Появление труда Корсакова вызвало отклики и рецензии. Некоторые авторы, как Н. И. Костомаров, соглашались с выводами учёного и с сожалением отмечали отсутствие у дворянства развитого «политического сознания».[750] Радикальный публицист и историк С. С. Шашков критиковал работу «слева»: попытка «верховников» не могла стать «Magna charta» для России, поскольку «никакая олигархия не могла ничего принести народу, кроме вреда» и появления «второй Польши»; в олигархической природе «самодура» Д. М. Голицына и «омаркизившегося боярина» В. Л. Долгорукова у автора сомнений не было, как и у историка Е. А. Белова.[751] Консервативные оппоненты, как Н. П. Загоскин, отмечали сходство взглядов исследователя с выводами Карновича. По его мнению, подписи под проектами не свидетельствуют об истинных позициях дворянства: оно стремилось только к «обузданию» Верховного тайного совета, на деле же ему была свойственна политическая «индифферентность». Рецензент не видел в работе «ничего нового», за исключением публикации самих проектов, и был убеждён, что «верховники» действовали исключительно в фамильных интересах.[752]
В напряжённой атмосфере конца царствования Александра II спор вокруг событий переводил профессиональную разработку проблемы в плоскость политических пристрастий авторов. Для молодого П. Н. Милюкова исследование попытки конституционной реформы в послепетровское время стало, по выражению Я. А. Гордина, «манифестом начинающего политика». Милюков сделал ещё один шаг в изучении темы: привлёк новые источники (донесения шведских посланников — по работе шведского историка Т. Иерне) и по-иному атрибутировал некоторые документы. Он пришёл к выводу, что в основу проектов Верховного тайного совета легла не современная им шведская «форма правления» 1719–1720 гг., а постановления 1634 и 1660 гг., вводившие в Швеции правление Государственного совета из пяти человек.
Но Милюков подходил к проблеме уже не только с академических позиций. Историк вступил в спор с Загоскиным: по его мнению, дворяне (он даже называл их «московской интеллигенцией») обсуждали и подписывали проекты с «напряжённым интересом». Он отрицал какую бы то ни было личную корысть в действиях Д. М. Голицына и на основании известных ему источников реконструировал «план» князя, в существовании которого не сомневался. План этот, по убеждению Милюкова, не содержал «ничего олигархического» и мог бы стать важным условием для эволюции государственного строя России в сторону политической свободы. Но «конституционалисты» из «шляхетства» и «верховники» не согласились на взаимные уступки; в итоге страна «пошла далеко не тем путём, о котором мечтали руководители движения 1730 г.». Для самого дворянства это означало победу узкосословных интересов над «политическим самосознанием». Как печальное свидетельство упущенных возможностей Милюков впервые опубликовал фотокопию надорванных императрицей Анной «кондиций».[753]
Выводы Корсакова и Милюкова принимались в работах других авторов с большей или меньшей категоричностью в зависимости от их личных убеждений. Более консервативный М. К. Любавский считал закономерным крах политического движения 1730 г.; более либеральные М. М. Ковалевский и М. М. Богословский полагали «попытку создать представительное правление» возможной, если бы её противники не «натравили» сторонников реформ друг на друга.[754] Лишь немногие, подобно Д. И. Иловайскому, отстаивали традиционную концепцию выступления «бояр-олигархов» исключительно «в интересах личного возвышения».
Характерными представляются аргументы основного оппонента Милюкова — профессора-юриста А. С. Алексеева. Основной упор в полемике был им перенесён с анализа источников на правомерность деятельности Верховного тайного совета, с введением в его состав фельдмаршалов М. М. Голицына и В. В. Долгорукова превратившегося из высшего государственного органа в «фактическое сборище, лишённое всякой юридической санкции», и даже в «революционный комитет», главными орудиями которого явились ложь и подлоги.[755]
Оценка В. О. Ключевским «политической драмы» 1730 г. (во время подготовки четвёртого тома его «Курса» в 1907–1909 гг.) оказалась заметно более пессимистической по сравнению с Милюковым. Историк считал Д. М. Голицына сторонником политической свободы и автором «плана настоящей конституции», но в то же время видел в нём «старого Дон Кихота отпетого московского боярства», до конца отстаивавшего аристократический состав Совета и превратившего политическую борьбу в «придворную плутню».[756] Не лучше оказалось и собранное в столице «шляхетство» с его «рознью и политической неподготовленностью». Хотя какая-то его часть и была согласна с ограничением самодержавия, но в целом оно проявило равнодушие к «образам правления» и неспособность действовать самостоятельно: «ютилось вокруг важных персон, суливших им заманчивые льготы, и вторило своим вожакам».[757] В итоге политическая дискуссия свелась к борьбе Сената, Синода и генералитета с Верховным тайным советом. Спор этот был решён гвардией, которая в данном случае поступила «по-казарменному: её толкали против самовластия немногих во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица».[758]
Выводы Милюкова получили популярность — на них ссылались авторы, развивавшие концепцию «борьбы за конституцию» в России. Общими местами стали утверждения о заимствовании «верховниками» и их оппонентами западных идей в сфере государственного устройства; о распространении в обществе «либеральных идей» и появлении многочисленной «партии» конституционалистов и, наконец, о существовании «плана» князя Д. М. Голицына по созданию двухпалатного парламента. Проиграли же сторонники реформ якобы потому, что не сумели должным образом противостоять немногочисленным монархистам, а сам Верховный тайный совет не пожелал делиться властью с оппонентами — в результате решающую роль сыграла недостаточно просвещённая гвардия, которая и заставила «шляхетство» бить челом о восстановлении самодержавия.[759] Во времена первой русской революции и становления парламентаризма такой подход выглядел убедительным и актуальным.
Предпринятая ещё до 1917 г. М. Н. Покровским попытка пересмотреть русскую историю с марксистской точки зрения привела к созданию оригинальной концепции, объяснявшей политическую борьбу экономической конъюнктурой. Получалось, что проводников буржуазной политики в Верховном тайном совете в 1730 г. сменили ставленники западноевропейского капитала во главе с Бироном, которых, в свою очередь, свергли в 1741 г. представители «дворянского управления» или «нового феодализма».[760]
Однако уже через несколько лет спор о роли 1730 г. в отечественной истории был прекращён. В исторической литературе утвердилась формула В. И. Ленина: «Перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой».[761] С этой точки зрения перипетии борьбы за власть между отдельными группировками навсегда свергнутого класса не имели принципиального значения и не заслуживали внимания. Неудивительно, что в советской научной литературе возродилась и господствовала вплоть до 80-х гг. XX столетия оценка действий Верховного тайного совета именно как установления олигархической формы правления в интересах старинных боярских родов.[762] «Попытки родовитой богатейшей верхушки дворянства, аристократии ограничить власть монарха встречали противодействие широких слоев дворянства и оканчивались неудачей…» — указывала Советская историческая энциклопедия.[763]
Исключением стали диссертация Г. А. Протасова и созданная на её основе серия статей, в которых автор скрупулёзно исследовал комплекс опубликованных и архивных материалов по проблеме; им были пересмотрены датировка и атрибуция важнейших документов Верховного тайного совета и дворянских проектов.[764] Выводы автора (в том числе отрицание им так называемого «плана» Д. М. Голицына, в существовании которого были убеждены многие из его предшественников) почти не нашли отклика или возражений, и на этом обсуждение событий 1730 г. в профессиональной исторической науке можно считать завершённым. Развернувшаяся в последующие годы «перестройка», а затем и крушение советского строя вызвали к жизни ряд новых научно-популярных работ. С одной стороны, их авторы отказались (хотя бы декларативно) от предшествовавших оценочных штампов; с другой — демонстрируют весь спектр позиций, обозначившихся в науке ещё на рубеже XIX–XX вв.
Одни отчасти исходят из прежней оценки действий Д. М. Голицына и его коллег как «олигархического переворота», который всё же ставил целью ограничение самодержавия и даже имел, но «упустил исторический шанс реформировать систему власти», как полагают М. Т. Белявский и Л. Г. Кислягина, а также Е. В. Анисимов.[765] Н. И. Павленко считает возможным называть «верховников «олигархами», но при этом приписывать им «конституционные» намерения.[766] А А. Б. Каменский отмечает неспособность дворянства выйти за узкие рамки сословных интересов.