Другие авторы возвращаются к концепции Милюкова, когда полагают, что лидеры переворота 1730 г. стремились «подхватить ограничительную традицию земских соборов, вернуть в структуру власти представительный элемент — на новом европейском уровне, совместить русский опыт прошлых веков с современным западным опытом», в то время как многие дворяне обладали психологической готовностью «к переходу на следующий уровень свободы». Я. А. Гордин видит в возможной победе «верховников» «культурный сдвиг» в истории России: «участие общества в управлении страной, контроль над хищным государством, превращение государства из цели в орудие, гарантию соблюдения человеческого достоинства».[768]
Авторы коллективного труда по истории русской общественной мысли XVIII в. убеждены в наличии в 1730 г. широкого «шляхетского» движения, прогрессивным представителем которого являлся Антиох Кантемир.[769] А С. А. Седов и А. Л. Янов однозначно утверждают, что конституционное устройство было предрешено, и провал его объясняют «распорядившимся иначе» случаем, «трагическим недоразумением» и досадным недоверием дворянства и прогрессивно настроенных верховников.[770]
Иные историки считают возможным сделать 1730 г. исходной точкой в новой периодизации освободительного движения в России.[771] Другие вообще не видят необходимым упоминать о «кондициях» и проектах 1730 г. — как, например, авторы энциклопедии «Общественная мысль России XVIII — начала XX вв.».[772] И лишь немногие исследователи общественного движения в России считают возможным говорить о специфике политического сознания «шляхетства» XVIII столетия, для которого «самодержавная власть одного законного монарха являлась куда более прочной гарантией, чем не менее самодержавная власть олигархии»: «"Конституцией" для них была та грамота 1613 года, в которой государь обещал "быть не жестоким и непальчивым, без суда без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати". Тот факт, что современная историческая наука весьма скептически относится к существованию "конституции 1613 года", не отменяет искренней веры в неё дворянства вплоть до середины XIX века».[773]
Характерно, что обращение к концепциям либеральной историографии начала XX в. не только не сопровождается новыми источниковедческими наблюдениями, но и не учитывает уже имеющиеся выводы — в частности, изложенные в работах Г. А. Протасова. Поэтому, к примеру, столь разные авторы, как Я. А. Гордин, А. Л. Янов, А. Н. Медушевский и Н. И. Павленко, исходят из наличия конституционного «плана» Д. М. Голицына (мифичность которого Г. А. Протасов давно доказал); первые двое убеждены в существовании отдельного «проекта В. Н. Татищева» и наличии целых 12 «шляхетских» проектов.[774]
Не решён вопрос и об источниках «кондиций» и прочих «конституционных» планов. Версия Милюкова об использовании шведских установлений была подвергнута критике тем же Г. А. Протасовым. Однако предположение о шведском влиянии поддержали А. Г. Кузьмин, С. А. Седов и С. В. Польской, правда, уже значительно осторожнее: речь у них идёт не столько о прямых заимствованиях из шведских актов, сколько об использовании шведского опыта ограничения королевской власти на рубеже 10–20-х гг. XVIII в.[775] C. А. Седов без какого-либо источниковедческого обоснования считает Д. М. Голицына автором всех проектов Верховного тайного совета, составленных в конце января — феврале 1730 г., а А. Н. Медушевский даже не указывает на наличие таковых.[776]
В итоге можно констатировать, что количество самостоятельных исследований по теме невелико, а противоречивые интерпретации событий 1730 г. отражаются не только в научной, но и в учебной литературе. Здесь «верховники» образца 1730 г. представлены и как родовая знать, которая «сделала всё, чтобы вернуть дореформенные порядки»,[777] и как реформаторы, разрабатывавшие проекты ограничения самодержавия системой выборных органов — в виде всё того же «плана» Д. М. Голицына.[778] Одни пособия возвращаются к оценке событий, данной В. О. Ключевским.[779] Другие констатируют различие точек зрения на события 1730 г., но при этом их авторы утверждают, что восстановление «самодержавства» было доминирующим стремлением дворянства.[780] Третьи, наоборот, подчёркивают, что сами дворяне составляли проекты нового устройства государственной власти на базе «кондиций», но были побеждены гвардией, отражавшей взгляды их противников.[781] Доходит до того, что в одном и том же учебнике можно прочесть, что действия Верховного тайного совета представляли собой «чисто феодальное движение», против которого выступили дворяне — «сторонники самодержавия», при этом сочинявшие проекты ограничения монархии,[782] или о «победе» конституционалистов, после которой им «ничего не оставалось, как присоединиться» к сторонникам восстановления самодержавия.[783]
Порой анализ событий подменяется захватывающей версией о закулисной борьбе самих «верховников» и обвинениями Д. М. Голицына в том, что по его вине «возможность учреждения в российском государстве демократической республики не реализовалась».[784] Подобные оценки закрепляются в массовом сознании с помощью перепечаток дореволюционных исторических романов о «дворцовых тайнах» и прочих околонаучных сочинений. До недавнего времени отсутствовало научное издание источников о событиях 1730 г., а существовавшие публикации порой неверно указывали авторство документов и содержали ошибки в передаче текста.[785]
Оценка государственного переворота 1730 г. в западной историографии заметно осторожнее. В обобщающих трудах, где затрагиваются эти события, речь обычно идёт о победе после смерти Петра «старорусской партии», желавшей повернуть Россию назад. Лишь немногие авторы видят в событиях 1730 г. «поворотный пункт в русской истории» и попытку установления новой «формы правления» по западным образцам.[786] Ряд историков сомневаются в наличии у «верховников» планов модернизации политического строя,[787] а у «шляхетства» — «общих интересов в преследовании политических целей»[788] и способностей понять «значение предпринятой Верховным тайным советом под влиянием англомана князя Дмитрия Голицына попытки конституционного ограничения самовластия и введения законности, по крайней мере в отношении того же дворянства».[789]
Большинство историков признают, что князь Д. М. Голицын и другие «верховники» не стремились обратить вспять петровские преобразования. Тем не менее, они видят в «кондициях» прежде всего попытку сохранить власть Верховного тайного совета и сомневаются в наличии у его членов планов модернизации политического строя.[790] Активность же дворянства объясняется, скорее, с точки зрения борьбы и взаимодействия различных группировок знати, к которым благодаря патронажно-клиентским связям примыкали представители «шляхетства», и поэтому не рассматривается как качественно новый этап в развитии политической культуры российского дворянства.[791]
А. Б. Плотников выпустил по данной теме ряд статей и образцовых научных публикаций важнейших документов 1730 г.,[792] а в совместной работе с автором этих строк осуществил первое академическое издание источников по истории событий начала 1730 г., включившее как ранее издававшиеся, так и впервые выявленные авторами материалы. Эта публикация представляет собой документы из пяти комплексов: 1) редакции «кондиций», документы Верховного тайного совета, политические проекты «шляхетства» и верховников из (РГАДА. Ф. 3); 2) законодательные акты Верховного тайного совета и Анны Иоанновны, публиковавшиеся в Полном собрании законов Российской империи, сборниках РИО и дополненные архивными документами (РГАДА. Ф. 176); 3) делопроизводство высших и центральных государственных учреждений из фондов РГАДА и РГВИА; 4) дипломатические материалы, публиковавшиеся в сборниках РИО и существенно дополненные документами РГАДА; 5) частные документы, личная переписка и мемуары, издававшиеся в XIX–XX вв. В той же работе содержится и монографическое исследование авторов с изложением собственного истолкования происходившего в январе-феврале 1730 г.[793]
«Коварные письма»
В ночь на 19 января 1730 г. в московском Лефортовском дворце (он и поныне стоит на берегу Яузы) умер Пётр II — недолеченная оспа и воспаление лёгких оборвали жизнь последнего мужчины из династии Романовых. Дворцовая «книга записная ежедневного расходу питей» отметила, что «в полуночи» по смерти царя «для министров, генералитета и других персон» были поданы «водок приказной и с красного и коричной и с того же по полукрушке, приказной и з француского кружка, боярской штоф, вина простого восемь кружек, венгерского слаткого три бутылки, крепького белого и красного по бутылке, бургонского семь бутылок, пива четыре ведра, мёду полтретья ведра, квасу и кислых штей по ведру».