В 1726 г. Екатерина даровала рядовым гвардейцам из дворян-помещиков, которым было затрудительно продолжать службу по домашним обстоятельствам или по слабости здоровья, право выходить в отставку, предоставляя взамен рекрутов из «видных и способных» людей. Постаралась и возглавляемая Меншиковым Военная коллегия: в октябре исправные гвардейские обер-офицеры и солдаты при определении в армейские полки, к статским делам или в отставку получали повышение не на два чина, как прежде, а на три. При этом надо иметь в виду, что обычно выпускались в армию те унтера или рядовые, которые по отсутствию способностей и образования не имели шансов получить офицерское звание в своём полку.[457]
Документы Кабинета императрицы говорят о пожалованиях в 1725 г. крестьянских «дворов» по челобитным гвардейцев: капитанам преображенцев Ф. Полонскому и А. Танееву, капитан-поручикам Г. Гурьеву и С. Желтухину, поручику А. Микулину, подпоручику А. Лукину и другим офицерам.[458] Так зарождалась опасная для самой власти традиция «оплаты» услуг офицеров и солдат, которая могли навести их на мысли о цене своей преданности.
«Великая перемена чинам» генералов и офицеров прокатилась по армии; облегчён был выход в отставку за долговременную службу. «Я тогда был в Белогородском пехотном полку, и сколько есть в полку штаб- и обер-офицеров, все переменены чинами, кроме полковника», — вспоминал гвардеец В. А. Нащокин. По данным Военной коллегии, в царствование Екатерины в 1725 г. патенты на чины получили 926 офицеров, а в 1726-м — 1235. Правда, не все из них были повышены именно при Екатерине, поскольку патент формально закреплял уже заслуженный чин.
Государыня в прямом смысле «приложила руку» к этой процедуре (или за неё расписывалась дочь). Походные журналы 1725 и 1726 гг. свидетельствуют, что Екатерина регулярно занималась утверждением чинов; так, 15 декабря 1726 г. она подписала 99 офицерских патентов,[459] а в целом за два года она, по нашим подсчётам, утвердила 455 патентов. Повальные награждения, однако, радовали не всех, поскольку происходили «не по порядку», без учёта действительных заслуг и возвышали выходцев «от солдатства».[460]
Празднества и раздачи наград не могли скрыть подспудного напряжения вокруг новой государыни. Гвардии вроде бы не на что было жаловаться: полки не отправлялись в дальние походы, столичная служба шла спокойно, а повышения происходили быстрее. Но «железной руки» Петра уже не было, а незаслуженные милости и отсутствие жёсткого контроля не способствовали почтению к императрице. Иные гвардейцы уже считали, что их заслуги должным образом не оценены, а во дворце нет порядка.
Дела Тайной канцелярии свидетельствуют, что в полках были недовольные. Доносы зафиксировали ворчание гвардейцев: «Не х кому нам голову приклонить, а к ней, государыне… господа-де наши со словцами подойдут, и она их слушает, что ни молвят. Так уж-де они, ростакие матери, сожмут у нас рты? Тьфу де, ростакая мать, служба наша не в службу! Как-де вон, ростаким матерям, роздала деревни дворов по 30 и болше… а нам что дала помянуть мужа? Не токмо что, и выеденова яйца не дала». Преображенский сержант Пётр Курлянов сетовал: «Императора нашего не стало, и всё-де, разбодена мать, во дворце стало худо»; солдат того же полка Пётр Катаев, напротив, утверждал, что смерть Петра «даровала многим живот», поскольку он «желал всех их смерти».[461]
В гвардии ослабла дисциплина. Приказом по Преображенскому полку от 2 февраля 1725 г. был отправлен под арест пьяный начальник дворцового караула поручик Ляпунов; 28 марта командирам частей вменялось в обязанность смотреть, чтобы солдаты «шумные по улицам не шатались»;[462] подобные распоряжения (чтоб «шумных не было») будут повторяться и впредь. В мае того же года раскрылось дело о хищениях в Петербургской крепости. Следствие во главе с Меншиковым установило: профос Семёновского полка Пётр Аверкиев и его друзья, усмотрев, что «лежит казна плохо», украли 2 434 рубля, которые тут же «растеряли и по кабакам пропили»; виновные были отправлены на виселицу. В ноябре 1726 г. был расстрелян пушкарь элитной бомбардирской роты Преображенского полка Фёдор Бушуев, посмевший на карауле во дворце — в четвёртый раз! — напиться так, «что стоять на часах не мог».[463]
Кампредон в феврале 1726 г. сообщал о подозрительных случайностях, угрожавших жизни Екатерины: в октябре прошедшего года во время учения гвардейских полков в присутствии царицы стоявший подле неё лакей был ранен в руку и в бок. «Тогда сказали, что раны нанесены были шомполом, забытым каким-то солдатом в ружье, и разговоры об этом замолкли». В следующий раз, уже в январе 1726 г., императрица наблюдала из окна нижнего этажа дворца за экзерцициями солдат, выстроенных на льду Невы, и «при втором залпе одного гвардейского взвода некий новгородский купец, стоявший в четырёх шагах от помянутого окна, упал, сражённый насмерть пулей, которая ударилась затем в стену дворца»; Екатерина сохранила хладнокровие, но «заметила довольно спокойно, что не несчастному купцу предназначалась эта пуля».[464]
Полковой архив подтверждает: 26 января 1726 г. выстрел, прозвучавший из рядов выстроенных на Неве семёновцев, уложил безвестного «посацкого человека» на набережной у дворца. Начались допросы служивых седьмой роты, стоявших «против того места». Приказ по полку обещал следующий чин за объявление виновного. Некомплект патронов оказался у семерых солдат; одни говорили, что свои «пульки» расстреляли «в дому» или «боронясь от волков» в дороге; другие — что их украли. Доносчиков не нашлось, и, несмотря на все усилия, стрелявшего так и не обнаружили — корпоративная солидарность оказалась выше служебного долга. Императрица распорядилась не продолжать расследование и 4 февраля повелела освободить всех подозреваемых, но отныне на учения и парады солдатам полагалось выходить «без пуль» под страхом «жестокой смерти».[465] Уже через месяц после этого происшествия репрессиям по неизвестной причине подверглась личная гвардия Меншикова — Ингерманландский полк: были арестованы его полковник Е. Маврин и 40 солдат. В то же время Екатерина и её окружение стремились снискать расположение солдат и офицеров. Неслучайно вскоре после описанного выше события в Преображенском и Семёновском полках был объявлен указ царицы о выдаче всем чинам к Пасхе третного жалованья «не в зачёт».
Имели место случаи отказа от присяги императрице: «Не статочное дело женщине быть на царстве, она же иноземка…» Объявившиеся было Лже-алексеи были в 1725 г. казнены, но уже «созревали» новые самозванцы. В 1726 г. флотскому лейтенанту Ивану Дирикову пришло в голову, что он — сын Петра I (якобы царь, «будучи в Сенате, подписал протокол, что по кончине его величества быть наследником ему, Ивану») и через несколько лет заявил о своих правах на престол.[466] В плохо сохранившихся за этот период делах Тайной канцелярии встречаются сообщения о казни (наказании довольно редком в её практике) нескольких лиц: рассыльщика Ф. Бородина, крестьянина Е. Белокопытцева за неназванные, но «великие» преступления. Тогда же был тайно заточён в Шлиссельбурге шведский шпион капитан Цейленбург, которого было приказано держать в строжайшей изоляции; спустя 15 лет Тайная канцелярия даже не смогла объяснить причин ареста. Имеются известия об уничтожении таких дел (как показаний «калуженина» А. Анцифорова).[467]
В мае 1725 г. отправился в Соловки «карла» императрицы Яким Волков за «противные его слова против персоны её императорского величества».[468] Священник стоявшего в Петергофе Нарвского полка Иван Алексеев был арестован за отказ от присяги и заявление, что Синода «он не знает, а знает патриархов и своего архиерея».[469] В мае 1725 г. датский посол Вестфалей сообщал о казни какого-то полковника, также не признавшего новую императрицу. Зимой и весной 1726 г. в столице горели дома обывателей и трижды Адмиралтейство, где были уничтожены 30 новых галер и 30 тыс. пудов провианта для флота. Власти предполагали диверсию и искали поджигателей; но был пойман и казнён лишь несовершеннолетний Аристов, поджигавший дома соседей.[470]
В такой обстановке в декабре 1725 г. было решено создать специальную охрану императрицы — кавалергардскую роту «из знатного шляхетства самых лучших людей из прапорщиков и из поручиков». Пожалованный в капитан-поручики кавалергардов Меншиков определял, кто из кандидатов, присланных в Военную коллегию из полевых полков, годен для службы в конной роте, где капитаном состояла сама императрица. В течение нескольких месяцев Военная коллегия подбирала кандидатов на эту почётную службу — но не из гвардии, а из офицеров армейских полков, «собою весьма великорослых и достаточных иждивением», поскольку жалованья им не полагалось, содержать квартиры и приобретать мундиры они должны были за свой счёт. К началу 1727 г. эта «гвардия в гвардии» насчитывала 56 человек во главе с самим Меншиковым, поручиком И. И. Дмитриевым-Мамоновым и корнетом А. И. Шаховским; в числе телохранителей были и курляндские дворяне Ю. Ламздорф, Э. Каульбарс, М. Ливен.[471] «Новоучинённая» рота впервые предстала перед императрицей в день её тезоименитства, 24 ноября 1726 г., и сопровождала государыню при выезде в Исаакиевский собор. В начале 1727 г. очередной манифест предупредил подданных, что «за неправедные и противные слова против членов императорского дома без всяких отговорок учинена будет смертная казнь без пощады».