раниц своих священных прав, / Тогда вельможей долг вернуть его в пределы».[1976]
Екатерина пыталась в столь же художественной форме предложить свою трактовку проблемы в трагедии «Игорь» (1786 г.), в которой её статс-секретарь справедливо усмотрел идею о необходимости «притупления ножей». Сочинение императрицы было посвящено судьбе киевского князя Игоря, окружённого завистливыми и корыстными советниками. «Все между собой в ссоре, в несогласии… Одни других мне обносят непрестанно», — жалуется князь, но всё же попадает под влияние «ласкателей» и в результате, боясь, что его сочтут слабым правителем, отправляется в роковой поход на древлян, которые якобы и так были готовы покориться и молили только об уменьшении наложенной на них дани.[1977] Такая интерпретация летописного сюжета как будто намекала на судьбу совсем другого, но столь же слабого и неразумного монарха; возможно, поэтому трагедия так и осталась неоконченной.
Стратегическая цель императрицы не была достигнута: за четверть века нельзя было создать просвещённое, богатое и послушное третье сословие — русский город оказался слишком слаб, чтобы представлять возможный противовес дворянству. Не собиралась императрица исключать из арсенала политики и «личное начало» — опору на доверенных и облечённых огромными полномочиями лиц, подобных А. А. Вяземскому, Г. А. Потёмкину или П. А. Зубову, чья деятельность и злоупотребления неизбежно порождали недовольство. Да и власть самого монарха, с точки зрения Екатерины, могла быть ограничена исключительно моральными принципами, что делало гармонию взаимоотношений государя и подданных проблематичной.
Разрабатывавшиеся Екатериной в течение многих лет «фундаментальные» законы (о престолонаследии, «Наказ Сенату», «О узаконении вообще») так и не были утверждены; неудивительно, что историки скорее пессимистически оценивают саму возможность их реализации.[1978] «Трагическое противоречие» самодержавия, для которого в принципе не может быть ограничения, выразилось в процессе подготовки закона о престолонаследии, с отсутствием которого связаны все «дворские бури» XVIII столетия.
В течение своего царствования императрица несколько раз возвращалась к работе над этим документом. Сохранились по крайней мере три проекта закона, датируемые 1767–1768, 1785 и 1787 гг.[1979] Во всех вариантах предусматривалось наследие по прямой нисходящей мужской линии, хотя не исключалось и «женское правление» при отсутствии наследников-мужчин. Существует и версия о намерении Екатерины в соответствии с петровским законом о престолонаследии 1722 г. передать корону внуку Александру, минуя Павла, хотя далеко не все исследователи с ней согласны.[1980]
В тексте «Наказа Сенату» 1787 г. был тщательно прописан пункт об отрешении законного наследника в случае возможного «бунта» или «буде доказано, что при жизни и. в. стремился всходить на престол». Более того, Екатерина одобряла петровский закон 1722 г. об отрешении «своего отродия» и даже считала возможным определение наследника (хотя и из числа «ближних по крови») Сенатом, если это не было сделано царствовавшей особой при жизни. Эти пункты опирались на «узаконения» императриц Екатерины I и Елизаветы.[1981]
Но Екатерина так и не решилась ни обнародовать подготовленный закон, ни воспользоваться своим правом по указу 1722 г. Так в очередной раз (после Петра I и Елизаветы) в российской истории возникла неурегулированная коллизия отношений государя и взрослого наследника, решить которую Екатерина не смогла. К тому же императрица пережила многих своих талантливых слуг — Вяземского, Потёмкина, Паниных, Г. Орлова. Эта «старая гвардия» ещё могла бы обеспечить переход престола к Александру; но её последняя опора — Платон Зубов и его клан — на это уже не были способны.
По иронии судьбы Павел сделал то, что не смогла довести до конца его мать: утвердил закон о престолонаследии 1797 г., подготовленный им как семейный договор ещё в 1788 г.[1982] Но он нарушил неписаный и куда более важный порядок — установившийся в правление Екатерины социальный баланс. Этот курс вызвал к жизни новую переворотную ситуацию и в итоге стоил ему жизни. Павловское царствование не является предметом настоящего исследования, однако нам представляется важным отметить, что механизм российского «переворотства» не исчез вместе с «эпохой дворцовых переворотов», а «перешёл» в следующее столетие и даже — в скрытом виде — сохранялся как потенция до самого конца существования монархии.
Послесловие
Переворот, на мировом фоне
Российский вариант неограниченной монархии в силу исторических условий по ряду параметров (преобладание государственной собственности и публично-правовой власти над частным землевладением и частно-правовыми началами, деспотическая власть государя, консервация общинных институтов и «служилого» землевладения, наличие «варварской» периферии) оказался ближе к «восточному» типу государственности.[1983] Но подобная модель развития, особенно в условиях кризиса, была предрасположена к острым политическим конфликтам на самом «верху» как в силу «приоритета власти» над собственностью и прочими гражданскими институтами, так и по причине наличия многих легитимных или претендующих на легитимность кандидатов на высшую власть, вследствие многоженства монархов.[1984]
Мусульманские законоведы XI–XV вв. установили в качестве правовых основ преемственности престола как выборность и завещание действующего правителя, так и захват верховной власти.[1985] В Османской империи применение этих норм привело к фактическому узаконению в XV столетии братоубийства, что, однако, не гарантировало правившему султану сохранения власти. Незавершённость централизации в рамках огромной много-этничной державы с конца XVII в. привела к изменению соотношения сил между центром и периферией, где стали закрепляться династии влиятельных пашей; в столице же обозначились три центра власти: султанский двор, высшая бюрократия и ведомство муфтия. Султанам не всегда удавалось сохранять баланс между этими центрами, особенно если на политическую арену выходили янычары, ставшие мощной консервативной силой, отстаивавшей свои привилегии под покровительством духовенства.
Бунты янычар стали причиной свержения султанов Мехмеда IV в 1687 г., Мустафы II в 1703 г. и Ахмеда III в 1730 г. Своеобразным механизмом, обеспечивавшим некоторую стабильность, была в XVIII в. частая смена везиров, порой вполне напоминавшая переворот, когда вчерашний всесильный министр отправлялся в заточение или на казнь. Так, при Махмуде I (1730–1754) за 24 года ушли 16 везиров, а всего за 1703–1789 гг. произошло 56 таких смен.[1986]
В Корее период XVI–XVIII вв. известен как «эпоха борьбы партий». Социально-демографическая ситуация (избыток чиновников и дворян-«янбанов») привела к регулярно повторявшимся переворотам, проходившим по обычному сценарию: после подачи на имя правителя «меморандума» о необходимости перемен одна придворная «партия» сменяла у власти другую с раздачей чиновничьих постов своим сторонникам. Побеждённые отправлялись в ссылку, а победившая группировка вскоре неизбежно распадалась — и всё повторялось; но при этом такой механизм никогда (за единственным исключением в 1623 г.) не сопровождался свержением правителя-«вана» из династии Ли.[1987]
В Европе хроническая политическая нестабильность была присуща самой «восточной» и самой централизованной из держав Средневековья — Византии. Исторически сложившаяся централизация управления, ничем не ограниченная власть императора, преобладание до XI в. служилой аристократии часто иностранного или незнатного происхождения, не имевшей прочных корпоративных связей и гарантий собственности, — эти черты в той или иной степени близки российским реалиям. Но этот же механизм при устойчивости системы в целом приводил к тому, что почти половина василевсов были свергнуты с престола в результате мятежей и дворцовых переворотов.[1988] Особенностью византийского политического устройства было отсутствие традиции наследования верховной власти, что обостряло политическую борьбу, особенно в кризисные периоды. Так, кризис государственной системы в XI в. вызвал свою «эпоху дворцовых переворотов»: в 1025–1081 гг. семь императоров были отстранены от власти и трое из них убиты.[1989]
На Западе дворцовые перевороты не были характерны не только для классической страны абсолютизма Франции, но и для более «застойных» Испании, итальянских или германских княжеств. Однако и здесь создание централизованных монархий Нового времени сопровождалось похожими попытками силового решения политических конфликтов. Заговор 1695–1696 гг. против английского короля Вильгельма Оранского уже вполне напоминает российские реалии: заговорщики из числа сторонников Якова с помощью завербованных гвардейцев собирались напасть на дворец или расправиться с Вильгельмом на перевозе через Темзу.[1990] Впоследствии якобиты пытались организовать покушения на королей Ганноверской династии (заговор адвоката Кристофера Лейера 1722–1723 гг., «заговор Элибенка» 1752–1753 гг.[1991]