Недостоверность истории с якобы недописанным распоряжением Петра «Отдайте всё…» убедительно показал Н. И. Павленко: Бассевич явно старался подчеркнуть права на престол супруги своего герцога.[431] Переданный Гохгольцером рассказ самого Бассевича показывает, как творилась эта легенда: в беседе с информированными дипломатами сразу после событий голштинец упоминал, что Пётр «действительно написал несколько строк, но потом от слабости у него вываливалось из рук перо. Прочесть эти написанные им строки нет возможности».[432] Но тогда он ничего не сказал ни о намерении царя «отдать всё», ни об обращении его к дочери Анне; эти «добавления» появятся уже позднее в записках голштинца, сочинённые им (или тем, кто их литературно обрабатывал).
У Петра в течение 26–27 января ещё было время, чтобы объявить свою волю; другое дело, мог ли он физически это сделать. Уже цитированный судмедэксперт считал, что, возможно, за несколько часов до смерти Пётр из-за очередного резкого подъёма артериального давления перенёс кровоизлияние в левое полушарие головного мозга, следствием которого стали паралич правой руки, временная потеря сознания, судороги и утрата речи. Последнее подтверждается донесением голландца де Вилде от 30 января (10 февраля), что у царя «отнялся язык». Отсюда, возможно, и пошли слухи об «искусственных мерах», сокративших жизнь императора, которые до сих пор находят отражение в версиях его смерти.
Но если умиравший и мог говорить (как изображал Феофан Прокопович), то стали бы его слушать? Гохгольцер ещё 26 января указывал, что Меншиков и его сторонники сумели изолировать Петра и никакое его «устное распоряжение в ущерб Екатерине не могло иметь успех». А Кампредон докладывал 30 января (10 февраля), что Екатерина и близкие ей люди не говорили императору о завещании «из боязни обескуражить его этим как предвещанием близкой кончины, а может быть, и потому, что царица и её друзья, зная и без того желания умирающего монарха, опасались, как бы твёрдость духа, подавленная бременем страшных страданий, не побудила его изменить как-нибудь свои прежние намерения».[433] Принятые меры, в том числе «бессменный» караул сержанта Ханыкова, исключали какую-либо случайность, в том числе и выражение воли самого императора.
Кампредон также транслировал рассказ об угрызениях совести царя и передал слова, что он «принёс свою кровь в жертву». Возможно, умиравший пытался в последний раз подчинить себе ход событий, но на это у него уже не было сил, а ни одна, ни другая «партия» не были заинтересованы в том, чтобы он назвал имя наследника. Феофан и Бассевич не говорили, что в последние часы жизни император вручил престол супруге; в обоих сочинениях необходимость воцарения Екатерины доказывалась речами вельмож и ссылками на коронацию. Как передавал в Вену Гохгольцер, сторонники великого князя Петра Алексеевича в случае, если бы царь попытался назвать иного преемника, должны были «отправиться к нему в комнату и воспрепятствовать такому распоряжению».[434] В созданной трудом всей жизни Петра системе не оказалось ни чётких правовых норм, ни авторитетных учреждений, чтобы обеспечить преемственность власти. На первый план выходила пресловутая «сила персон».
Бурные ночные события завершились присягой собравшихся «чинов», принесённой около восьми часов утра (это время фигурирует в дневнике Берхгольца и депеше Лефорта от 30 января) — именно тогда к дворцу подошли гвардейские полки. Кампредон передал, что гвардия присягала в крепости несколько часов спустя. Первый манифест нового царствования извещал о вступлении на престол Екатерины по воле самого Петра, «понеже в 1724 году удостоил короною и помазанием любезнейшую свою супругу, великую государыню нашу, императрицу Екатерину Алексеевну, за ея к Российскому государству мужественные труды, как о том довольно объявлено в народе печатным указом прошлого 1723 года ноября 15 числа».[435]
Однако сам манифест был издан не от имени Екатерины — присягать новой государыне «Святейший Синод и Высокоправительствующий Сенат и генералитет согласно приказали». Объявленное исполнение воли покойного прикрывало фактическое избрание монарха и очень вольное толкование устава о престолонаследии 1722 года.[436] Так на практике произошло предсказанное Феофаном Прокоповичем определение государя придворным «народом». Однако побывавший в Петербурге осенью 1726 г. французский путешественник Обри де ла Мотре услышал уже сформировавшуюся версию, что умиравший Пётр сам объявил о необходимости присяги Екатерине.[437]
Первый в XVIII столетии кризис власти и способ его разрешения показали, что в столкновении высшей гражданской бюрократии и «птенцов» Петра последние одержали победу. «Дух» неограниченного самовластия Петра восторжествовал над «буквой» — его же стремлением обеспечить прочный правовой порядок в новом государственном механизме. В итоге спор решился в пользу наиболее организованной группы петровской знати при активном выступлении части гвардейского офицерства, которая поддержала Екатерину и Меншикова как символ петровского наследия и продолжения прежнего курса. Но на самом деле петровская эпоха подошла к концу. Предстояло подводить итоги и намечать дальнейший путь.
Глава 4.1725–1729 гг.: Конструкция и проблемы послепетровской монархии
Вся Россеюшка у нас позамялася…
Окружение «матери всероссийской»
«Великая героина и монархиня и матерь всероссийская», — так обращался к Екатерине Феофан Прокопович в «Слове на погребение» Петра. Но едва ли сподвижники императора могли преклоняться перед далёкой от государственных дел женщиной сомнительного происхождения, ими же и возведённой на престол.[438] В массовом сознании Екатерина, видимо, воспринималась как добрая хозяйка и жена, но не прирождённая царица и едва ли достойная верховного правления «баба». Даже в песнях солдат петровской армии она не изображалась законной наследницей «империя»; на смертном одре Пётр завещал:
Сенат судить князьям-боярам, всем старшим фельдмаршалам;
А каменную Москву и Россию — Кате, а империю — царевичу…[439]
Внешность Екатерины отвечала духу времени: она была, по словам придворного и историка графа С. Д. Шереметева, «очень телесна во вкусе Рубенса и красива». Сохранившиеся же документы соответствуют народным представлениям: показывают Екатерину экономкой, погружённой в хозяйственные заботы дворцового обихода.[440]
Согласно «повести» (биографии) о Екатерине, написанной в XVIII веке, она явно имела лингвистические способности: помимо русского, владела немецким, французским, польским и «природным» шведским языками.[441] Однако наверняка можно сказать только, что она знала немецкий. Во всяком случае, французский министр Кампредон речь на прощальной аудиенции специально «произнёс по-немецки, дабы государыня могла сама понять её».[442] Скорее всего, могла она говорить и по-шведски, поскольку жила в шведской Лифляндии и даже вышла там замуж. Возможно, императрица и была способна сказать что-либо по-французски или по-польски, но едва ли настолько владела этими языками, чтобы вести серьёзную беседу. Что же касается государственной сферы, то она усвоила внешний облик сановного величия и имела некоторые — весьма скромные — представления о стоявших перед страной проблемах.
После смерти Петра на Екатерину обрушился поток жалоб и челобитных, начиная от обращений канцлера и кончая прошением «придворной поломойки» Дарьи Ивановой («при ней восемь баб») о выдаче хлеба, соли и крупы. Г. И. Головкин просил о повышении сына в чинах, П. П. Шафиров — о прощении долгов, обер-шенк А. М. Апраксин — о ссуде в три тысячи рублей и т. д. Но чаще всего просили о пожаловании «деревнями». Об этой награде подавали прошения поручики и капитаны гвардии. А. Ушаков, И. Корсаков, Л. Микулин, И. Толстой, А. Украинцев, С. Желтухин, С. Юрьев, Л. Ляпунов, И. Софонов, В. Нейбуш, Е. Пашков, А. Шаховской, Ф. Шушерин), гофмаршал Д. Шепелев, обер-прокурор И. Бибиков, лейб-медик И. Блюментрост, граф С. Владиславич-Рагузинский, сенатор В. Л. Долгоруков — вот перечень фамилий всего с нескольких страниц одной из книг входящих документов кабинета за 1725 г.[443]
Отныне так будет происходить каждый раз при сменах фигур на престоле: воцарившийся претендент вынужден будет награждать многочисленных просителей за действительные и мнимые заслуги. Чтобы остановить поток прошений, издаются специальные указы о запрещении подачи челобитных лично императрице. Просить же пожаловать деревнями разрешалось лишь из числа «отписных» и выморочных владений.
В первые дни после воцарения Екатерины дворец был доступен для посещения и «целования руки» императрицы подданным любого чина и звания. Но уже 31 января майор гвардии Г. Д. Юсупов отдал караульным приказ: в комнаты государыни «светлейшего князя, Ивана Ивановича (Бутурлина. — И.К.), Павла Ивановича (Ягужинского. — И.К.), Антона Мануйловича (генерал-полицеймейстера Девиера. — И.К.) пропускать без докладу, Алексея Васильевича Макарова и Лвовичев (братьев И. Л. и А. Л. Нарышкиных. —