[1824] Однако к тому времени прибывший в Кронштадт адмирал Талызин уже привёл моряков и гарнизон крепости к присяге Екатерине и выдал им по «порционной чарке». Приплывший со свитой Пётр III после двукратной попытки высадиться вынужден был в три часа ночи повернуть обратно в Ораниенбаум.
К семи утра в Петергоф и Ораниенбаум вошли передовые части войск, накануне вечером во главе с Екатериной двинувшихся в поход на резиденцию «бывшего императора». Несколько часов спустя Пётр подписал отречение от престола, копию которого его супруга послала в Сенат, за что получила оттуда благодарность «с крайним восхищением» от имени всего общества.[1825] По донесению Гольца, император отрёкся «при условии, что он сохранит свою свободу и управление своими немецкими владениями»; но сам дипломат не мог гарантировать достоверность такой договорённости.[1826] Что же касается «своеручного» отречения императора, то где и когда Пётр подписал его и почему оно было обнародовано только после его смерти, не вполне понятно.[1827] Но уже к вечеру того же дня он был отправлен под конвоем к месту своего последнего заключения — в пригородную «мызу» Ропшу.
Трагическая судьба пленника сразу же вызвала немало вопросов и версий относительно обстоятельств его смерти и степени участия в ней самой Екатерины и её окружения. Уже современники отвергали официальную версию, в том числе дату смерти Петра — 6 июля: пастор А. Бюшинг, Шумахер, барон Ассебург и ювелир Позье единодушно, хотя и независимо друг от друга, называли днём его кончины 3 июля, Штелин — 5 июля. Разошлись и мнения историков. Большинство и сейчас придерживаются официальной даты; Бильбасов знал о перечисленных выше версиях, но не счёл возможным им поверить. Недавно обнаруженные документы ропшинского караула из библиотеки Зимнего дворца подтверждают, что к 5 июля Пётр был уже мёртв: для облачения тела понадобилось срочно и тайно доставить из Ораниенбаума его голштинский мундир.[1828] К этому можно добавить, что ещё в XIX в. управляющий архивом Сената П. И. Баранов определённо утверждал, что император «скончался не 6, но 4 июля 1762 г.».[1829]
Что же касается организации «прежестокой колики», якобы послужившей причиной смерти Петра III, то, как бы ни хотелось иным авторам видеть в происшествии «пьяную нежданную драку» с последующим раскаянием, поверить в это трудно. Однако и сейчас мы можем только гадать, последовала ли гибель монарха с молчаливого согласия Екатерины или явилась результатом действий «вельможной партии» в лице Н. И. Панина, К. Г. Разумовского и их ставленника Г. Н. Теплова, желавших обезопасить себя и связать руки императрице.[1830]
Приходится согласиться с мнением прусского посла Гольца, 10 августа доложившего в Берлин: «Невозможно найти подтверждение тому, что она (Екатерина. — И.К.) лично отдала приказ об убийстве»; но считавшего, что эта смерть слишком выгодна тем, «кто управляет государством сегодня». Это были не столько Орловы, сколько Н. И. Панин. Теперь, помимо исполнения обязанностей воспитателя наследника, он заседал в Сенате, приступил к делам внешнеполитическим и стал кем-то вроде шефа службы безопасности: именно Панин отправлял в Ропшу Петра, ведал охраной другого царственного узника — Ивана Антоновича — и возглавлял целый ряд следственных комиссий по делам, о которых ещё пойдет речь.
Своевременно появился манифест от 6 июля, предварявший сообщение о смерти императора. Составители документа собрали все претензии в адрес свергнутого государя: «расточение» казны, «потрясение» православия, «ниспровержение» порядка, «пренебрежение» законами, приведение страны «в совершенное порабощение» и даже лживые обвинения в «принятии иноверного закона» и намерении «истребить» жену и сына-наследника.
В отличие от незамысловатого манифеста Елизаветы о возведении её на престол по просьбе «лейб-гвардии нашей полков», авторы этого текста устранили саму возможность получения престола по чьей-то воле, провозгласив, что Екатерине сам Бог «определил престол отечества Российского восприять»; она отдала «себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас по себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития». В ответ народ и «чины духовные, военные и гражданские» (а не только гвардия) якобы изъявили «желание вообще к верноподданству» и принесли присягу. Далее публиковались текст «добровольного» отречения «бывшего государя» и обещание «быть достойны любви нашего народа, для которого (но не по воле которого. — И.К.) признаваем себя быть возведёнными на престол».[1831]
Так завершилась самая долгая и самая массовая дворцовая «революция» XVIII в., представлявшая собой новый этап в развитии российского «переворотства». Впервые был создан настоящий заговор с достаточно высоким уровнем конспирации, превратившийся за несколько недель в серьёзное предприятие; дискредитировавшие императора слухи и толки распространялись заранее; основная масса «солдатства» была соответствующим образом настроена, но непосредственно в подготовке выступления не участвовала. Необычной была и тактика: организаторы заговора обеспечили присоединение к мятежу один за другим всех гвардейских полков, чем парализовали верных присяге офицеров. Однако последствия переворота ещё несколько лет продолжали беспокоить правящие круги империи.
Глава 10.1762–1772 гг.: Завершение «эпохи дворцовых переворотов»
Во время моего владения многое переменилось.
«Стоимость» переворота
Самый весёлый переворот эпохи сопровождался «безденежным распитием» в открытых для толпы кабаках, за что казна заплатила откупщикам 77 133 рубля 60 копеек.[1832] Разгулявшиеся измайловцы в ночь на 1 июля подняли Екатерину с постели и потребовали показаться полку. На следующий день по полкам было объявлено о высочайшем недовольстве «в ызлишнем питье» и необходимости «повиновения к своим командирам», а на улицах появились караулы и пикеты с пушками.
Последнее было вызвано не только опасением сопротивления. Переворот вызвал волну криминала, не утихавшую несколько месяцев. 20 ноября 1762 г. сенаторы И. И. Неплюев и Н. А. Корф докладывали в Москву (где находились тогда императрица и двор) о совещании с «командующими здесь генералитетами» на предмет борьбы с охватившими столицу и окрестности «продерзостями, грабежами и воровством» — вплоть до того, что днём «мёртвые тела» валялись на улицах. Находившаяся в ведении Корфа полиция со преступностью справиться не могла. Для охраны порядка и борьбы со «злодейскими партиями» пришлось привлечь части гвардии, Владимирский полк и даже «морские команды». Командиры поделили Петербург на сектора, патрулировавшиеся военными караулами и разъездами; обывателям же приказали ставить на улицах «рогатки» и выделять дежурных (по одному от 4–5 домов) для «каждой тревоги».[1833]
Ещё в первых числах июля из конногвардейцев была образована «пешая команда» для «предосторожности от внезапного пожарного времени и хождения в дом её императорского величества». В июле императрица распорядилась пополнить гвардию «хорошими людьми» из полевых полков (2-го гренадёрского и Воронежского); было переведено 700 человек.[1834] Тогда же был создан корпус кавалергардов, куда включили участвовавших в перевороте лейб-компанцев и вновь отбираемых кандидатов не только из гвардии, но и из провинциальных полков. Возглавил его прежний шеф Лейб-компании камергер И. С. Гендриков; но реальным командиром личной охраны императрицы стал Григорий Орлов в качестве сначала поручика, а затем командующего корпусом. Кавалергарды сопровождали Екатерину в поездках, охраняли внутренние покои дворца и получали особые приказы насчёт персон, которых можно было допускать туда из «общей залы». В отличие Лейб-компании с её вольными порядками, в корпусе царила жёсткая дисциплина: провинившихся немедленно отправляли в армию. Императрица сама отбирала кандидатов, следила за их карьерой, давала ответственные поручения.[1835]
Предосторожности не были излишними. Гольц уже 10 августа сообщил в Берлин: «Эти два полка (измайловцы и конногвардейцы. — И.К.) внушают отвращение гвардии, остальным полкам армии, стоящим в гарнизонах, а также кирасирам покойного императора и флоту. Не было дня, когда бы не происходили столкновения между этими двумя различными сторонами. Последние упрекают первых в том, что они продали своего государя за несколько копеек и стакан водки… Бунтовщики говорят, что императрица отравила своего мужа после того, как незаконно узурпировала власть; что она играет с религией и благочестием; что они догадываются о том, что она торопится короноваться, но что она никогда не добьётся этого; что великий князь не был сыном покойного императора, что они призовут Иоанна на престол. Все эти пересуды происходили открыто. Двор, вместо того чтобы положить этому конец жесточайшими репрессиями, применил лишь полумеры, такие, как рассредоточение мятежных частей, которые вернулись в казармы немного спустя для того, чтобы вытянуть деньги».[1836] О симпатиях к покойному императору и волнениях в Преображенском и Семёновском полках сообщали также посол Франции Бретейль и голландец Мейнерцгаген.[1837]