[1862] Сторожа собора Василия Блаженного Кузьма и Иван Васильевы верили, что Екатерина «извела» своего мужа, но находили для неё смягчающие обстоятельства: «Ибо-де был он веры формазонской, и по той-де формазонской вере написан был патрет ево, которой всемилостивейшая государыня приказала прострелить, отчего он и скончался».[1863] В следующем году преображенский солдат Роман Бажулин раздобыл где-то в Пскове и распространял в Москве стихотворную «пиесу» от лица Петра III:
Испортили во мне плуты Петрову кровь,
А девка бабья разжгла во мне крайнюю любовь.
Вы бутте прокляты отныне во веки фармазоны,
Супругу я отверг невинну, непорочну, а жил с побочною…
Далее государь каялся, что «обидел духовных персон», «сребро и злато увесть домой старался», принял «мартынов закон» и «шатался» с любовницей, желавшей умертвить наследника; в заключение просил его простить и «даровать живот».[1864]
Это сочинение перекликалось с другой ходившей «между простым народом в употреблении» песней, в которой уже Екатерина жаловалась на «мужа законнова»:
Что гуляет мой сердечной друг
Со любимой своей фрейлиной,
С Лизаветою Воронцовою…
Что хотят они меня срубить, сгубить.[1865]
Но уже в июле 1762 г. на похоронах императора секретарь французского посольства Беранже (а за ним Мейнерцгаген) отметил «грустное выражение на лицах» и предположил: «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью».[1866] Следственные дела Тайной экспедиции также подтверждают изменение отношения к свергнутому императору, «включение» его в традиционный образ доброго царя. В 1763 г. в них отражается уже традиционное отношение к императрице-женщине: сомнительных достоинств «баба» ничем «народ не обрадовала» и служивых не жалует, «а как на что другое — у неё больше денег идёт». По мнению крестьянина Дениса Семёнова, «как наша государыня села на царство, так и погоды не стало».[1867]
В октябре 1763 г. украинский сотник-кляузник Фёдор Крыса в письме на имя генерал-прокурора Глебова сообщил, что, по его сведениям, Пётр III не только жив, но якобы уже послал неверной супруге «подарок» — платок и табакерку.[1868] Так через год с небольшим после отречения и гибели император «воскрес» в народном сознании. Уже в 1764 г. о нём как о живом стали говорить солдаты столичного гарнизона, вслед за тем появился и первый из известных нам самозваных «Петров III» — Николай Колченко.[1869] Отныне образ безвинно изгнанного государя начал самостоятельное существование и доставил Екатерине больше хлопот, чем его прототип.
Гольц и Беранже уже в 1762 г. отмечали недовольство выдвижением Григория Орлова и его братьев: против бывшего любимца и лидера интриговали недавние друзья и сторонники. Так, в дни коронационных торжеств возникло дело поручиков Петра Хрущова и Семёна Гурьева, намеревавшихся посадить на престол «Иванушку». Инициатива ограничилась «матерной бранью» в адрес императрицы и похвальбой в «велием пьянстве»; но власть отреагировала серьёзно: виновные были «ошельмованы», лишены дворянства и отправлены на Камчатку.
Предполагаемый «марьяж» — брак Екатерины и Григория Орлова — вызвал сопротивление вельмож и спровоцировал другое известное гвардейское дело — камер-юнкера Ф. Хитрово и его друзей, измайловских офицеров братьев Рославлёвых и М. Ласунского, героев 28 июня. «Орловы раздражили нас своей гордостью», — заявляли недовольные офицеры и выражали намерение убить выскочек, а Екатерину выдать замуж за кого-нибудь из братьев заточённого Ивана Антоновича.[1870] Дело было решено без суда: виновные отправлены в ссылку.
Ещё раньше в Казань был сослан преображенский майор Василий Пассек, о поведении которого было приказано докладывать Панину.[1871] В деревни поехали «титулярный юнкер» Воейков и поручик Пётр Савельев, «разглашавшие» настолько «непристойные слова», что их не рискнули доверить даже следственным протоколам: дело было сожжено.[1872] В том же 1763 г. императрице пришлось разбираться с доносом дворовых людей Теплова, из которого следовало, что статс-секретарь досаждал холопам своими гомосексуальными наклонностями.[1873] Когда в марте началось расследование дела ростовского митрополита Арсения Мацеевича, в служилой среде эта история истолковывалась порой самым фантастическим образом: сержант Ингерманландского полка Иван Пятков верил в «спасение» Петра III и полагал, что ростовский архиерей расстрижен «за то, что его фальшиво погребал».
Гвардия не сомневалась в гибели Петра III; его образ отныне «ушёл в народ», где не раз появлялся на протяжении екатерининского царствования. Но в полках продолжалось брожение; казалось, давно забытый император Иван Антонович не сходил с языка. Гольц и его французский и голландский коллеги подметили, что «чернь и солдаты» обращались к имени шлиссельбургского узника. О том же свидетельствуют и дела Тайной экспедиции.
В мае 1763 г. преображенец Михаил Кругликов пожаловался друзьям из Конной гвардии: «Нас-де 500 человек, другую ночь не спим для Урлиха»; неожиданный вызов сослуживцев на дежурство с боевыми патронами навёл солдата на мысль: «Не будет ли ещё какой экстры», — после чего он то ли со страха, то ли от куража ушёл в загул. Допросившие его Панин и Глебов доложили императрице, что и обычное «безмерное пьянство» опасно, поскольку «малейшее движение может возбудить к большому калабротству». Екатерина в особой записке попросила следователей: «Однако при наказанье оного служивого прикажите, хотя Шишковскому, чтоб он ещё у него спрасил: где оные 500 человек собираются и видел ли он их или слышал ли он от кого?»[1874] Забулдыга Кругликов отделался батогами; но уже летом гренадёр Семёновского полка Степан Власов также во хмелю заявил, что он в компании с капитаном Петром Воейковым «намерены государыню живота лишить», и похвалялся, что за ними стоят большие «господа».[1875]
Другой семёновец, сержант Василий Дубровский, обсуждал вопрос о «революции» с офицером-артиллеристом Василием Бороздиным и отставным капитаном Василием Быкиным более серьёзно. По опыту 1741 г. Дубровский предлагал занять денег у шведского посла; чтобы освободить Ивана Антоновича и увезти его «за границу к родне». Екатерине же и наследнику он намеревался «в кушанье дать» отраву, например растворённый в пиве опиум. Его собеседник подошёл к делу наиболее прагматично: бедный отставник рассчитывал выманить у шведского дипломата 50 тысяч рублей и… отбыть в Париж. Но посланник тоже помнил исторический урок и платить отказался, поскольку Елизавета по воцарении нисколько не помогла Швеции.[1876]
Летом того же 1763 г. кирасир Яков Белов сокрушался: «Матушка-де государыня жалует одну гвардию, а нас забывает; другие-де полки хотят уж отказатца». Старый преображенский солдат Яков Голоушин предсказывал: «Нас-де армейские салдаты, как сабаки, сожрать хотят; не без штурмы-де будет, вить-де Иван Антонович жив». Сам гвардеец и его сослуживцы сочувствовали узнику и жалели о свергнутом Петре III: «Бывшей государь был милостив и многих из ссылки свободил, да и Иван-де Антонович выпустил было на волю; да и нам при нём хорошо было».[1877]
Доносы и репрессии оказались не в состоянии пресечь «толки» в полках, на основании которых возникло не менее двадцати дел.[1878] Гвардейцы не обсуждали возвышение Орловых, а вместе с ним и возможность нового переворота: «Не будет ли у нас штурмы на Петров день? Государыня идёт за Орлова и отдаёт ему престол».[1879] «Што ето за великой барин? — возмущался в марте 1764 г. семёновский солдат Василий Петелин. — Ему можно тотчас голову сломить! Мы сломили голову и императору; мы вольны, и государыня в наших руках. Ей-де года не царствовать, и будет-де у нас государем Иван Антонович». Гренадёры-измайловцы Михаил Коровин и его друзья заявляли: Орлов «хочет быть принцом, а мы и прочие етова не хотим».[1880]
Интересно, что в череде этих и подобных дел 1763–1764 гг. наблюдается уверенность в скором восшествии на престол заточённого государя. В 1763 г. солдат Кирилл Соколов рассказывал, что Иоанн III «живёт в Москве в Немецкой слободе и к нему приклонились преображенские». Весной и летом 1764 г. такие ожидания усиливаются: преображенцы говорили о скорой присяге и даже о данном Иваном Антоновичем обещании увеличить солдатское жалованье до 30 рублей.[1881]
В апреле 1764 г., когда было объявлено о предстоящем путешествии Екатерины в Прибалтику, гренадёры-преображенцы обсуждали это событие: «Врят-де быть походу; может-де статься не хуже тово, что с третьим императором зделалось». Измайловцы отпускали в адрес государыни «скоромные непристойные слова» и считали возможным её свержение: «Все триотца да мниотца, конечно-де, будет такая ж, как прежде, тревога». Следователи В. И. Суворов и А. А. Вяземский убедились, что подобные разговоры были широко распространены, и просили у императрицы разрешения прекратить допросы, поскольку найти «точного разсевателя» вредных толков невозможно.