможно-придворной средой, где вращались молодая княгиня и Н. И. Панин (он также считал, что руководит Орловыми), и гвардейским офицерством, в рядах которого служили муж Дашковой и его друзья.
Дашкова мыслила и действовала в пределах известных ей родственных отношений. В отсутствие супруга, отправленного её дядей-канцлером в Константинополь по причине недовольства императора, она «старалась утвердить в надлежащих принципах друзей моего мужа, капитанов Преображенского полка Пассека и Бредихина… братьев Рославлёвых, майора и капитана Измайловского полка»; при этом Бредихин «приходится нам родственником по жене, княжне Голицыной». Затем она обратилась к другому родственнику, молодому князю Н. В. Репнину (его жена — «двоюродная сестра моего мужа»), а через него «открылась» дяде своего мужа Н. И. Панину, которому Репнин приходился племянником. Наконец, о настроениях в армии она узнавала от другого дяди мужа, генерала М. Н. Волконского, и уверяла: «…нам было уже легко убедить его принять деятельное участие в перевороте».[1770]
Так скручивались нити, которые связывали гвардейских поручиков с «генералитетом». Состав же названных Екатериной II «партий» гвардейцев указан в известных наградных документах — списках пожалованных за участие в перевороте в 1762 г. и получивших за то же серебряный сервиз в 1765 г. (последний перечень найден и опубликован В. А. Бильбасовым). В этих списках выделяются три группы офицеров: преображенцы во главе с капитан-поручиком П. Пассеком, измайловцы с премьер-майором Н. Рославлёвым и конногвардейцы с ротмистром Ф. Хитрово. По непонятной причине в списках отсутствуют семёновцы; но в то же время миссию доставки арестованного «бывшего» императора в Ропшу возложили на двух семёновских офицеров — Щербачёва и Озерова. Возможно, эту самую четвёртую «партию» составляли братья Орловы, двое из которых — Григорий и Алексей — с 1749 г. служили в Семёновском полку.[1771]
Из солдат к заговору привлекались только избранные. Согласно дневнику статс-секретаря А. В. Храповицкого, в декабре 1788 г. императрица вспоминала, как давала свою руку преображенскому гренадёру Стволову в качестве «знака» для его «приступления» к заговору. В той же беседе Екатерина уже говорила не о десяти тысячах солдат-участников, как в письме С. Понятовскому в августе 1762 г., а утверждала, что их было «в каждом полку по 99», что также кажется преувеличенной цифрой.[1772]
Такая тактика была оправданна, что показывает эпизод с солдатом-преображенцем, пристававшим к офицерам с вопросом: «Скоро ли свергнут императора?»: в результате был арестован один из заговорщиков, Пассек. О такой же солдатской болтовне писал Г. Р. Державин: «Когда выйдет полк в Ямскую… то мы спросим, куда и зачем нас ведут, оставя нашу матушку-государыню, которой мы рады служить». Попытки предупредить императора о возмущении (например, со стороны подполковника лейб-кирасирского полка Будберга или преображенца И. А. Долгорукова) остались без ответа не только из-за беспечности Петра III, но и потому, что доносители не могли сказать ничего конкретного ни о руководителях заговора, ни о составе «партий».
Известная децентрализация — при временной дезорганизации ведомства Тайной канцелярии — стала условием успеха заговорщиков. Особенностью «революции» 1762 г. стало соблюдение определённой дистанции между офицерами и солдатами, с одной стороны, и «генералитетом» и офицерами — с другой. Неслучайно «главными заговорщиками» Дашкова считала своих друзей «Рославлёвых, Ласунского, Пассека, Бредихина, Баскакова, князя Барятинского, Хитрово». Но она не подозревала об истинной роли Орловых, которые оставались для неё на заднем плане как привлечённые «основателями»; восемнадцатилетняя княгиня считала себя вправе отдавать братьям указания вечером 27 июня.[1773]
Вельможи же, подобно названным в записках Дашковой Панину и Волконскому, в офицерских сходках и «вербовке» не участвовали — скорее, позволяли себя уговаривать; но никакими обязательствами себя при этом не связывали. Известен рассказ, как гетман Разумовский выслушал призывы одного из главных заговорщиков А. Орлова и… пожелал ему спокойной ночи. Характерно, что Дашкова также ничего не знала о роли Разумовского (одного из давних сторонников Екатерины в предполагавшемся перевороте в 1756 г.) и всерьёз писала, что Рославлёвы и Ласунский чуть ли не шантажировали своего полковника тем, «что и он завлечён в заговор».
В привлечении людей такого ранга главную роль сыграла сама Екатерина II; но она умела молчать: молодые офицеры представляли более выигрышный фон переворота, чем придворные интриганы. Однако в письме барону Остену за месяц до переворота она определённо указывала на подготовку акции и рассмотрение ею «разнообразных предложений» и даже «насильственных мер» по отношению к супругу.[1774]
Другие важные участники событий не оставили записок о перевороте. В их число входили члены Императорского совета М. Н. Волконский и А. Н. Вильбуа (под его началом служил Г. Г. Орлов), сенатор (и зять Н. И. Панина) И. И. Неплюев, первоприсутствующий в Синоде Новгородский архиепископ Дмитрий Сеченов, а также высшие офицеры гвардейских полков: Преображенский подполковник Ф. И. Ушаков, семёновские майоры Ф. И. Вадковский и Я. А. Брюс, преображенский майор А. А. Ментиков и другие лица. Можно предполагать, что вокруг них складывались свои кружки из родственников и подчинённых, чьи действия позволили указанным «персонам» принять верное решение и определить судьбу трона. Характерно поведение некоторых близких к Петру лиц, к примеру «директора над всеми полициями» Н. А. Корфа. По наблюдением его адъютанта А. Болотова, он, «соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться понемногу себя от государя сколько-нибудь уже и удалять, а напротив того тайным и неприметным образом прилепляться к государыне-императрице».[1775] И до, и после переворота пользовались доверием Екатерины обер-шенк и обер-гофмаршал двора братья А. А. и Л. А. Нарышкины (их сёстры были замужем за сыном И. И. Неплюева и К. Г. Разумовским), обер-камергер П. Б. Шереметев.
Ещё одной новацией 1762 г. стало возрождение идеи правового регулирования самодержавной власти. Дашкова из бесед с Паниным вынесла убеждение: «Мой дядя воображал, что будет царствовать его воспитанник, следуя законам и формам шведской монархии… он стоял за соблюдение законности и за содействие Сената». Эти формулировки, кажется, возвращают нас к спорам о правлении Петра II под контролем матери-регентши и Сената в 1725 г. и проектам 1730 г.[1776]
Несомненно существование плана регентства Екатерины при Павле — о нём были осведомлены и иностранные дипломаты (А. Шумахер, английский поверенный в делах Г. Ширли и секретарь французского посла К. Рюльер), и Дашкова, и ротмистр Конной гвардии Ф. Хитрово. Однако о конкретных обязательствах, взятых на себя Екатериной, говорить сложно: императрица могла выслушивать подобные предложения, но не связывать себя обещаниями. Неизвестны также и количество сторонников идеи регентства среди заговорщиков, и степень распространения таких взглядов в гвардии. Ведь Дашкова даже якобы взяла с Панина «обещание, что он никому из заговорщиков не обмолвится ни словом о провозглашении императором великого князя, потому что подобное предложение, исходя от него, воспитателя великого князя, могло вызвать некоторое недоверие».[1777]
С другой стороны, если обстоятельства событий 1725–1730 гг. мало волновали общество, то 30 лет спустя очевидцы сообщали о повсеместном «ропоте» недовольства. Исчез «рабский страх перед двором», подданные «отваживались публично и без всякого опасения говорить и судить, и рядить все дела и поступки государевы»;[1778] об этом писали не только армейский офицер Болотов и пастор Бюшинг, но и Дашкова, и дипломаты: датчанин Шумахер, французский поверенный в делах Беранже, австрийский посол граф Мерси и их соперник — пруссак Гольц. Можно предположить, что это признаки перехода дворян на тот уровень самосознания, когда появляется критический подход к придворной среде, произволу власти и раболепию перед ней, но в то же время сохраняется авторитет самодержавной монархии как высшей мировоззренческой ценности,[1779] ещё не позволяющий ставить вопрос о её ограничении.
Отмеченные современниками проявления общественного мнения и исчезновение «рабского страха» свидетельствуют, что за сравнительно спокойные 1740–1750-е гг. выросло поколение дворян более просвещённых и независимых, чем их отцы во времена «бироновщины»: современные исследования позволяют говорить даже об особом «культурно-психологическом типе» елизаветинской эпохи.