Указанные работы представляют целое направление в освещении русской истории XVIII столетия, которое можно назвать преимущественно историко-биографическим. С начала 1990-х гг. появились перепечатки дореволюционных работ.[111] Был опубликован в двух вариантах труд барона М. А. Корфа и В. В. Стасова о «брауншвейгском семействе».[112] В изобилии стали выходить статьи и книги, посвященные династии Романовых, в том числе о её представителях, правивших в XVIII в.[113]
В том же ключе написана обобщающая работа Н. И. Павленко о послепетровской эпохе, состоящая из очерков и портретов её крупнейших деятелей. Книга как бы суммирует накопленные в литературе сведения и представления о дворцовых переворотах и их участниках. Оценки же автора носят довольно общий характер — например, выводы, что «три силы управляли государством российским… бюрократия, фавориты, вельможи», что «сила торжествовала над правом» или что гвардейские полки при Петре и его ближайших преемниках «представляли собой однородную силу с группировками, боровшимися за власть». Исследователь не ставил своей задачей подробный анализ развития форм политической борьбы.[114] Новацией можно, пожалуй, считать его предложение (в последнем учебнике для вузов) переименовать «бироновщину» в «остермановщину», под которой понимается уже весь период 1725–1741 гг.[115]
Другое выделившееся в 90-е гг. прошлого века направление в науке рассматривает политическую историю на ином уровне, с применением новых подходов, которые М. М. Кром определил как «политическую антропологию», включая в эти рамки «культурные механизмы» функционирования власти, представления о ней в обществе, анализ государственной символики, изучение патронатно-клиентарных отношений и других форм политического поведения.[116] Работы такого плана представляют собой исследования символики царских коронационных торжеств XVIII–XIX вв., народных представлений о царской власти в XVII столетии, опыты объяснения расцвета в XVIII в. фаворитизма или нюансов психологии дворянства и городских слоёв.[117]
Предпринимаются попытки проследить процесс формирования российской политической элиты, в которых авторы пока опираются на сложившиеся в дореволюционной историографии положения: например, политическая борьба в 1725–1762 гг. объясняется противостоянием «старомосковской аристократии» и «новой дворянской элиты».[118] Однако единственная монография, посвящённая развитию патронажно-клиентских отношений в правящей среде России, охватывает слишком большой период и потому не выделяет конкретной специфики исследуемого нами этапа.[119]
В более традиционной области изучения политических институтов важные замечания о политических событиях послепетровского времени содержатся в статье Д. Н. Шанского. Автор обратил внимание на стабильность высших советов при особе монарха, являвшихся, таким образом, специфическим и необходимым «институтом русского абсолютизма» в условиях незрелости и ненадёжности государственного аппарата и вовсе не стремившихся к установлению олигархического режима.[120] В. П. Наумов исследовал механизм работы и принятия решений елизаветинской Конференции при высочайшем дворе и Императорского совета Петра III.[121] М. В. Кричевцев рассмотрел роль Кабинета — личной канцелярии монарха — в структуре государственных органов при Елизавете и Петре III.[122]
В монографии Н. Н. Петрухинцева исследуется такой важнейший для состояния империи сюжет, как военная политика, и в связи с этим — борьба группировок при дворе Анны Иоанновны в 1730–1732 гг.[123]
Работы Ю. Н. Смирнова и Е. М. Болтуновой посвящены специфической роли российской гвардии как особой корпорации и чрезвычайного «административного ресурса» петровских преобразований. Сохранившаяся и в послепетровское время практика участия гвардейцев в делах управления и назначений их на важнейшие государственные посты в сочетании с культом «сильного и доброго» императора-отца формировала особую гвардейскую психологию и сознание своего права вмешиваться в решение династических проблем. Ю. Н. Смирнов показал определённую эволюцию этого вмешательства — от выступления в качестве «орудия» придворных группировок до солдатского «мятежа», — правда, не подтверждая свои выводы ссылками на документальный материал.[124] Я. А. Гордин склонен несколько преувеличивать политическое значение гвардии, полагая, что её полки после смерти Петра I превратились в своеобразный «парламент», т. е. заняли место, «которое осталось вакантным после упразднения Земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивающих самодержавный произвол».[125]
Появились и попытки объяснения расцвета в XVIII в. фаворитизма в России — «регулятора различных сфер социальных отношений» или, наоборот, «негативного фактора в кризисных ситуациях». Предлагается и классификация фаворитов — хотя и незатейливая — по принципу «любимец» или «государственный служащий».[126] Пожалуй, только Н. Ю. Болотина оценила фаворитизм не в плане характеристики морального облика «верхов», а с точки зрения функции — как «дублирующую систему» исполнения указаний монарха.[127]
В области освещения внешней политики данной эпохи можно назвать обобщающий труд из пятитомной «Истории внешней политики России», в котором сделан вывод о продолжении военных и дипломатических усилий России петровского царствования и в то же время о наличии известных колебаний внешнеполитического курса под влиянием борьбы дворянских группировок; правда, именно этот аспект не получил подробного раскрытия.[128] Монография П. П. Черкасова, основанная в значительной части на неопубликованных документах из Архива МИД Франции, освещает в том числе проблему влияния иностранной дипломатии на российскую внутреннюю и внешнюю политику.[129] К ней примыкает и ряд других работ, изучающих внешнюю политику России в послепетровское время.[130]
В обобщающих трудах, посвященных развитию политического строя России, этот период оценивается по-разному. А. Н. Медушевский причинами династических кризисов считает «неоднородность правящего слоя, противоречия внутри него, различие интересов и отсутствие единой политической программы», а также «особый способ организации власти и механизм принятия решений в рамках узкой дворцовой олигархии», хотя суть этого механизма не раскрывает и в целом полагает, что «за преобразованиями Петра следует консервативная политика его преемников».[131] В другой работе автор считает политической новацией усвоение «стереотипов европейской массовой культуры», в том числе появление фаворитизма как «негативного фактора в кризисных ситуациях», хотя и отмечает эволюцию этого института в сторону его укоренения в «местной социальной среде».[132]
Точка зрения Е. В. Анисимова, отражённая в коллективной монографии петербургских историков, более оптимистична, хотя и несколько противоречива. Автор убеждён, что «в целом нет оснований говорить о подрыве престижа самодержавия, упадке страны, кризисе в обществе и в экономике»; но в то же время пишет о «проявлениях серьёзного кризиса народного хозяйства после разорительной Северной войны» и «серьёзнейшем династическом кризисе». Главную причину «хрупкости» власти преемников Петра он находит в принципиальном «внутреннем пороке» российской государственности — отсутствии правовых механизмов, которые смогли бы обеспечить бесперебойное функционирование самодержавия в системе власти, но в то же время приводили к юридическому определению компетенции самодержца и тем самым неизбежно отнимали бы часть его власти. В то же время историк отмечает своеобразное разделение полномочий в системе исполнительной власти, имевшей три центра: высшие и центральные государственные учреждения (Сенат, Синод, коллегии); советы при особе государя; фавориты.[133]
М. А. Бойцов вывел «эпоху дворцовых переворотов» за привычные хронологические рамки, доведя ее до 1825 г. В политической нестабильности автор видит неизбежную «плату за реформы» Петра, когда «изменения в политической культуре общества не поспевали за реформами; облик, стиль поведения и властвования верхушки новой, императорской России настолько не соответствовали прочно укоренившимся стереотипам массового сознания в отношении царя и его окружения, что породили глубокое отчуждение (не социальное — оно и так издавна было, а именно психологическое) подданных от петербургской власти». Бойцов поставил дворцовые перевороты в один ряд с самозванством в качестве проявлений одного типа политической культуры, в основе которого лежал «недостаток публично-правового начала в политической жизни России». Он выделил два типа переворотов: относительно «мирное» отстранение государя, регента, важнейшего сановника — и наступивший на рубеже 1730–1740-х гг. «классический для русской истории этап военного переворота», закономерности которого усматривал в «нарастании жестокости» и росте от раза к разу числа участников заговора.