Выбор был нелёгким — Петра не могли не беспокоить интриги вокруг малолетнего монарха, имевшие место во Франции — стране с гораздо более прочными правовыми традициями. Царь был в курсе того, что завещание его «брата» Людовика XIV о передаче своему незаконному сыну, герцогу дю Мэну, военного ведомства и ответственности «за безопасность, охрану и воспитание» нового короля было отменено регентом Филиппом Орлеанским при поддержке высшего судебного учреждения — парижского парламента. В декабре того же года российский посланник барон Шлейниц сообщал из Парижа о «великом беспокойстве» — аресте испанского посла герцога Челламаре («князя Селламара»), его сына графа Монтелеоне и виднейших французских вельмож: герцога дю Мэна, хранителя печати д'Аржансона и др. Как следовало из захваченных французскими властями документов посла, заговорщики стремились устранить регента и самого короля и передать трон другому внуку Людовика XIV — испанскому королю Филиппу V, который должен был вторгнуться с войсками во Францию.[367]
Австрийский император Карл VI ещё в 1713 г. издал «Прагматическую санкцию», в которой провозгласил нераздельность всех наследственных владений Габсбургов и переход престола, при отсутствии наследников мужского пола, к своей дочери, будущей императрице Марии-Терезии. Документ был обсуждён и утверждён в сословных ландтагах всех земель австрийской монархии (Австрийских Нидерландах, Венгрии, Хорватии и собственно Австрии) в 1720–1723 гг. — как раз в то время, когда Пётр I решал для себя аналогичную задачу. До самого конца своего царствования Карл VI стремился обеспечить международные гарантии этого акта, что ему в полной мере так и не удалось.
Российский же император имя наследника так и не назвал, но 5 февраля 1722 г. утвердил первый в отечественной политической традиции закон о престолонаследии. Но этот важнейший правовой акт по сути провозглашал беззаконие — право монарха назначать наследника по своему усмотрению и отменять уже состоявшееся назначение по причине «непотребства» кандидата — «дабы сие было всегда в воле правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея узду на себе». Отменяя «недобрый обычай», Пётр ссылался на великого князя Ивана III (1462–1505 гг.), который «не по первенству, но по воле же чинил и дважды отменял, усматривая достоинство наследника».[368] Царь мог и не ведать, что борьба сторонников обоих претендентов (внука Дмитрия и сына от второй жены Софьи Палеолог Василия) в 1497–1502 гг. сопровождалась заговорами, казнями и гибелью в темнице уже венчанного на великое княжение внука. Или знал — но верил в мощь созданной им государственной машины и подчинение всех его воле.
Вслед за столь революционным актом царь издал распоряжение о присяге будущему — неназванному — наследнику, что вызвало глухое сопротивление самодержавной воле в традиционной для России форме поиска истинного царя. Богохульные забавы Петра и перемена жизненного уклада вызвали сомнения в его царском происхождении: «Если б де он был государь, стал ли б как свою землю пустошить?» Но Пётр всё же был слишком неординарной личностью, и его слишком часто можно было видеть «живьём», чтобы мог появиться самозванец-двойник. Зато слухи о выступлении царевича Алексея против отца стали распространяться ещё до его смерти: в 1715 г. в Нижегородском уезде царевичем назвался рейтарский сын А. Крекшин, затем это имя принял вологодский нищий А. Родионов; в 1724 г. «Алексеями» объявили себя солдат Александр Семиков в украинском городе Почепе и извозчик Евстифей Артемьев в Астрахани; последний даже объявил на исповеди, что скрывался «для того, что гонялся за ним Меншиков со шпагою».[369] В 1723 г. началось дело монаха-капуцина Петра Хризологуса, который якобы по поручению австрийского двора «изыскивает идти для свидания с его высочеством».[370]
В ноябре 1723 г. был издан манифест о коронации Екатерины (по образцу «православных императоров греческих»), поскольку она «во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала…» Едва ли император обольщался насчёт государственных способностей супруги, которую никогда не привлекал к управлению; скорее, Пётр решил предоставить ей особый титул (независимо от брака) и право на престол в расчёте на поддержку ближайшего окружения из числа новой знати. Во всяком случае, французский посланник процедуру миропомазания Екатерины понял так, «что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга»; но он же докладывал и о «множестве недовольных», от которых можно ожидать «тайного заговора».[371]
Через несколько месяцев факт коронации станет одним из главных аргументов, с помощью которого «партия» императрицы будет доказывать её право на престол. Желал ли этого сам Пётр весной 1724 года? Своих планов он никому не раскрыл. Можно только предполагать, что царь не ожидал скорого ухода из жизни и рассчитывал, что несколько лет у него есть. Позднее появился рассказ голштинского министра Бассевича, как накануне коронации в доме некоего английского купца в присутствии Феофана Прокоповича и канцлера Головкина император якобы «сказал обществу, что назначенная на следующий день церемония гораздо важнее, нежели думают; что он коронует Екатерину для того, чтоб дать ей право на управление государством; что, спасши империю, едва не сделавшуюся добычею турок на берегах Прута, она достойна царствовать в ней после его кончины; что она поддержит его учреждения и сделает монархию счастливою».[372] Однако это легенда. Столь важное и публичное заявление монарха немедленно стало бы известно следившим за событиями при дворе дипломатам, но в их донесениях нет упоминания ни о чём подобном.
Скорее всего, решение о наследнике тогда не было принято — у царя оставался выбор между подраставшими дочерями и внуком. Жену же можно было использовать в качестве регентши-правительницы, если смерть всё-таки настигнет государя до того времени, когда намеченный преемник созреет для дел. Поддержка ближайшего окружения могла позволить Екатерине оставаться у власти несколько лет, чтобы обеспечить интересы детей и не допустить отказа от проведения начатых её мужем реформ. Другое дело, что современники могли воспринимать манифест и пышную церемонию коронации Екатерины именно как намерение «утвердить ей восприятие престола».[373]
Однако удар постиг Петра с той стороны, откуда он, по-видимому, его не ожидал: 8 ноября 1724 г. был арестован управляющий канцелярией Екатерины камергер Вилим Монс, а уже 15-го казнён — по официальной версии, за злоупотребления и казнокрадство. Современники же считали, что главной причиной была предосудительная связь императрицы с красавцем камергером. Но из всех доступных нам свидетельств современников лишь мемуары капитана русской службы Ф. Вильбуа и доклад австрийского посланника графа А. Рабутина-Бюсси императору Карлу VI о положении в России определённо говорят о неверности Екатерины.[374]
Следствие было проведено в кратчайший срок в Кабинете императора; сам Монс помещён под стражу то ли в дом Ушакова, то ли прямо в Зимний дворец. Дыбу и кнут применять не пришлось. По собранным саксонским посланником Лефортом сведениям, Монс «признался во всём без пытки». В чём именно он повинился, мы вряд ли когда-нибудь узнаем; на бумаге остались лишь признания во взятках.
По данным австрийских дипломатов, Пётр приказал опечатать драгоценности жены и запретил исполнять её приказания. Согласно свидетельствам его адъютанта капитана Ф. Вильбуа и французского консула Виллардо, в это время он уничтожил заготовленный акт о назначении её наследницей.[375] По мнению Кампредона, царица откровенно боялась за своё будущее; саксонский посланник Лефорт сообщал, что она пыталась вернуть расположение мужа и на коленях вымаливала у него прощение.[376]
В это же время в очередную опалу из-за неутомимого казнокрадства попал Меншиков, которого Пётр уже лишил поста президента Военной коллегии. Подмётное письмо, оказавшееся справедливым, обвиняло во взяточничестве и других злоупотреблениях членов Вышнего суда сенаторов А. А. Матвеева и И. А. Мусина-Пушкина, генерала И. И. Дмитриева-Мамонова и императорского кабинет-секретаря А. В. Макарова.[377] Меншикову и Макарову, пользовавшимся ранее поддержкой Екатерины, новые обвинения могли стоить головы, тем более что генерал-фискал Мякинин получил приказ «рубить все дотла» и в последнюю неделю жизни царя дважды, 20 и 26 января, докладывал Сенату о взятках и хищениях крупных чиновников.[378]
Старшая дочь царя Анна была в том же ноябре 1724 г. обручена с голштинским герцогом Карлом-Фридрихом. По условиям брачного договора, Анна и её муж отрекались от прав на российскую корону; однако по секретной статье Пётр имел право провозгласить своим наследником сына от этого брака (о чём немедленно стало известно французскому послу), которого, правда, надо было ещё дождаться.[379]
Предполагаемое завещание с именем наследника осталось, по выражению Мардефельда, «неразгаданной тайной». Царь медлил с принятием решений о наследстве и судьбе своих ближайших слуг. Сгущавшееся в Петербурге напряжение порождало тревожные толки. Русский резидент Л. Ланчинский передавал в январе 1725 г. из Вены распространившиеся там слухи о якобы совершённом покушении на царя: пуля пробила его кафтан; а адмиралу Апраксину, «который подле его величества шёл, обе ноги прострелили».