Определить сейчас, из каких побуждений одни считали нужным подписывать те или иные документы, а другие воздерживались от участия в политических акциях, едва ли возможно. Можно только указать, что «раскол» по этому вопросу происходил и среди родственников, и среди сослуживцев. Так, президент Вотчинной коллегии и два её члена подписали «проект 364-х», а вице-президент Ф. С. Мануков и советник И. Сибилев никаких документов не подписывали. Три советника Юстиц-коллегии (П. В. Квашнин-Самарин, А. Т. Ржевский и Е. И. Мусин-Пушкин) также поддержали «проект 364-х»; после чего два последних подписали 25 февраля второе прошение (а Ржевский, кроме того, ещё и первое прошение), а их начальник, вице-президент Г. Т. Ергольский не участвовал ни в чём.
Впрочем, разделить родственников могла и не только политика. Весной того же 1730 г. статский советник А. Т. Ржевский (подписавший и «проект 364-х», и оба прошения к Анне Иоанновне) с братом, преображенским поручиком Никитой, подал императрице челобитную на двоюродного брата полковника Василия Ивановича Ржевского, никаких документов не подписывавшего. Братья известили императрицу, что В. И. Ржевский «пьёт безобразно» и по распоряжению С. А. Салтыкова был взят «в содержание» под караул, и просили не винить их, если непутёвым родственником с пьянства будет что «учинено», и запретить полковнику распоряжаться имением.[908]
Иные представители дворянских фамилий (Барятинских, Баскаковых, Воейковых, Волконских, Глебовых, Еропкиных, Кропотовых, Левшиных, Лопухиных, Нарышкиных, Несвицких, Одоевских, Плещеевых, Протасовых, Путятиных, Римских-Корсаковых, Хованских, Хрущовых, Шепелевых, Шереметевых) порой подписывали несколько документов, другие же не считали нужным этого делать — возможно, физически не могли, поскольку прибывали и отбывали из Москвы, или не видели в этом для себя необходимости. Ничего не стали подписывать князья Пётр и Александр Никитичи Прозоровские, Алексей и Иван Боборыкины, Иван и Фёдор Вадковские, князья Давыдовы; два Степана, Василий и Григорий Кафтыревы; Лев и Сергей Милославские; Андрей, Михаил и Максим Пущины; Николай Иванович и Александр Борисович Бутурлины. Четверо Ходыревых подписали только «проект 364-х», как и четверо князей Мещерских, но все они больше ничего не подписывали, и второе прошение подавал пятый из Мещерских — князь Фёдор Васильевич.
Обнаруженные нами на полях печатного «Календаря» на 1730 г. (из отдела редкой книги Государственной публичной исторической библиотеки[909]) дневниковые записи свидетельствуют, что их анонимный автор политикой не интересовался. Под 19 января он отметил смерть Петра II «от воспы». А 16 февраля, в самый разгар интересующих нас событий, автор выехал из Москвы сначала в Болхов, а потом в своё имение Баимово и даже не был у присяги. Вернулся он в столицу только 11 марта и указал, что 15-го числа «присягал в саборе в Успенском», после чего 17 марта опять отбыл в деревню, где и жил до июня. И впоследствии никаких событий, кроме кратковременных приездов в столицу и визитов в гости к тестю, автор не отмечал — разве что состоявшееся 4 июля «затмение солночное».
Единичные известные нам письма 1730 г. посвящены прежде всего хозяйственным делам — обустройству деревень и приобретению крепостных «душ». Так расписавшийся в ознакомлении с «кондициями» князь Василий Хованский 4 июня 1730 г. сообщил бывшему управителю хозяйства генерал-адмирала Ф. М. Апраксина Даниилу Ивановичу Янькову об «увольнении» к нему своего дворового «служителя», за что адресат горячо благодарил и обещал исправно платить за приобретённого крепостного подушные деньги. Другой корреспондент, Кирилл Кириллович Пущин, сам покупал у Янькова «людей» и особенно просил уступить какого-то Тимофея Ляпина. Он же жаловался на трудности с благоустройством имения: «Хочетца мне съездить на Ворону заложить церкав и посмотреть в осеннее время. Я ето подлено не знаю: хваля[т], что хороша, толко я был зимою толко в ней три дни и то ничего не видел, что зимою осмотреть ничего невозможно; страшно разбою, так же в деревнишке и женишку без людей покинуть страх же, что никого у меня в деревнишке людей нет же никаких».[910] Известий о каких-либо политических событиях в приведённых и других письмах нет, хотя все их авторы присутствовали в феврале 1730 г. в Москве и подписали экземпляр прошения о восстановлении самодержавия, выставленный в кремлёвской Столовой палате.
Нет упоминаний о политике и в переписке (за 1727–1734 гг.) опального адмирала А. Л. Нарышкина и его брата Ивана, хотя последний в Москве присутствовал и расписался по объявлении о воцарении Анны Иоанновны. В письмах речь шла о способах возвращения из опалы, о домашних делах, разделе имущества и крепостных крестьянах.[911] А крепостные их вотчины села Конобеева в 1729 г. подали на царское имя жалобу — они не забыли, что 40 лет назад были отданы боярину Л. К. Нарышкину, и желали вновь стать дворцовыми, тем более что братья Нарышкины требовали оброчные деньги «со излишеством», «нагло и разорительно». Но 24 февраля 1730 г. Верховный тайный совет указал: «за продерзостное их челобитье» крестьянских старост «в Шацку бить кнутом без пощады».[912]
Поданные зимой и весной 1730 г. челобитные солдат и офицеров Семёновского полка показывают, что их податели порой были неграмотны — за них расписывались однополчане. Эти бумаги рассказывают о тех же самых наиболее волновавших гвардейцев «домашних обстоятельствах»: одним надо было приводить в порядок своё или купленное хозяйство или закрепить за собой унаследованное после смерти родственников; у других бежали крестьяне или дворовые, украв имущество и документы-«крепости»; у третьих случился пожар, свели лошадей или в деревне объявились «воровские люди»; у прочих были проблемы с «самовольством» соседей, которые захватывали спорную пашню или луга, ломали заборы или, как жаловался солдат Михаил Челищев, «собрався многолюдством с людьми своими и со крестьяны и пришед днём к омбаром моим и выломали двери и хлеб, которой был, выгребли без остатку».[913]
Гвардейцы следили за продвижением на «убылые места», напоминали о выплате задержанного жалованья, о повышении окладов, своевременной выдаче провианта — вот тот круг интересов, который отражён в полковых делах. Пожалуй, стоит добавить в этот перечень карты, вино и прочие казарменные развлечения, после которых приходилось лечиться от «старой французской болезни», улаживать ссоры и выплачивать долги… В политике они разбирались слабо; в августе 1731 г. преображенский сержант Алексей Махов всерьёз усмотрел криминал в популярной книжке «Езда в остров любви» и требовал «взять ево пред её императорское величество», но в сугубо «амурном» переводном сочинении «никакой важности не нашлось».[914]
Таким образом, имеющиеся в нашем распоряжении немногочисленные свидетельства о политических взглядах и предпочтениях российского дворянства показывают, что не только «верховники» с трудом осваивали новые политические приёмы и не сумели вовремя выдвинуть устраивавший «шляхетство» план государственного устройства. Собравшиеся в столице дворяне также не смогли найти общий язык — слишком пёстрым оказался состав лиц, обсуждавших различные проекты, слишком сильно различались их политические представления и даже сам подход к проблеме ограничения монархии. Разница уровней политической культуры делала затруднительным объединение тех, кого упрощённо делят на «конституционалистов» (или даже «республиканцев») и «монархистов», тем более что, как заметил Ю. М. Лотман, в общественном сознании той эпохи поверхностно схваченные и «противоположные, с точки зрения своего исторического развития, концепции смешиваются и легко проникают друг в друга».[915]
Внимательные наблюдатели быстро почувствовали эту неустойчивость. В самый разгар сочинения конституционных проектов 9 февраля 1730 г. де Лириа дал вполне определённый прогноз: поскольку «господа магнаты так разделены между собою», то вскоре «мы увидим царицу такою же неограниченную, какими были её предки».[916] Аналогичное предположение высказал за две недели до события и опытный барон Мардефельд.[917] Вестфалей же полагал, что «умы успокоились»; французские дипломаты и английский консул Рондо были уверены в «добрых последствиях» нового государственного устройства.[918]
Зыбкость и неустойчивость мнений и настроений дворянства в немалой степени способствовала успеху государственного переворота, который 25 февраля 1730 г. возвратил самодержавную власть Анне Иоанновне.
Хроника «революции» 25 февраля 1730 г.
«Санкт-Петербургские ведомости» от 2 марта 1730 г. известили немногочисленных читателей, что 25 февраля государыня изволила «своё самодержавное правительство к общей радости и при радостных восклицаниях народа всевысочайше восприять».
В начале XIX века, когда сведения о «затейке» Верховного тайного совета впервые появились в сочинениях, рассчитанных на «возбуждения младой души» читателя, итог событий 1730 г. представлялся примером патриотического поведения дворянства, дружно выступившего против властолюбивых вельмож: «Такой образ правления, которой оставлял всю власть знатному дворянству, не нравился сельским дворянам и народу, кои неоднократно говорили: "Мы привыкли быть управляемы одним монархом, а не осмью, и теперь не можно знать, к кому обратиться". По разных о том совещаниях пошли они в числе 600 человек прямо к государыне и просили её собрать Государственный совет для учинения нужных перемен в новоустановленном правлении. Совет по желанию их собрали, и тогда граф Матвеев подал государыне от имени всех вообще прошение, объявляя, что ему от всего дворянства поручено представить императрице, что она от уполномоченных членов Тайного совета обманута, и подписанные ею обязательства при избрании её на российский престол лукавством от неё вынуждены; что Россия с давних веков управлялась самодержавными государями, и посему просит её по желанию народа и ко благу отечества принять правление на таком основании, как было прежде. После того Анна Иоанновна разодрала подписанные ею статьи, но при том объявила, что хотя приемлет неограниченную власть, однако будет правительствовать с кротостию, и благоденствие подданных останется навсегда единственным предметом её попечения».