Для подачи документов и личного общения с просителями появилось целое «присутствие» с приёмными часами, «аудиенц-каморой» с отдельной «палатой» для знатных и другой для «маломощных и незнакомых бедняков». Другим местом аудиенций стал манеж, возведённый в 1732 г. в столице «на лугу против зимняго дому» и ставший, по мнению заезжих иностранцев, достопримечательностью Петербурга: «Манеж выстроен весьма регулярным, хотя и из дерева. С внутренней стороны имеется круглая галерея, а арена для верховой езды очень большая и с точным соотношением [ширины и длины] два к трём. У графа семьдесят прекрасных лошадей, по нескольку из всех стран».[1002]
Дальше начиналась невидная и неслышная работа фаворита: решить, чьей просьбе дать ход, какую бумагу «умедлить», а какую — отправить по инстанциям в официальном порядке. Бирон не желал подменять собой высшие органы власти и был в этом отношении достаточно щепетилен. Сенат стал было отправлять ему свои доклады, но они «по приказу его сиятельства обор-камергера отданы в Кабинет», где доминировал Остерман.
Фавориту не требовалось официально участвовать в текущем управлении — там, где нужно принимать решения, «закреплять» их своей подписью и нести ответственность. Не всегда можно догадаться, почему то или иное дело привлекло его внимание и осталось «у обор-камергера в канторке». Вот Бирон сам пишет некоей Дарье Матвеевне, соболезнует о смерти мужа и обещает помочь; вот, как «всепокорный слуга», успокаивает другого просителя: «Я несколько раз её величеству докладывал, токмо ещё резолюции никакой не получил… однако не премину и впредь, усмотря благоприятное время, её величеству паки докладывать».[1003] Cкорее всего, этим корреспондентам повезло — благоприятное время было найдено и должным образом использовано.
Но тот же Бирон любезно отказал камер-юнкеру Ивану Брылкину, старому сослуживцу по курляндскому двору, в просьбе оплатить его долги. Государыня велела передать: «Ежели за всех, которые будут должными себя объявлять, её величеству платить по их прозьбам, то у её величества столько не достанет». Брылкин с горя решил жениться, добивался дозволения на брак и советовался с Бироном — невеста оказалась не слишком состоятельной. Фаворит сообщил, что государыня женитьбу разрешила, но от себя намекнул: если, мол, «и сами признаваете, что содержание Ваше будет несвободное, то я так рассуждаю, что ещё Вы не устарели». Не повезло и некоей Ирине Фёдоровне — её просьба о получении «процентных денег» была с ходу отклонена, ведь они уже были ей выплачены в прошлом году.[1004]
В 1732 г на искательство заступничества обер-гофмейстера двора С. А. Салтыкова Бирон сухо отвечал: «Я уповаю, ваше сиятельство, довольно сами можете засвидетельствовать, что я во внутренние государственные дела ни во что не вступаюсь, кроме того, ежели такая ведомость ко мне придёт, по которой можно мне кому у её величества помогать и услужить сколько возможно».
«Помогать и услужить» — это, собственно, и есть сфера «служебной деятельности» фаворита; вопрос в том, кому и зачем. Звезда Салтыкова закатилась — но Бирон ему всё же посодействовал: неудачливый московский наместник получил милостивое письмо императрицы и понял, кто в доме хозяин; теперь он называл обер-камергера не иначе как «милостивым государем отцом». С другими просителями Бирон не снисходил до объяснений, давая немилостивый ответ: «В ненадлежащие до меня дела не вступаю»; прошение переправлялось в Кабинет или коллегию, и обер-камергера его судьба больше не интересовала.
Формально это выглядело корректно — вот только круг «надлежащих» дел и стоявших за ними лиц фаворит определял для себя сам. В его «канторке» соседствовали бумаги о заготовке бочек «к купорному делу», назначении нового бухгалтера придворной конторы (хотя и дела дворцового ведомства, но находившиеся в компетенции не обер-камергера, а обер-гофмейстера) и «припасех к городу Архангельскому»; «росписи пожиткам долгоруковским» (предстояли большие раздачи), тяжба по завещанию «furst Boris Prosorovski», донесение о капитан-поручике князе Сергее Кантемире, избитом ямщиками и впавшем от того в «ипохондрию».
«Работу» фаворита или фаворитки не стоит представлять себе как беззаботную жизнь среди удовольствий и наград. Тот же Бирон сетовал, что не имел иногда ни минуты свободного времени, поскольку должен был «безотлучно» состоять при императрице вплоть до сопровождения её к зубному врачу. Биография «коллеги» Бирона при французском дворе, знаменитой маркизы де Помпадур, позволяет представить себе, каких усилий стоило девушке из буржуазной семьи сохранять привязанность Людовика XV в течение 20 лет и превратиться, по свидетельству одного из министров, из проходной «метрессы» в «единственное связующее звено в разделённом правительстве». «Вы думаете, что у меня есть хоть минута для себя? Вы ошибаетесь, мы постоянно в дороге… Здесь (в Версале. — И.К.) я могу быть счастлива. Но когда? Репетиции, спектакли, важные и многочисленные обязанности, королева, дофин, его супруга, трое дочерей, судите сами, есть ли время вздохнуть», — жаловалась она своей подруге на изнурительный образ жизни двора.[1005]
Бирону необходимо было вовремя замечать перемены настроения государыни, развлекать её неожиданными и непременно приятными сюрпризами, подчиняться её распорядку дня, склонностям и даже капризам день за днём в течение многих лет — и всё это время находиться «под прицелом» замечавшего любые промахи придворного общества, среди бесконечных интриг и «подкопов», постоянно ощущая конкуренцию возможных соперников, которых надлежало устранять — но не отправкой в Сибирь или на плаху, а назначением на почётный пост вдали от двора, как это сделал Бирон с другим немцем — Иоганном Корфом.
Чтобы определить круг дел, за которые стоит взяться, нужна была информация обо всём, что происходило в придворно-служебном мире. Как свидетельствовал Миних-младший, «когда быть страшиму и ненавидиму случается всегда вместе, а при том небесполезно во всякое время стараться сколько можно изведывать о предприятиях своих врагов, то герцог Курляндский… также избыточно снабжён был повсеместными лазутчиками. Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском». Это свидетельство можно считать тем более достоверным, что на следствии в 1741 г. Бирон назвал самого Эрнста Миниха в числе своих главных информаторов. Именно такие придворные «наговорщики», а не какие-то «шпионы» обеспечивали фаворита подробными сведениями: что было сказано вчера за ужином, кто с кем и против кого намерен дружить.
Но теперь уже попасть в избранный круг «друзей» фаворита стремились многие. «Утром, пока императрица одевается и совершает молитву, к обер-камергеру приходят с визитами. По средам и пятницам собираются в его комнатах, и тогда круг присутствующих очень широк, он состоит из иностранцев, министров и других значительных особ, нуждающихся в дружбе или протекции обер-камергера и почитающих за особую милость, если он заговаривает с ними, так как видели, что порой он то и дело выходит, оставляя всю ассамблею идти своим чередом», — описал уже сложившийся к середине 1730-х гг. порядок швед Карл Рейнхольд Берк.
Излишне самостоятельные администраторы могли вызвать неудовольствие. Удалённый с Урала Василий Татищев был переброшен в новопостроенный Оренбург, где подавлял восстание башкир, но не поладил с подчинёнными, которые написали на него донос Бирону. Фаворит тут же (в марте 1739 г.) сообщил о «сигнале» противнику Татищева, графу М. Г. Головкину. Тот сразу понял важность дела и доложил Бирону: «Пред недавним временем изволил ваша светлость со мною говорить о Василье Татищеве, о его непорядках и притом изволил мне приказывать, что к тому пристойно, о том бы надлежащим порядком я представил, как в подобных таковых же случаях её величеству и вашей светлости слабым моим мнением служил. И по тому вашей светлости приказу наведывался, какие его, Василья Татищева, неисправы, и разведал, что полковник Тевкелев вашей светлости о том доносил, того для я призывал его, полковника, и обо всём обстоятельно выспросил». Естественно, «непорядки» были выявлены, Татищев отрешён от должности и отдан под следствие.[1006] Формально Бирон оставался в стороне — дело вели «надлежащим порядком» совсем другие люди. Но из письма младшего Головкина явствует, что такие комбинации, когда адресованный Бирону донос становился толчком для расследования, случались не единожды.
Так, собственно, и действовал механизм клиентских отношений, который давал фавориту возможность использовать в своих интересах придворные «партии» и обеспечивать себе положение арбитра и посредника[1007] — но только пока сам «высокий патрон» находился «в силе», которую надо было сохранить любыми средствами. Своему ближайшему советнику К.-Г. Кейзерлингу Бирон мог откровенно посоветовать, «как крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтобы не воспоследствовало злополучной перемены», и точно объяснял необходимое для этого условие: всегда находиться «в службе её величества» и соблюдать «единственно и исключительно интерес её императорского величества».[1008]
Этим правилам обер-камергер следовал и в другой области своей деятельности — внешней политике. Поначалу его воспринимали скорее в качестве своеобразного «объекта», на который требовалось должным образом повлиять. Карл-Густав Лёвенвольде, заключая в договор в Берлине, запросил 200 тысяч талеров для Бирона за согласие на выборы курляндским герцогом сына прусского короля. Фридрих-Вильгельм I так и поступил — в личном письме обещал Бирону, что в случае избрания принца Августа-Вильгельма «тотчас же я выплачу господину графу 200 тысяч местных денег здесь в Берлине единой суммой… для доказательства особого уважения и почтения, с которым я постоянно остаюсь к господину графу». Миних внушал Маньяну, что нужно подарить фавориту 100 тысяч экю, и французское правительство было готов