[1910] Панин же накануне наступления 1763 г. в беседе с прусским дипломатом графом Виктором Сольмсом дал понять, что союз с Пруссией является для России предпочтительным. Сделал это он так убедительно, что его собеседник доложил в Берлин: «Даже подкупленный министр не мог бы говорить более доверчиво».[1911] В августе 1763 г. начались и переговоры о заключении нового союзного договора.
Лето и осень стали временем борьбы за контроль над внешней политикой империи и за влияние на императрицу. Весной 1763 г. Бестужев взялся за дело заключения брака Екатерины и Григория Орлова. Он обещал австрийскому дипломату, что скоро свергнет Панина, но уже в августе жаловался (и Мерси, и его сопернику Сольмсу), что его не ценят и платят всего 20 тысяч рублей в год.[1912] Новое обострение борьбы совпало со смертью в октябре 1763 г. короля Августа III.
Собравшаяся по этому случаю конференция явно не поддержала Панина, но и выступление Бестужева в поддержку саксонского кандидата не увенчалась успехом. И всё же сообщения иностранных дипломатов свидетельствуют, что Бестужев постепенно утрачивал позиции. В раздражении старый дипломат в беседе с английским послом позволил себе открыто не одобрить действий российского двора и предупредил собеседника о вскрытии его корреспонденции.[1913] Австрийскому послу он демонстрировал свою переписку с Екатериной в качестве знака прочного положения при дворе, и ему же во хмелю заявил, что сам он больше ценит союз с Англией.[1914]
Но в октябре того же года Бестужев раскрыл Мерси предстоящее выдвижение кандидатуры Станислава Понятовского, рассказал о переговорах с Пруссией, а заодно сообщил о переводах Екатериной денег за границу. После отъезда Мерси Бестужев продолжал переписку с ним, на основании которой австрийский дипломат не только действовал в поддержку саксонского курфюрста, но и предполагал возможность переворота в самой России в пользу Ивана Антоновича.[1915]
Но повторить счастливую для него ситуацию 1740-х гг. Бестужев не смог — политическая атмосфера 1760-х гг. не дала возможности безгласно осуществить комбинацию с браком Екатерины. Впрочем, в этом был «повинен» и сам кандидат в мужья императрицы. Дипломаты дружно отмечали его неспособность и нежелание вникать в дела, на что жаловался и Бестужев. Фаворит не знал французского языка и тушевался в изысканном придворном кругу, предпочитая ему «собак и охоту»; при случае мог похвастаться вельможам, что в одиночку ходил на медведя.[1916] В обществе его насмешливо называли «кулачным бойцом» и, кажется, считали человеком недалёким.[1917]
Лихой офицер не вписался в образ фаворита новой эпохи, требовавшего образованности, внешнего лоска и деловых качеств. Григорий и его братья годились для смелой «акции» или для поля боя, но не подходили на роль секретарей-помощников императрицы, почитателей идей Просвещения или поклонников изящных искусств. Не давалось Орлову и искусство политической интриги. При обсуждении кандидатуры Понятовского на польский трон он сначала обложил своего предшественника в сердце императрицы «ругательными именами», а затем признался ей, что сделал это с подачи Бестужева-Рюмина.[1918]
Оба союзника, Бестужев и Орлов, олицетворяли собой прошлое: один — дипломатическую «систему» 40-х гг. XVIII в.; другой — тип вышедшего «из народа» фаворита-«бойца» в стиле Разумовского. Но судьба их сложилась по-разному. Екатерина не только не рассталась с фаворитом, но и направила карьеру преданных ей Орловых на охрану трона. В 1764–1765 гг. Григорий стал генерал-аншефом и подполковником Конной гвардии, шефом Кавалергардского корпуса и генерал-фельдцейхмейстером; его брат Алексей — премьер-майором, а затем и подполковником Преображенского полка (в 1767 г.). Позднее Алексей Орлов сумел себя показать во время экспедиции русского флота в Средиземное море, а Григорий — при успокоении Москвы после «Чумного бунта» 1771 г.
Время же Бестужева ушло, как и его внешнеполитическая система с жёсткой ориентацией на союзы с Англией и Австрией. Панин ещё осенью 1763 г. сетовал на противодействие «австрийской партии», но 27 октября он был назначен «старшим членом» Коллегии иностранных дел и занимал этот пост почти два десятка лет. Однако являлось ли это назначение его безусловной победой? Ведь в предполагавшемся им Императорском совете он должен был занять пост статс-секретаря по внутренним делам. Вероятно, новое назначение Панина деликатно устраняло его возможные претензии на роль «первого министра» и одновременно заставляло считаться с амбициями военных — эти ведомства контролировались его политическими противниками Чернышёвыми.[1919] Имя же Бестужева с конца 1763 г. исчезает из депеш иностранных дипломатов.
Фактическое крушение задуманной Паниным «Северной системы» (попытки создания в 1763–1767 гг. союза России, Пруссии и Англии с подключением Дании, Швеции и Речи Посполитой в противовес блоку Австрии, Франции и Испании[1920]) в начале 1770-х гг. вместе с усилившимися подозрениями в адрес Панина как идейного наставника Павла стали началом конца его влияния. Но всё это было позже. Уход же Бестужева в начале 1760-х гг. рассматривался историками как победа Панина и его «партии».[1921] Но и с этой «партией» у Екатерины складывались непростые отношения: в руках Панина находился её сын и соперник.
Главной внутриполитической инициативой Панина стал проект создания нового Императорского совета, подготовленный вскоре после переворота и получивший в литературе противоречивые оценки. С одной стороны, в нём видели «реставрацию» Верховного тайного совета[1922] или повторение попытки ограничения самодержавия с «олигархическими тенденциями».[1923] С другой — ещё В. О. Ключевский полагал, что Панин не посягал на права монарха: проект предусматривал прежде всего создание «законодательной мастерской» с оформленным порядком делопроизводства, которая, в отличие от Совета образца 1730 г., не имела административно-распорядительных, судебных и контрольных функций. Близкие к этой точки зрения содержатся и в последующих исследованиях.[1924]
В обтекаемом и «тягучем» панинском документе можно выделить две основные части. В первой содержатся часто цитируемые инвективы против фаворитов. Панин внушал Екатерине, что после смерти Петра I «временные порядки и узаконения» привели к господству «припадочных и случайных людей» и даже вызвали «потрясения» 1730 г., но в итоге делал вывод: самодержавную власть нельзя «в полезное действо произвести» иначе, «как разумным её разделением между некоторым малым числом избранных к тому единственно персон».
Вывод не вполне логичный; но Панин не посчитал нужным дополнительно обосновывать его хотя бы усложнением структуры самой государственной машины или возросшим количеством дел. Зато он указывал образец оптимального, по его мнению, устройства: Кабинет эпохи регентства 1740–1741 гг. О Верховном тайном совете в докладе нет ни слова, а Кабинет и Конференция Елизаветы охарактеризованы негативно — как «гнездо прихотей» фаворитов и безответственное учреждение-«монстр». Но Панин укорил «бывшего императора Петра III» за вступление на престол без какого-либо «собрания верховного правительства». Такой подход в принципе ставил под сомнение легитимность перехода власти к законному наследнику без посредства подобного института — не так ли всё происходило в 1730 г.?
Вторая часть — собственно проект манифеста — излагает организацию и ведение дел новым Советом. Она разработана более чётко с целью «неколебимо утвердить форму и порядок, которыми под императорской самодержавной властию государство навсегда управляемо быть может». Покушений на самодержавие в документе нет: монарху принадлежит «последняя резолюция» по обсуждаемым вопросам Заключительный 11-й параграф ещё раз подтверждал: из Совета не могут исходить никакие указы «инако, как за собственноручным монаршим подписанием».
Но в предлагаемых «форме и порядке» функционирования Совета есть явные пробелы. Панин допускал, что фактические руководители его департаментов — статс-секретари — не обязательно должны являться членами Совета, но в то же время могли быть сенаторами или президентами коллегий и, следовательно, самостоятельно выходить на императрицу с делами, минуя Совет. Никак не оговорены в проекте порядок назначения и смещения членов Совета, его взаимоотношения с Сенатом и другими учреждениями. Само «контрасигнование» указов и прочих актов соответствующим статс-секретарём из текста можно понимать и так, что статс-секретарь обязан был подписать указ, независимо от своего к нему отношения.
Наконец, в 4-м параграфе манифеста компетенция Совета охарактеризована не вполне вразумительной фразой: «Все дела, принадлежащие по уставам государственным и по существу самодержавной власти нашему собственному попечению и решению». Однако такой перечень всё же оказался спрятанным в менее важном 9-м параграфе о «правителе канцелярии» и включал «именные повеления об определении к местам, о произвождении, о милостях и награждениях из того же Совета».[1925]
Искренне ли верил Панин в указанный им образец — Кабинет министров 1741 г. — или судил о нём формально, с точки зрения указа от 28 января 1741 г., вводившего разделение дел «по департаментам»? Дневник воспитателя наследника и подчинённого Панина С. А. Порошина показывает, что Никита Иванович хорошо знал новейшую историю России. В кругу собеседников он раскрывал «настоящую причину» смерти Петра I, пересказывал дело Волынского, рассуждал о «тиранствах» и «революциях при Анне Иоанновне и по смерти её», о «придворных обстоятельствах» времён Елизаветы.