Но если так, то неужели Панин не знал о ссорах и интригах в правление Анны Леопольдовны, потерянной этим Кабинетом и правительницей власти, наконец, о разрыве Анны с мужем и её отношениях с фаворитом Линаром — после своих обличений фаворитизма? Важен и другой вопрос: насколько можно самого Панина считать конституционалистом, пусть даже «в аристократическом прочтении»? Проект содержал действительно важное положение об ответственности министров-советников не только перед монархом, но и перед «публикой» (хотя под «публикой» автор полагал довольно узкий круг «генералитета»).[1926] Но в остальном, кажется, Никита Иванович, несмотря на критику «силы персон», оставался просвещённым придворным-«елизаветинцем» — с известным «тяготением к конституционализму», по удачному выражению одного из современных исследователей.
В беседе с Бретейлем Панин высказал предположение о пожизненном статусе членов проектируемого им Совета; право же смещать их передавалось общему собранию Сената, становившегося, таким образом, арбитром между монархом и его советниками.[1927] Дневник Порошина зафиксировал отзыв министра о деле Лопухиных и «владении императрицы Анны Иоанновны»: «Ежели бы и теперь их братье боярам дать волю и их слушаться, то б друг друга и нынче сечь и головы рубить зачали».[1928]
Скепсис Панина в отношении «воли» вроде бы свидетельствует, что он не видел в деятелях прошлого и настоящего носителей «конституционной» традиции. Возможно, результаты переворота прибавили Панину сомнений в способности современных «бояр» воспринимать подобные идеи, что подтверждалось наличием оппозиции его весьма умеренному проекту 1762 г. Как участник созданной в 1763 г. Комиссии о вольности дворянства Панин был вполне солидарен с коллегами в защите сословных привилегий; но каких-либо его предложений об установлении «фундаментальных» законов и их гарантий со стороны самодержца (о чём когда-то мечтал И. И. Шувалов) до нас не дошло. Поэтому представляется обоснованной точка зрения, что целью Панина было установление регентства Екатерины при Павле по образцу ситуации 1741 г.,[1929] где, добавим, сам он играл бы роль третьего человека в государстве.
В таком случае остаётся согласиться с мнениями тех историков, кто считал, что проект Панина 1762 г. предполагал освободить императрицу от забот и обезопасить верховную власть от слишком явного влияния фаворитов.[1930] Тогда и вправду не стоило составлять более продуманный текст и искать более удачные примеры. Елизаветинское правление можно было осудить (Екатерина была его свидетельницей и в каком-то смысле жертвой), а предшествовавшую эпоху выставить в ином свете и предложить Екатерине царствовать при участии влиятельного Совета.
Но неужели Панин в 1762 г. действительно видел в Екатерине вторую Анну Леопольдовну — просвещённую иноземную принцессу, способную на устранение постылого мужа (не так ли собиралась поступить и Анна в конце 1741 г.?), но не готовую взвалить на себя бремя повседневного управления страной? Или сама Екатерина внушила министру — и не только ему — именно такое мнение о себе? Беранже был свидетелем, как не слишком трезвый А. П. Бестужев-Рюмин на людях поучал императрицу.[1931] Но почему бы и нет, если Екатерина в 1762 г. обращалась к нему не иначе как «батюшка Алексей Петрович» и просила советов?[1932] Канцлер Воронцов искренне изумлялся, что императрица вникала в депеши российских послов.
Но если Бестужев был с почётом отстранён от дел, то Панин остался. Он был нужен императрице не только как опытный дипломат, но и как доверенное лицо по части Тайной экспедиции. Кроме того, у Панина был важный козырь — законный наследник. Авантюра капрала Оловянникова имела место как раз в год, когда наследнику исполнилось 18 лет; из нуждающегося в опеке ребёнка он превращался в соперника императрицы.
К этому времени воспоминания декабриста М. А. Фонвизина относят начало заговора братьев Паниных с целью воцарения Павла, раскрытого благодаря предательству секретаря Панина П. В. Бакунина. В литературе рассматривается вопрос не только о реальности самого заговора, но и существования «конституции Панина-Фонвизина» — проекта политических преобразований, которые должен был произвести молодой император. Одни исследователи признают наличие подобного заговора или по крайней мере считают сообщение декабриста «отголоском» реальных событий;[1933] другие отрицают эту возможность.[1934]
Мы не располагаем данными, которые могли бы подтвердить или опровергнуть рассказ Фонвизина. Но в то время придворная атмосфера в условиях нараставшего на востоке империи бунта была тревожной. Заезжий наблюдатель, писатель-энциклопедист Дени Дидро на рубеже 1773–1774 гг. делился с царственной собеседницей впечатлениями: «В душе ваших подданных есть какой-то оттенок панического страха — должно быть, следы длинного ряда переворотов и продолжающегося господства деспотизма. Они точно будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается».[1935]
Однако десятилетие, прошедшее со времени «революции» 1762 г., показало, что российское «переворотство» постепенно выдыхается. Павел мог стать объектом устремлений и «нижнего» самозванства, и «верхнего» переворота. Однако гвардейские «замешательства» были сами по себе не опасны без руководства высших офицеров и вельмож, а «большие люди» уже не считали для себя уместным такой путь политического действия в условиях екатерининского царствования: Панин стремился сделать Павла соправителем легальным путём и отвергал силовые варианты.[1936] Шансы Павла на захват трона оценивались скептически даже благожелательными наблюдателями. Прусский посол Евстафий фон Герц докладывал Фридриху II: «Можно быть уверенным, что он никогда не склонится к перевороту, никогда никаким, даже самым косвенным образом не будет ему способствовать, даже если бы недовольные, в коих нет недостатка, затеяли таковой в его пользу».[1937]
Новый план преобразований сложился у Паниных и их воспитанника только к началу 1780-х гг., когда и Никита Иванович, и его брат уже не играли руководящих ролей в правительстве. Согласно этому плану, Сенат становился выборным, на основе дворянских собраний, учреждением, и как высший судебный орган обеспечивал контроль за соблюдением законов с правом представления монарху на издаваемые им акты. Н. И. Панин считал необходимым и «согласие государства» на законодательную деятельность монарха, но этот пункт не был автором пояснён. Непосредственное же управление сосредотачивалось в «министерском» Совете из возглавлявших отдельные отрасли высших чиновников.[1938]
Необходимость закона о престолонаследии была выношена «эпохой дворцовых переворотов» и вновь встала на повестку дня после 1727 г. Ещё одно панинское предложение — о создании «министерского» или «государева» Совета — могло бы явиться шагом к более эффективной системе управления, но никакого «конституционного» начала в себе не несло. Впрочем, и Павел отказался от создания полновластного Сената и отдал предпочтение принципу максимально жёсткой централизации власти.[1939]
На наш взгляд, главный пункт «панинско-павловского» проекта о выборном «законохранящем» Сенате обращён не столько в будущее, сколько в прошлое: он воспроизводил ту же идею создания представительного и контрольного органа, которая впервые появилась в «шляхетских прожектах» 1730 г. Эту же восходящую к 1730 г. мысль о полновластном Сенате вновь озвучивали в 1801 г. Г. Р. Державин и П. А. Зубов. По их проекту кандидатов в члены этого учреждения должно было избирать «собрание знатнейших государственных чинов» и чиновников V класса.[1940]
Осознание необходимости качественно нового государственного устройства на основе «непременных законов» и гарантий их исполнения было уже следующим этапом развития общественной мысли. Проявилось оно тогда же, в начале XIX в., и было генетически связано с прошлым в набросках и проектах молодого М. М. Сперанского и брата екатерининского фаворита В. А. Зубова.[1941]
Как раз в это время, когда шансы на получение власти (легальным или «переворотным» путём) были утрачены, образ справедливого Павла-наследника стал перемещаться из придворных сфер на «улицу». В 1780-е гг. количество самозванных «Петров III» сокращается, но зато появляются первые дела Тайной экспедиции о самозванцах или о «посланцах» Павла, оказавшихся неразборчивыми авантюристами.[1942]
Механизм власти
За проходившей на авансцене борьбой придворных «партий» вырисовывается более серьёзная проблема создания надёжной и работоспособной структуры управления. Панинский проект Императорского совета был отклонён — вместо него в начале 1763 г. сформирована Комиссия о вольности дворянства из тех же восьми человек, которых предполагалось включить в Совет (Н. И. Панин, Г. Г. Орлов, А. П. Бестужев-Рюмин, З. Г. Чернышёв, К. Г. Разумовский, М. Н. Волконский, Я. П. Шаховской, М. И. Воронцов).[1943] Однако доклад этой комиссии с предложением о введении «неколебимого устава» о правах дворян (включавшего в том числе отмену петровской «Табели о рангах» в части получения дворянства разночинцами, запрещение конфискации дворянских владений, свободный выезд и службу дворян за границей) также не был утверждён.