Уже в июне 1764 г., накануне отъезда Екатерины II в Ревель, конногвардеец Анисим Якимов донес о «непристойных словах» преображенца Степана Андреева: «Как-де государыня пойдёт в поход, так-де Иван Антонович приимет престол»; на это «уже две роты согласны, да согласиться надо нам всей гвардии». В таких же словах обсуждали этот вопрос и солдаты Суздальского полка: «И когда-де преображенские и семёновские присягнут, то де и нам нечего делать». Начавшееся следствие выявило большое количество «согласных»: в списке оказалось около сотни человек.[1883]
Проходившие 7–10 июня допросы установили наличие оригинального плана урегулирования династической проблемы: предполагалось, что Екатерина «примет принца и возьмёт ево в супружество». Автором этой идеи оказался капитан-поручик Преображенского полка Семён Хвостов; он же, якобы от имени Екатерины, начал с этой целью собирать солдат-преображенцев «в свою партию». Гвардейцы полагали, что сама императрица желает таким образом «разведать мысли салдацкие». Реальная Екатерина лично вмешалась в дело — ей не давали покоя «скрытные замыслы» Хвостова. В особой записке она предписала допросить его по пунктам и выяснить, почему тот говорил Орлову, что солдаты за него, а солдатам — о «принце».[1884]
Вслед за этим событием под следствие угодили преображенские прапорщик Иевлев и капитан-поручик Соловьёв. Офицеры обсуждали борьбу придворных «партий» и полагали, что одни хотят на престол Павла, а другие — Ивана; «только кто-то ково переможет?». При этом Иевлев верил, что принцу-узнику уже якобы присягнул Суздальский полк, а господа в каретах «ездят к Ивану Антоновичу на поклон, которой живёт в Шлютельбурхе».[1885]
За несколько дней до попытки освободить шлиссельбургского узника поступил донос о подозрительных разговорах измайловского сержанта Василия Морозова. Тот заявлял о какой-то «камисии» в полку, от которой «из наших офицеров один не постраждет ли», и сожалел об обидах «птенца Ивана Антоновича», о котором беседовал с регистратором из самой Шлиссельбургской крепости Лаврентием Петровым. Доклад об этом расследовании был подготовлен 2 июля; причём его руководители Неплюев и Вяземский почему-то решили болтливого чиновника не трогать.[1886] Находившаяся в Риге Екатерина это решение одобрила, что выглядит несколько странно, особенно в свете случившейся в ночь на 5 июля попытки переворота.
Неудачное предприятие Василия Мировича хорошо известно, хотя современники подозревали, что за подпоручиком Смоленского полка стояли «большие» персоны. Знал об этом и разбиравший в 1830-х гг. секретные бумаги прошлых царствований министр внутренних дел Д. Н. Блудов: в докладе Николаю I он особо выделил существовавшее «нелепое заключение», что Мирович был «подосланный от правительства заговорщик».[1887] Подозрения эти сопровождают дело Мировича до нашего времени. Однако приходится признать, что если такая провокация и имела место, то спрятана была надёжно: никаких доказательств её до сих пор не обнаружено.
Важнее представляется то, что сама попытка Мировича родилась в атмосфере ожидания переворота и явилась их материализованным выражением. Чудом сохранившаяся в частном собрании записная книжка подпоручика (сделанная на прусском печатном календаре 1761 г.) представляет её владельца как отчаянного игрока («В нынешнем же 763 году я совсем проигрался»), пытавшегося дать себе зарок бросить азартное увлечение: «По жизнь мою проклятую и безчестную для меня карту втуне оставляю». Корявые любовные вирши («Не смущай меня нагая / прелестная сатане драгая / я вижу, что ты от меня не хочешь отстать / и думаешь ка мне пристать») соседствуют с записями безуспешно подаваемых им прошениях о возвращении имущества (дед офицера бежал вместе с Мазепой, а отец был сослан в Сибирь).
Нищий подпоручик был готов на всё, чтобы вернуть себе имя и богатство, и торжественно клялся: «Аще желаемое получу, то обещаю всем знатным, особливо бедным сущим делат благодеянии и во время государства при церквах богаделни в каждой (одно слово неразборчиво. — И.К.) будут содержатца на жалованье как мущине, так и женщине, по шесть рублёв». Перед своим мятежом Мирович 30 июня 1764 г. записал: «Обещаю царице казанской божьей, если желаемое получу и императора выпущу, тогда поставить часовню на том месте».[1888]
Освободить государя ему не удалось. Но оказалось, что незнатный и никому не известный младший офицер смог увлечь за собой солдат из охраны главной политической тюрьмы, а они были готовы подняться на мятеж по артельному принципу: «Куда-де все, то и он не отстанет»; колеблющихся же убедило чтение самодельного манифеста.[1889]
Интересно и другое — впервые переворотная акция планировалась без участия гвардии. Во всём прочем подпоручик собирался повторить действия Екатерины. Он рассчитывал прибыть с выкраденным из крепости Иваном Антоновичем в расположение артиллерийского корпуса, поскольку «во оных полках против прочих многолюднее и гораздо больше отважливее потому состоят, как из многих полков лучшие собраны». Так же, как и 28 июня, предводитель заговорщиков намеревался прочесть заготовленный им манифест и провести присягу новому государю, затем послать офицеров с «пристойными командами» для захвата крепости и мостов, разослать в «нужные места» манифесты и присяги и увлечь за собой остальные полки.[1890]
Шансы Мировича были ничтожно малы: у него не было надёжных частей с сообщниками-офицерами. В полках, куда он намеревался привезти Ивана Антоновича, наверняка нашлись бы верные присяге и более авторитетные командиры. Да и в гвардии производства в чины и награды обеспечили Орловым сторонников; поэтому Григорий, по словам Бретейля, вполне мог спроста заявить, «что гвардия испытывает к нему такое расположение, что если в течение месяца он захочет, он её (Екатерину. — И.К.) лишит трона». Но устроить смятение с пальбой и паникой было вполне возможно, ведь преувеличенные толки изображали реальное событие в виде случившейся в столице «ребелии» с избранием «нового наследника престола».[1891] Да и сама императрица, как следует из её записки к Панину, опасалась волнений артиллеристов, поскольку «командир у них весьма не любим».[1892]
На протяжении двух лет фигура «птенца Ивана Антоновича» настолько сконцентрировала внимание недовольных новыми порядками и просто обойдённых судьбой, что в этом «силовом поле» он просто должен был погибнуть — или вернуть себе свободу и трон. Но для второго усилий Мировича было недостаточно, а выросший в изоляции принц не годился на роль графа Монте-Кристо. Счастливую для Екатерины особенность «послепереворотной» ситуации отметил Гольц ещё летом 1762 г.: «Единственная вещь, которая благоприятствовала двору во время этих кризисных событий, это то, что недовольные, более многочисленные в действительности, чем все остальные, не имели никакого руководства». Законному претенденту сочувствовали рядовые и отдельные офицеры. Но у устранённого двадцать лет назад императора не было «партии» при дворе и связанных с ней вельмож и исполнителей.
Смерть несчастного Ивана III несколько разрядила обстановку. Начиная с 1765 г. поток «гвардейских» дел и заключённых Тайной экспедиции, связанных с «переворотными» сюжетами, на время обрывается. В качестве «претендентов» теперь выступают сумасшедшие, вроде пытавшегося предложить Екатерине руку и сердце садовника Мартина Шницера.[1893] Политическая трагедия переходит в бытовой жанр. Дедиловский воевода Иев Леонтьев поколачивал свою супругу со словами: «Ты меня хочешь извести так же, как государыня Екатерина Алексеевна своего мужа, а нашего батюшку. Он было повёл порядок обстоятельной, а ныне указы выдают все бестолковые, что не можно и разобрать».[1894] Прапорщик Алексей Фролов-Багреев в расстройстве от «любовной страсти» объявил товарищам: «Заварил кашу такую, которую если удастца съесть, то я буду большой человек, а естьли же не удастца, то и надо мной то же сделаетца, что над Мировичем». Друзья-картёжники тут же донесли; но на следствии сержант доказывал допрашивавшему его Панину, что замыслил всего только избить мужа своей зазнобы и увезти от него свой «предмет».[1895]
Ослабление «переворотных» настроений было связано и с изменением состава самой гвардии. Уже с первого дня нового царствования в её ряды стали зачисляться солдаты из полевых полков. Сказались и «высокоматерние щедроты» новой императрицы в виде денежных раздач и производств в чины. Только в Преображенском полку за один 1765 г. новые чины получили 9 капитанов, 17 капитан-поручиков, 21 поручик, 21 прапорщик и 23 сержанта.
К тому же, по-видимому, Иван Антонович воспринимался как законный государь лишь в гвардейской или армейской среде, являлся знаковой фигурой для «столичного» заговора, но в народе популярностью не пользовался. Там начинают появляться «Петры III» — Пётр Чернышёв, Гаврила Кремнёв и другие; вступает в силу механизм «нижнего» самозванства. «Наверху» же подходящей фигуры до поры не было. Однако начиная с 1765 г. дела Тайной экспедиции фиксируют начало фигурирования Павла в качестве претендента на престол — опять-таки в той же столично-гвардейской среде.[1896]
В 1769 г. отставной конногвардейский корнет Илья Батюшков и подпоручик Ипполит Опочинин мечтали захватить на царскосельской дороге карету императ