Дети князя Д. М. Голицына также участвовали в обсуждении и подписали особый «проект тринадцати». Но его младший брат сенатор М. М. Голицын, племянник и камергер П. М. Голицын и представители других ветвей рода (сын бывшего «канцлера» царевны Софьи А. В. Голицын, мичман Б. В. Голицын, поручик Преображенского полка Яков Голицын и прапорщик Ф. И. Голицын, прапорщики Семёновского полка С. П. и В. П. Голицыны, прапорщик Бутырского полка А. И. Голицын и не поддающиеся точному определению Сергей и Михаил Голицыны), хотя и расписались в ознакомлении с «кондициями», но не проявили себя в развернувшейся борьбе.
За исключением С. Г. и И. Г. Долгоруковых (братьев «верховника» Алексея Григорьевича), мы не видим среди участников событий преображенцев из младшего поколения этой фамилии: бывшего фаворита и майора И. А. Долгорукова, капитанов Н. А. и Ю. Ю. Долгоруковых, капитан-поручиков Сергея и Алексея Долгоруковых, поручика В. П. Долгорукова, подпоручика Якова Долгорукова и прапорщика Александра Долгорукова. Кроме гвардейцев, о «кондициях» были извещены, но более никаких проектов не подписывали «дворянин посольства» С. П. Долгоруков, флигель-адъютант фельдмаршала В. В. Долгорукова Л. И Долгоруков, унтер-лейтенант флота Н. И. Долгоруков и полковник А. Л. Долгоруков.[860] С другой стороны, младший из рода Глебовых, 26-летний артиллерийский поручик И. Ф. Глебов подписал «проект 364-х», а более старшие 50–60-летние братья В. М., Л. М. и Ф. М. Глебовы от участия в дискуссии воздержались.[861]
Похоже, что «верховные господа» были уверены в прочности своего положения, а потому не считали нужным мобилизовать для поддержки свои «партии», наличие которых признаёт тот же Феофан Прокопович: «Были и таковые, которые один у одного, а другой у другаго из верховных имели, или искали милости и призрения».
Вступило в действие одно из правил придворной борьбы: «Надобно, чтобы выбранные в помощь при великих предприятиях имели рассуждение и бодрость».[862] Но «верховники» как будто этим пренебрегли: в решающий момент у них под рукой не оказалось сторонников даже из их собственных многочисленных «фамилий».[863] А затем стремительный поворот событий деморализовал их клиентелу, что и отметил в донесении от 2 марта 1730 г. Мардефельд: по его сведениям, сторонники Долгоруковых «оставляют последнюю (то есть их «партию». — И.К.) в значительном числе, чтобы получить прощение, и при этом все открывают, что знают о замыслах и намерениях её».[864]
Феофан Прокопович был не склонен преувеличивать политическую грамотность современников и полагал, что «были в толиком множестве (понеже до пяти сот себя полагали) непостоянные и вероломные», а также «таковые, которые один у одного, а другой у другого из верховных имели или искали милости и призрения».[865] Кажется, неслучайно историки подчёркивают «эфемерность» таких родственно-политических отношений, которые «использовались, когда это было выгодно, и забывались, когда это становилось политически целесообразно».[866] Тем не менее можно попытаться на основании доступных нам источников представить себе мысли и убеждения «шляхетства» образца 1730 г.
«Время, чтоб самодержавию не быть»: уровни политического сознания «шляхетства»
Едва ли стоит буквально воспринимать «энтузиазм» донесений дипломатов по поводу «освобождения от ужасного рабства» как прямое отражение чувств и мыслей их российских знакомых. Не раз отмечавшиеся в литературе оценки такого рода наблюдаются, прежде всего, у представителей тех держав (Франции и Англии), которые в тот момент были заинтересованы в ослаблении России. Для французских дипломатов установление республики означало «стремление возвратиться назад, к своему прежнему положению и к своим старинным обычаям», что, в свою очередь, привело бы к ликвидации неудобного для Франции русско-австрийского союза. Буквально в том же видел «добрые последствия» сложившейся ситуации английский консул: «Русский двор не в состоянии будет вмешиваться в иностранные дела, как он вмешивался в последние годы».[867]
Представители союзных России стран были, наоборот, встревожены. 11 февраля российский посланник Л. Ланчинский сообщил из Вены: австрийские министры озабочены, «чтоб-де не было в России беспокойства», рекомендовали поскорее выдать Анну Иоанновну замуж и обрести наследника «мужского колена».[868] Саксонец Лефорт опасался возвращения России «в прежнее состояние», а Вестфалей видел в ослаблении самодержавной власти «унижение российских сил» и опасность шведского реванша. Для других «немцев» на русской службе также было характерно убеждение в том, что отказ от петровской «формы правления» был бы опасен для страны. Шотландец, генерал-майор русской службы Джеймс Кейт считал замыслы ограничения монархии «пагубными» для России с её «духом нации и огромной протяжённостью империи».[869]
Впрочем, уже через неделю первые впечатления стали корректироваться: практически все послы отметили дифференциацию суждений своих информаторов. Характерно, что определялись указанные планы прежде всего как намерения «знатных» или «вельмож» ограничить монархию. С другой стороны, все известные нам посольские донесения на второй-третьей неделе событий отразили обеспокоенность подобными планами со стороны «мелкого дворянства», которое, по словам Мардефельда, «желает себе лучше одного правителя, чем восьмерых».[870] Эти оценки как будто бы подтверждают версию событий о немногочисленных «олигархах» и верноподданном «шляхетстве». На деле же ситуация была более сложной.
У нас имеются сведения о чтении и обсуждении «кондиций» и в кругу бюрократии среднего уровня. В 1731 г. началось следствие по делу вице-президента Коммерц-коллегии статского советника Генриха Фика — одного из участников петровской реформы центрального управления и хорошего знакомого Д. М. Голицына. Ему были предъявлены обвинения в участии в сочинении «пунктов» и «прожектов». В Москву вице-президент прибыл уже после «принятия» Анной самодержавия и утверждал, что не участвовал в составлении каких-либо планов «ни письменно, ни словесно», в чём готов был «подписатца насмерть». Одновременно он называл в качестве всем известного факта: «Слышно было, что пункты посланы к её величеству» и «о республике розгласилось во всём Петербурге».
Советник той же коллегии А. Кассис «о пунктах… слышал и читал в Коммерц-коллегии у секретаря». Асессор И. Рудаковский сообщил: Фик уже в январе («а которого числа, того не упомню») объявил, что в России «самодержавству» не быть, после чего «оной вице-президент по розговорам о том читал пункты по-немецки, а от кого те пункты он получил, того я не знаю». Фик предполагал: «Может быть, определение будет о правительстве, как в Швеции», и шутил: «Империя Росийская ныне стала сестрица Швеции и Полше». На это Рудаковский «ответствовал ему, что в России без самодержавства быть невозможно, понеже Россия кроме единого Бога и одного государя у многих под властию быть не пожелает». Но вице-президент не терял оптимизма, «был весел и при том говорил, что россияня ныне умны, понеже не будут иметь впредь фоваритов, таких как был Меншиков и Долгоруков».[871] Убеждённость в возросшей политической культуре россиян обернулась для Фика политическим обвинением. Следствие сочло, что он «ко уничтожению самодержавства российского был склонен». За эту склонность учёный вице-президент был лишён всех чинов и имения и отправился в Сибирь, откуда вернулся только в 1744 г.
Нам посчастливилось найти в делах Тайной канцелярии ещё один интересный документ — письмо, написанное в конце февраля или в начале марта 1730 г. неким «пустынником» бывшему «художественному агенту» Петра I в Италии Юрию Ивановичу Кологривову. Автор сообщал приятелю, что не знает, когда «из гофшпитали выду, скушна и тошна», однако его жена сказала, «будто севодни присяга в соборе, и полки все стояли в параде, и то правда ль и в чём, не знаю. И ежели истина, как я выеду… буде не скоро, боюся, а скоро не смею. И не знаю, что делать». Под текстом письма он нарисовал странную фигуру и сделал к рисунку приписку: «толко одна голова»; против правой руки указал: «вся в пластырех, кроме двух», а против левой — «один палец владеет».[872]
Привлечённый в 1740 г. к следствию по делу А. П. Волынского, Кологривов должен был давать объяснения по поводу найденного в его бумагах письма с упоминанием присяги. Сначала он заявил, что ничего не помнит, но после соответствующего внушения в Тайной канцелярии поведал, что письмо ему написал скончавшийся в 1733 г. коллежский советник и член Юстиц-коллегии Епафродит Иванович Мусин-Пушкин, а речь в нём шла о второй присяге Анне Иоанновне в 1730 г. уже как самодержице.
Следователей заинтересовал рисунок, и Кологривов признался, что «оная персона — ея императорского величества, и против той персоны надпись написана о ея императорском величестве, а оную персону и надпись написал Епафродит Мусин-Пушкин и с тем означенное писмо к нему, Кологривову, прислал». Сам же автор «разумел тогда следующее, а имянно: в надписи объявлено, что "вся в пластырех", и то значило, что самодержавию ея императорского величества не все ради, и потом оной Епафродит изъявлял на оной персоне тело, сиречь государство и общество России, что несогласно к самодержавию, толко вид показывал в руках ея императорского величества, чего ради и в надписи написано "кроме дву", то есть окроме рук ея императорского величества, что соизволила уже принять императорской престол, а что в надписи написано "один палец владеет", и то разумелось, что самодержавство ея императорское величество соизволила принять, чего оному Епафродиту не хотелось, в надписи ж написано "толко одна голова, ни рук ни ног", и то значит, и разумел он, Кологривов, что самодержавию некоторые головы ради, а протчим всем то неприятно было».