Упомянутый именной указ от 6 сентября в очередной раз изменял устройство верховной власти. Государь объявлял себя вступившим «в правительство» (то есть совершеннолетним); тем самым регентство Верховного тайного совета упразднялось и он превращался в прежнее совещательное учреждение «при боку нашем». Так следом за Меншиковым был ещё раз нарушен «тестамент» Екатерины I и совершён государственный переворот, который как будто и не был замечен окружающими, хотя означал ликвидацию регентских полномочий Верховного тайного совета.[640]
9 сентября в Совете появился и сам Пётр; до его прихода Остерман представил присутствовавшим записку о «винах» Меншикова. Единогласным решением тот был лишён званий, чинов и орденов и приговорён к ссылке в дальнее имение — городок Ораниенбург под Рязанью. Подписанный императором «в своих покоях» приказ об этом также принёс Остерман.[641] Сам князь, его жена и дети пытались обращаться к царю с письменными и устными просьбами о помиловании. Возможно, Пётр какое-то время колебался: сохранились противоречивые известия о его поведении в отношении жены Меншикова и своей невесты.
Устранение министра-временщика показало, что такая ситуация была ещё недостаточно отработана: свергнутый правитель России отправился в ссылку в роскошной карете с целым караваном пожитков и прислуги. В дальнейшем подобные «падения» будут проходить уже по иному сценарию: с немедленным арестом, следствием, предрешённым приговором и автоматической конфискацией движимого и недвижимого имущества.
В данном же случае события разворачивались постепенно, новые правители будто чего-то опасались. Но с «клиентами» Меншикова уже не стеснялись: в сентябре-октябре 1727 г. были сняты с постов столичный комендант Ю. Фаминцын, кавалергард и майор гвардии А. И. Шаховской; член Военной коллегии А. Я. Волков лишён чинов, а секретарь князя А. Яковлев — вотчин. Ушёл в отставку генерал-лейтенант М. Я. Волков, под следствие попал адмирал М. Змаевич.[642] В Военную коллегию были назначены Г. Д. Юсупов и Б.-Х. Миних.[643] Однако кадровые перемены затронули только военное ведомство, на составе Сената и других учреждений смещение Меншикова не отразилось (см.: Приложение, Таблица 1).
Новым в политической практике было и то, что «падение» временщика вызвало международные осложнения. Инструкции послам в Вене и Берлине предписывали доказывать союзникам, что «для некоторых важных причин князя Менщикова от всех дел отлучили», но «управление дел в ымперии нашем по-прежнему з добрым порядком продолжается». Ланчинский докладывал о беседах с австрийцами «в презерватив против всяких лживых толкований», в которых он подтверждал, что Россия будет соблюдать только что заключённую конвенцию о посылке войск на помощь Австрии.[644] Послу в Пруссии А. Г. Головкину тоже пришлось уверять, что «перемена с ним, князем Меншиковым, никакой отмены в ыстинной вашего и. в. дружбы к его королевскому величеству не принесёт».[645]
Западная пресса осенью 1727 г. также обсуждала события в России. Лейденские «куранты» печатали фантастическую биографию временщика («Жизнь и природа князя Меншикова»): как молодой Меншиков торговал пирожками, был замечен Петром, стал любовником дочери коварного «князя Амильки» и разоблачил его заговор против царя. Кёльнские и франкфуртские «ведомости» сообщали в качестве достоверных фактов известия о том, что фаворит приказал убить послов к австрийскому двору, чтобы отобрать у них царские подарки; их читатели узнавали о сказочном богатстве министра («9 миллионов облигаций или бильетов иностранных банков») и его коварных замыслах «младолетнего монарха погубить». Помимо интереса к фортуне министра, в публикациях можно отметить и ещё одну тенденцию: их авторы связывали судьбу Меншикова с успехом реформ и положением иностранцев в России. Они помещали известия о том, что «между россиянами и иностранцами немалые драки произошли», но успокаивали читателей: новый царь испытывает почтение «ко всем нациям» и запрещает обижать иностранцев «под смертным наказанием».[646]
В конце 1727 г. после сообщения русского посла в Швеции Николая Головина о связях Меншикова со шведским сенатором Дибеном и возможном получении им денег от шведов за сведения о внешнеполитических планах России начался новый розыск. Осенью 1727 г. Лефорт и Маньян передавали расходившиеся по столице слухи о якобы найденных в бумагах светлейшего князя планах изменения состава Верховного тайного совета (вместо Апраксина, Головкина и Остермана туда предполагалось ввести генералов Чернышёва, А. Я. и М. Я. Волковых), о намерениях заменить своими людьми офицеров Преображенского полка и даже занять 10 миллионов талеров у прусского короля, чтобы самому «взойти на престол русский».[647]
Большинство подобных толков, как и сообщаемые современниками сведения о несметных богатствах князя, не соответствуют действительности. Но характерно само развитие подобных обвинений: во-первых, признание роли гвардии и попытки (мнимые или реальные) Меншикова, как и других непопулярных правителей (Бирона, Петра III), изменить её состав; во-вторых, первый опыт обвинения павшего министра в предосудительных связях с иностранным двором, что в какой-то мере являлось отражением возросшей роли страны в европейской политике.
Однако обвинители ещё не имели опыта ведения таких процессов, чтобы убедительно обосновать «вины» недавнего правителя или сфабриковать их. Заготовленный манифест о его преступлениях так и остался неопубликованным: большинство обвинений в адрес Меншикова (в перевозе царя в свой дворец, неуважении к его бабке-царице, издании указов) либо выглядело неубедительно, либо не соответствовало действительности.[648]
В эпоху абсолютных монархий фаворитизм становится особым институтом в силу сосредоточения колоссальной власти в руках одного и не всегда выдающегося по способностям человека. В России 1725–1730 гг. этот институт переживал период становления: одни, не успев утвердиться в роли, сходили безвестными со сцены (П. Сапега); другие заняли своё место в придворном мире (братья Лёвенвольде); третьи претендовали на исключительную роль правителя государства (Меншиков). В последнем случае князю предоставлялась возможность проявить себя в качестве государственного деятеля уровня Ришельё или Мазарини.
Однако такая роль оказалась Меншикову не по силам. Его запросы не поднялись выше имений, титулов, почестей, а также выделки фальшивых гривенников и выпрашивания герцогства и новой кареты у австрийского императора. Иностранные дипломаты стремились удерживать князя в рамках нужного политического курса, соответственно расценивая его в качестве «капитала, приносящего… нам большие кредиты», по утверждению австрийского посла Рабутина.[649]
Размах и произвол действий временщика, как можно полагать, характерны для раннего этапа формирования российского фаворитизма, когда его носители ещё не представляли себе границ дозволенного. Вероятно, личному другу Петра Великого и выходцу из низов было особенно трудно эти границы осознать. Более тонко чувствовавшие ситуацию дипломаты сетовали: Меншиков демонстрировал «суровость» и управлял, «как настоящий император», вместо того чтобы вести себя «по правилам»: оказывать милости, заручиться доверием царя, его сестры и членов Верховного тайного совета.[650] Сам князь, похоже, этого так и не понял и оттого был таким беспомощным в последние дни перед крушением.
Лёгкость свержения регента во многом была его собственной заслугой: именно Меншиков и его сторонники обеспечили воцарение Екатерины, а затем — вопреки её воле — вступление на престол Петра II с последовавшим нарушением только что составленного завещания императрицы. Правовой и моральный вакуум на самом верху политической системы вёл к «переворотным» методам борьбы — ив данном случае обернулся против самого Меншикова. Упоение властью привело князя к конфликтам с царём и его окружением и репрессиям по отношению к недавним союзникам. Чины и титулы не могли заменить утраты прежних сторонников и «приводных ремней» в рядах гвардии и высшей бюрократии: за время своего короткого регентства он не произвёл принципиальных кадровых назначений (см.: Приложение, Таблицы 1 и 2).
Так начавшееся ещё в конце XVII в. «переворотное» устранение политических фигур с исключением их не только из властного круга, но и из всей «нормальной» жизни — лишением чинов, «чести», имущества (в оборот войдут формулы «бывший Меншиков», «бывший Бирон») — станет нормой в послепетровской России. Атмосфера нестабильности будет способствовать развитию политических конфликтов, в которых проигравший терял всё. Лишь к середине века институт фаворитизма встроился в систему российской монархии: «случайные люди» заняли в ней своё место, их взлёты и «отставки» стали проходить, не вызывая переворотов с опалами и ссылками.
Возвращение в XVII в.?
Оценки короткого царствования Петра II как возвращения к власти «боярской аристократии», намеревавшейся «возродить старые формы власти»,[651] представляются излишне однозначными. В переписке дипломатов при российском дворе можно найти неоднократно высказываемые опасения победы «старомосковской партии» при дворе и «ужаснейшей революции», которая вернула бы страну к «прежнему состоянию». Однако существовали ли реальные основания для столь панических настроений?
Впечатления дипломатов от российской действительности во многом зависели от политического курса представляемых ими держав и успехов их миссий в России.