25–28 января 1725 г.: неудавшийся компромисс
В декабре 1724 — январе 1725 г. Пётр всё чаще хворал и всё больше времени вынужден был проводить дома. 6 января на крещенском параде он последний раз стоял в строю своей гвардии; 14 января появился на ассамблее у адмирала К. Крюйса и распорядился подготовить к плаванию пять линейных кораблей и два фрегата Балтийского флота. С 17 января царь уже не покидал дворца.[381]
Официальная версия дальнейших событий была составлена Феофаном Прокоповичем и сразу же напечатана за границей для опровержения «несовершенных повестей». Феофан как «самовидец» событий утверждал, что уже с 16 января болезнь «смертоносную силу возымела»; царь объявил о своем безнадёжном состоянии окружающим и велел поставить рядом походную церковь. Затем Пётр стал «изнемогать». Очевидец пропустил описание последующих дней и сразу перешёл к событиям середины дня 27 января, когда у царя началась агония и придворные стали с ним прощаться.
По кончине царя 28 января к вечеру во дворце собрались члены Сената, генералитет и «нецыи из знатнейшего шляхетства». После нескольких выступлений (имён Феофан не назвал) о праве на трон уже коронованной Екатерины всем «без всякого сумнительства явно показалося, что сия императрица державу Российскую наследовала, и что не елекция делается, понеже уже наследница толь чинно и славно поставлена; чего для, дабы и конгресс тот не елекциею, но декларациею назван был, согласно все приговорили».[382]
В этой версии заметно желание, во-первых, представить смерть Петра как образец последнего служения государя и истинного сына Церкви; во-вторых, показать единодушный и быстрый выбор («в едином часе всё совершилось») его наследницы, хотя не совсем понятно, кого же при таком согласии всё-таки приходилось убеждать. В-третьих, очевидец привёл вполне реалистичные описания поведения и страданий Петра в последние часы его жизни и несколько раз подчеркнул, что тот ещё вечером 27 января мог говорить, хотя и «засохлым языком и помешанными словами»; но при этом Феофан явно не считал нужным рассказывать о двух последних днях жизни императора.
Более драматичную трактовку событий января 1725 г. дал в опубликованных ещё в 1775 г. записках голштинский министр Геннинг-Фридрих фон Бассевич, вместе со своим государем оказавшийся в это время в самом центре событий. Для голштинца утверждение на престоле тёщи своего герцога было жизненно важным делом, поэтому его старания в пользу Екатерины неудивительны; но в мемуарах он, не колеблясь, отводил себе главную роль в произошедших событиях.
Согласно Бассевичу, ему от генерал-прокурора Ягужинского стало известно о готовившемся заговоре, в результате которого «гибель императрицы и её семейства неизбежна»: Екатерину с дочерьми якобы должны были заточить в монастыре. Бассевич немедленно явился к ничего не подозревавшей императрице, а затем к Меншикову, после чего «два гениальных мужа» начали операцию по спасению растерянной Екатерины.
Светлейший князь агитировал офицеров гвардейских полков; министр же уговаривал царицу не робеть, а генерала Бутурлина — примкнуть к Меншикову, после чего лично дал знак гвардейцам появиться под окнами дворца. Заключительная часть рассказа Бассевича о речах сановников (Макарова и Феофана) в пользу Екатерины и её провозглашении императрицей вполне совпадает с «Повестью» Прокоповича, что неудивительно, поскольку автор был знаком с её немецким изданием.[383] Версия Бассевича о «заговоре» попала в вольтеровскую биографию Петра I, и уже оттуда её почерпнули читатели второй половины XVIII века, подобно И. И. Голикову.[384]
Откровенное хвастовство Бассевича не заслуживало бы особого внимания, если бы он действительно не был участником (во всяком случае, очевидцем) событий. Именно Бассевич привёл знаменитый рассказ о последней попытке Петра I назвать имя наследника: «Император пришёл в себя и выразил желание писать, но его отяжелевшая рука чертила буквы, которых невозможно было разобрать, и после смерти из написанного им удалось прочесть только первые слова: "Отдайте всё…" Он сам заметил, что пишет неясно, и потому закричал, чтоб позвали к нему принцессу Анну, которой хотел диктовать. За ней бегут, она спешит идти, но, когда она является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которые более к нему не возвратились».[385]
Кроме того, из мемуаров голштинца, как бы к ним ни относиться, прямо следует, что никакого согласия среди собравшихся не было; вопрос, кому быть преемником Петра, решался силой гвардейских полков. Оба эти положения прочно вошли в науку и стали неотъемлемой принадлежностью представлений о кончине первого российского императора, хотя первый издатель этого текста Бюшинг предупреждал, что сочинение Бассевича является не собственно мемуарами, а «французским извлечением из оставшихся после него бумаг».[386]
К опубликованным более века назад депешам прусского, саксонского и французского посланников можно добавить выдержки из донесений их австрийского, голландского и датского собратьев. При этом надо иметь в виду, что эти материалы представляют собой сложный и многослойный источник; сами авторы нередко затруднялись отделить точные сведения от непроверенных толков и с течением времени корректировали высказанные ранее взгляды. Многие из приводимых ими фактов не имеют подтверждения в других источниках и не могут быть проверены.
Итак, 17 января 1725 г. Пётр почувствовал себя плохо. 19 января Кампредон и Лефорт сообщили о припадке болезни как о рядовом событии в числе прочих. Спустя 300 лет трудно дать однозначное заключение о причинах смерти первого российского императора при отсутствии медицинской истории болезни и результатов вскрытия. Тем не менее, по выводам изучивших источники специалистов Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова, его проблемы были следствием аденомы предстательной железы или воспалительных процессов в мочеиспускательном канале. Последние, в свою очередь, могли быть следствием перенесённой императором гонореи, но не сифилиса, как иногда утверждается.[387]
Мнение судебно-медицинского эксперта, выраженное специфическим профессиональным языком, гласит, что Пётр страдал стриктурой уретры (патологическим сужением мочеиспускательного канала), осложнившейся гнойным циститом (воспалением мочевого пузыря), восходящей инфекцией с развитием пиелонефрита (воспаления почек), а на финальном этапе болезни — уремией (наводнением организма токсическими продуктами обмена веществ) и уросепсисом — тяжёлым осложнением воспалительных заболеваний мочеполовой системы, когда инфекция проникает в ток крови.[388] Даже не будучи специалистом, можно сказать, что и в наши дни жизнь пациента с таким «букетом» проблем находилась бы под серьёзной угрозой. Что же говорить о той эпохе, когда возможности медицины были несравнимы с современными?
Один из лечивших Петра врачей, итальянец Азарити, заверил французского посла, что опасности для жизни царя нет. Новые депеши обоих послов от 23 января также не содержали тревожных сведений; Кампредон писал об улучшении состояния больного от лечения «бальзамическими травами». Лефорт — правда, неуверенно — передавал: «Вчера царь, кажется, написал завещание».[389]
На самом деле уже 19-го числа сам Пётр или лица из его окружения предписали находившемуся в Москве А. А. Матвееву срочно выслать в Северную столицу доктора Поликоло, что было сделано «с величайшим поспешением» рано утром 23 января. Насчёт завещания сказать что-либо конкретное трудно; император поначалу явно не помышлял о скором конце: готовился после лечения и отдыха отправиться в Ригу и уже назначил с марта пятницу приёмным днем по сенатским делам. Во всяком случае, до 25 января Пётр был способен заниматься делами. 18-го числа он пожаловал Феофану Прокоповичу и преображенскому подпоручику Пальчикову «пустоши» на Выборгской стороне.[390] «Записная книга» кабинет-секретаря А. В. Макарова зафиксировала, что в эти дни царь сделал «пометы» о выдаче денег из Кабинета ученикам иноземных мастеров, «кухмейстеру» Яну Фельтену, солдатам «на бечевной работе» на Неве. Тогда же Пётр распорядился выдать 260 рублей мастеру токарного дела Ф. Рейшу.[391] После 25 января о «пометах» такого рода в документах Кабинета не сообщается.
Тревожные ноты появились в донесении Кампредона от 26 января (6 февраля): в ночь на воскресенье (24 января) наступило обострение болезни; и в понедельник 25 января врачи решились на операцию: «извлекли два фунта урины с страшным гнилостным запахом и смешанной с большими частицами какого-то сгнившего органического вещества, которое врачи признают кусочками оболочки мочевого пузыря». Улучшение не наступило, и «мало надежды, что царь поправится от этой болезни». После операции больной смог заснуть, но во вторник 26 января у него «сделался сильный пароксизм лихорадки», к ночи начались «судороги» и «бред». Врачи поняли, что у царя «антонов огонь (гангрена. — И.К.) и что, следовательно, нет более никакой надежды».[392]
Пётр умирал в своей «конторке» — рабочем кабинете в западной части дворца. От страшных болей он «неумолчно кричал, и тот крик далеко слышен был»,[393] вспоминал солдат Никита Кашин. В среду была объявлена первая амнистия осуждённым на каторгу на срок не более пяти лет, за исключением обвинявшихся «по первым двум пунктам» («о каком злом умысле против персоны его величества или измены» и «о возмущении или бунте»), а также убийц и разбойников. Затем Сенат объявит и второе помилование — уже для осуждённых на смертную казнь и вечную каторгу; но и оно не распространялась на политических преступников.