Наметившееся на рубеже XIX–XX вв. обсуждение проблемы и её распространение «вширь» — в сферу изучения повседневной работы государственного аппарата — не получило продолжения. В советское время наступил длительный перерыв в изучении политического механизма российской государственности — в значительной степени благодаря смене приоритетных направлений исторических исследований. Лишь в начале 1920-х гг. «по инерции» вышло несколько работ, посвящённых отдельным событиям политической борьбы послепетровской эпохи.[94]
Предпринятая М. Н. Покровским попытка пересмотреть русскую историю с марксистской точки зрения привела к созданию вульгарно-материалистической концепции. Получалось, что проводников буржуазной политики в Верховном тайном совете в 1730 г. сменили ставленники западноевропейского капитала во главе с Бироном, которых, в свою очередь, свергли в 1741 г. представители «дворянского управления» или «нового феодализма».[95] Затем в исторической литературе прочно утвердилась формула В. И. Ленина: «Перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой». Пафос ленинской речи на II Всероссийском съезде профсоюзов в январе 1919 г. был направлен на решение грандиозной задачи социального переворота: дать «всем трудящимся возможность легко приспособиться к делу управления государством и созданию государственного распорядка» и заменить в этой сфере «всех имущих, всех собственников».[96]
С этой точки зрения перипетии борьбы за власть между отдельными группировками навсегда свергнутого класса не имели никакого значения и тем более не заслуживали изучения. Неудивительно, что в учебниках и обобщающих трудах по отечественной истории 1930–1970-х гг. на первый план выдвигались социально-экономическая сфера исторического процесса и классовая борьба как «двигатель общественного развития». В политической же сфере преимущество отдавалось освещению петровских преобразований и их роли в преодолении отсталости России. Возможно, как раз поэтому все проявления оппозиции этим реформам воспринимались как однозначно реакционные попытки реставрации допетровских порядков. В итоге произошло своеобразное возрождение «охранительной» оценки действий противников воцарения Екатерины I в 1725 г. и «верховников» в 1730 г. как попыток установления правления старинных боярских родов. Предельно негативно оценивалась и «бироновщина», представлявшаяся «кровавым правлением шайки иноземных угнетателей».[97]
Что же касается собственно дворцовых переворотов, то в учебной литературе утвердилась пренебрежительная оценка этого явления как «борьбы придворных аристократических группировок за власть, за право безнаказанно расхищать казну и грабить государство».[98] Изучение их заменялось фразами об «альковных переворотах», совершаемых без всякого участия народа. Альтернативой формулировкам учебников стали лишь романы В. Пикуля с принципиально упрощённым до уровня анекдота восприятием прошлого, но зато выдержанные в патриотическом духе.[99]
Незамеченными на фоне утвердившихся оценок проходили немногие работы, посвящённые послепетровской эпохе и её драматическим коллизиям.[100] Так, Г. А. Некрасов пришёл к выводу, что, несмотря на некоторые колебания, во внешней политике страны в 1725–1740 гг. сохранялась «преемственность петровской традиции», а сама эта политика была вполне прагматичной и последовательной в достижении поставленных целей: укрепления завоеванного положения на Балтике, усиления своего влияния в Речи Посполитой и борьбе с Турцией за выход к Чёрному морю. Е. И. Индова сумела на материалах дворцового архива показать, как конфискации и раздачи дворцовых земель совпадали с очередными переворотами.[101]
Лишь немногие авторы рассматривали проблему политической борьбы и пытались увидеть в ней нечто большее, чем передачу власти от одной «кучки» феодалов другой: реакцию дворянства на усиление абсолютной монархии. По мнению Я. Я. Зутиса, «бироновщина» была не анти-, а продворянской политикой или «системой террора, в интересах русского дворянства направленного против "старых фамилий" или знати», в которой «немцы» были только исполнителями. Эта политика — за вычетом террора — продолжалась и позднее; так что «по своей классовой сущности елизаветинское царствование отнюдь не было отрицанием бироновщины, а его естественным продолжением».[102]
В начале 1960-х гг. к проблеме обратился С. М. Троицкий — ему принадлежит специальный и единственный пока очерк историографии «эпохи дворцовых переворотов», где учёный показал существование различных подходов к проблеме в науке. Пытаясь дать этим точкам зрения оценку в соответствии с ленинской концепцией, историк видел истинные причины дворцовых переворотов «в обострении внутриклассовых противоречий среди господствующего класса феодалов, что было связано с консолидацией его в единое привилегированное сословие и обострением антифеодальной борьбы трудящихся масс». И всё же перспективу дальнейших исследований Троицкий связывал не с изучением антифеодальной борьбы, а с монографической разработкой «истории господствующего класса феодалов» (что отчасти успел сделать в своей последней работе), а также «тех форм, которые принимала борьба между отдельными прослойками феодалов в тот или иной период».[103]
Тогда же С. О. Шмидт попытался дать новую трактовку этого периода русской истории. В опубликованной на французском языке статье о внутренней политике России в середине XVIII в. и последующих работах Шмидт выступил против сложившегося с подачи В. О. Ключевского образа периода 1725–1762 гг. как «эпохи социально-политической летаргии, нарушаемой лишь время от времени шумом дворцовых переворотов». Основной смысл внутренней политики в это время учёный связал с «просвещённым абсолютизмом», в котором видел «интенсивное государственное и культурное строительство»: серию реформ, направленных на модернизацию российских порядков при сохранении дворянских привилегий. Он указывал, что не только собственно перевороты, но и гвардия, и «сильные люди» являлись своеобразными политическими институтами, и подчёркивал преимущественно «мирный характер» дворцовых переворотов XVIII столетия, в отличие от стрелецких выступлений 1682 г., обусловленный как принципиальным союзом верхушки русского дворянства, в лице гвардии, и государя, так и тем обстоятельством, что перевороты «мало касались бюрократии, даже высшей».[104]
Как отметил М. М. Кром, состоявшееся в 60-х гг. прошлого века «возвращение» политической истории в круг основных изучаемых проблем началось с эпохи Средневековья в трудах А. А. Зимина, С. О. Шмидта, Р. Г. Скрынникова, Н. Е. Носова, Ю. Г. Алексеева и ряда других историков. Затем настала очередь сюжетов XIX столетия. Предложенное С. М. Троицким монографическое изучение политической борьбы XVIII в. нашло осуществление несколько позднее — в трудах Н. Я. Эйдельмана, Н. И. Павленко, Е. В. Анисимова, О. А. Иванова, О. И. Елисеевой.[105]
В работе об эпохе правления императрицы Елизаветы Е. В. Анисимов рассмотрел «переворотную ситуацию» 1741 г., особенностями которой, по мнению историка, являлись, во-первых, самостоятельное осуществление переворота гвардейскими низами, «солдатством»; во-вторых, «антинемецкий» и патриотический характер переворота, что свидетельствует о «высоком уровне общественного сознания если не всего русского общества, то, по крайней мере, его широких столичных кругов»; третьей специфической чертой переворота он счёл активное вмешательство во внутриполитический конфликт французской и шведской дипломатии в своих интересах. Выделил Анисимов и ещё одну особенность: пропагандистскую кампанию с целью убедить подданных в законности власти Елизаветы и заклеймить предшествовавшее «засилье иноземцев».[106] В предисловии к публикации источников об «эпохе дворцовых переворотов» он подчеркнул и обозначенную ещё в XIX в. причину политических потрясений — ликвидацию сословно-представительных институтов, приведшую к «сужению социальных основ власти, к возможности проявления насилия».[107]
В другой работе о послепетровской России Е. В. Анисимов рассказал о царствовании Екатерины I, Петра II и Анны Иоанновны; из интересующих нас сюжетов он рассматривал только события 1730 г., охарактеризовав их как «олигархический переворот», а спор за власть после смерти Петра I оценил как «типичный военный переворот». В биографии императрицы Елизаветы исследователь повторил свои выводы о характере и особенностях переворота 1741 г., хотя и с оговорками относительно отнюдь не массового, а специфически гвардейского «патриотизма» и отсутствия на деле «свирепого режима иностранных поработителей».[108]
А. Б. Каменский в книге о времени Екатерины II проанализировал заговор 1762 г. и его отличия от переворота 1741 г.[109] В последнее время появились и самостоятельные исследования, посвященные наиболее важным политическим событиям первой половины XVIII в. и их главным героям — царевичу Алексею, А. Д. Меншикову, Д. М. Голицыну, А. П. Волынскому, Э. И. Бирону, братьям Шуваловым, Н. И. Панину, Екатерине II.