«Устав» 1722 г. можно рассматривать и в контексте упоминавшейся выше коллизии двух правовых систем. Юридическое сознание, выработавшееся в условиях противопоставления русского и церковнославянского права, переносило на дейстующее законодательство атрибуты культурного права, как они понимались в России, и прежде всего его недейственность. Этому способствовали и сами петровские указы, ставшие орудием «перевоспитания» общества. Законодательные акты превращались в литературно-полемические сочинения; прагматические аспекты оттеснялись на второй план или игнорировались в связи с появлением невыполнимых норм. В результате новое законодательство становилось «культурной фикцией», а его неисполнение подданными (отнюдь не только «подлыми») — нормальным и психологически естественным явлением.[321]
Новое светское обоснование власти снимало с государя ограничения, связанные с традицией и обычаем, но одновременно «снижало» образ царя в глазах подданных, тем более что критерием оценки деятельности монарха становилось «общее благо». Кроме того, этот порядок разрушал вертикальную (или генеалогическую) ось в придворной системе, что приводило к увеличению роли и веса горизонтальной оси — различных группировок и кланов, ориентирующихся на тех или иных, равно законных претендентов.[322]
Издание «Устава» сопровождалось появлением трактата Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей», призванного разъяснить подданным новый порядок престолонаследия. Но он же доказывал необязательность самого принципа наследственной монархии, поскольку государь, стоящий выше любого «человеческого закона», в выборе наследника волен не принимать в расчёт даже само «сыновство» и сделать преемником любого «честного и умного юношу». Более того, Феофан представлял ситуацию с кончиной монарха, не успевшего определить наследника: в таком случае «должен народ всякими правильными догадами испытовать, какова была или быти могла воля государева», и определять престол «первородному» или иным возможным наследникам, не исключая и дочерей, если «женская власть не отставлена» какими-либо иными законами.[323]
Подобная официальная интерпретация фундаментальной основы монархического правления оправдывала не только произвол власти, но и право подданных «испытовать» кандидатов на престол — при этом она же отрицала идею избирательной монархии. Феофан, явно не желая того, предсказал реальную ситуацию 1725 г. и, возможно, стимулировал желание близкого ко двору «народа» осуществить указанные «догады».
Образцом государственного устройства царь считал свою армию; не случайно в именном указе Сенату в 1716 г. он объявил, что Воинский устав «касается и до всех правителей земских». С XVII в. армия не только обгоняла государственный аппарат в деле централизации, она играла всё возраставшую роль во внутренней жизни страны — и выполняла административные и полицейские функции, приобретая при этом обособленность, корпоративный характер; её верхушка — гвардия — являлась по сути чрезвычайным органом управления и контроля.[324] На другом уровне — в торжественных церемониях («презентациях власти») петровской эпохи — центральное место занимала «демонстрация насилия»; главными участниками и украшением официальных торжеств и празднеств стали гвардейские полки, в чине самой церемонии войска затмили духовенство.[325]
Отказ от древнерусского «наследия» (ставшего в глазах людей XVIII столетия символом отсталости и предрассудков), резкая смена культурных ценностей и «военизация» гражданского устройства не могли не повлиять и на нормы политической этики. Возможно, поэтому Пётр стал первым царём, на жизнь которого его подданные считали возможным совершить покушение. Об этом говорили и опальные бояре Соковнины в 1697 г., и участник Астраханского восстания Степан Москвитянин: «А буде бы он, государь, платье немецкое носить и бород и усов брить перестать не велел, и его б, государя, за то убить до смерти». Даже простой посадский Сергей Губин посмел в кабаке ответить на тост во здравие монарха: «Я государю вашему желаю смерти, как и сыну его, царевичу, учинилась смерть».[326]
Во-вторых, бюрократическая машина со своей иерархией и реальной властью на нижних этажах управления быстро показала, что может обходиться без хозяина. Чиновничество сумело обеспечить работу учреждений при любых переменах «наверху», но при этом усваивало нормы служения не закону, а «персонам» и собственной карьере. Оборотной стороной выдвижения новых людей в армии, государственном аппарате, судах были хищения, коррупция, превышение власти, которые не только не были истреблены законодательством Петра, но перешли на новый уровень.
Трансформация патримониальной монархии в бюрократическую империю вызвала разрыв с традициями гражданской службы вследствие резкого увеличения численности бюрократии (только за 1720–1723 гг. число приказных, по расчётам Е. В. Анисимова, увеличилось более чем в два раза[327]) и снижение уровня профессионализма чиновников при возрастании их амбиций и аппетитов.[328] Проще говоря, дьяки и подьячие XVII века брали «умереннее и аккуратнее», а дело знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся полным «бесстрашием» в злоупотреблениях.
В записках одного из сотрудников Петра I, вице-президента Коммерц-коллегии Генриха Фика запечатлён характерный образ такого «нового русского чиновника», с которым сосланному при Анне Иоанновне автору пришлось встретиться в Сибири. «Молодой двадцатилетний детинушка», прибывший в качестве «комиссара» для сбора ясака, на протяжении нескольких лет «хватал всё, что мог». На увещевания честного немца о возможности наказания «он мне ответствовал тако: "Брать и быть повешенным обое имеет своё время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться". И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать».[329]
На вид стройная петровская административная система не выработала строгих норм компетенции и ответственности государственных «мест». Характерной её чертой стало постоянное нарушение нормального «течения» дел, чему способствовал сам Пётр. Огромное количество рапортов, жалоб и доношений шло мимо всех инстанций прямо в Кабинет; там оформлялись и выходили подготовленные его чиновниками указы и письма: до 20 % всех именных указов и не подлежащее подсчёту количество устных приказов и письменных распоряжений, переданных через кабинет-секретаря А. В. Макарова.[330] Таким образом, с одной стороны, подрывался «регулярный» порядок решения многих вопросов; с другой — решения по обильно поступавшим делам готовились чиновниками, от которых в немалой степени зависело, как и когда подать царю ту или иную бумагу.
В-третьих, в отличие от ситуации XVI–XVII вв., обретённый страной статус великой державы не мог не привлекать внимания правительств иных стран к ситуации при петербургском дворе. Внешнеполитическая ориентация, в свою очередь, играла роль в борьбе за власть в самой России: в первой половине XVIII в. правящая верхушка не раз стояла перед дилеммой союза или с Австрией, или с Пруссией и Англией, или с Францией. В соответствии с различным пониманием интересов России возникали противоборствовавшие группировки вельмож и придворных.[331] Борьба по вопросу о союзнических отношениях России с европейскими державами вплеталась в перипетии соперничества у трона и становилась частью общей картины придворных интриг.
Наконец, к концу царствования перенапряжение сил страны в ходе тяжёлых войн и внутренних реформ объективно ставило перед правящими кругами проблему корректировки петровской политики, имевшей сторонников и противников в правящей элите.
«Шляхетство» и гвардия
Петровская «Табель о рангах» открыла карьерные возможности неродовитым дворянам и стимулировала служебное рвение выходцев из «подлых» сословий: почти четверть (22,6 %) офицерского корпуса пехотных полков петровской армии составляли произведённые унтера и рядовые — вчерашние крестьяне, посадские, дети подьячих и церковнослужителей.[332] Появление поколения выдвиженцев совпало с «прививкой» ему новых представлений и поведенческих норм.
Повести петровской эпохи рисуют образ нового русского шляхтича, который мог сделать карьеру, обрести богатство и повидать мир от «Гишпании» до Египта. Герой появившейся в кругу царевны Елизаветы «Гистории о некоем шляхетском сыне» уже в «горячности своего сердца» смел претендовать на взаимную любовь высокородной принцессы, «понеже изредкая красота ваша меня подобно магнит железо влечёт». В этой дерзости — «как к ней пришёл и влез с улицы во окно и легли спать на одной постеле»[333] — не было ничего невозможного: в «эпоху дворцовых переворотов» этот литературный образ стал реальностью. Ведь теперь от усилий таких «кавалеров» в значительной степени зависело их поощрение в виде чинов или «деревень», не связанное, как прежде, с «породой» и соответствующим «окладом».
Закон о единонаследии 1714 г. и введение «Табели о рангах» содействовали процессу консолидации, но этот процесс шёл не гладко.