В результате собственно переговорный процесс по-прежнему находился в ведении Остермана, как и текущее руководство Коллегией иностранных дел, и составление инструкций послам. На долю же Бирона оставались те самые вроде бы приватные беседы, содержание которых потом находило воплощение в официальных заявлениях российского двора.
Исключения бывали, но редко. Восстановление в начале правления Анны дипломатических отношений с Англией сделало актуальным заключение торгового договора. Но Остерман оказался неуступчивым партнёром и заявил (что случалось с ним редко) послу Форбсу, что не считает условия договора приемлемыми. Проблема была не только в нежелании снижать пошлины на британские товары, чего добивалась английская сторона. Главной целью Остермана было заключение не только торгового, но и союзного договора, чтобы английская морская мощь гарантировала защиту балтийских владений России от шведского реванша. Но это обязательство Лондон не хотел на себя принимать. Россия оставалась для Англии прежде всего рынком сбыта и поставщиком сырья для её промышленности.
Переговоры затягивались, и тогда Форбс и Рондо решили обратиться к Бирону. В результате вместо Остермана переговоры возглавил президент Коммерц-коллегии П. П. Шафиров. Он отказался от целого ряда требований, в том числе от права России самостоятельно торговать с английскими колониями в Америке и свободного найма в Англии специалистов (за «сманивание» по английским законам полагалось 100 фунтов штрафа и три месяца тюрьмы); в итоге договор был согласован и подписан в декабре 1734 г.
Формально обе стороны имели равные права: на свободный въезд граждан в страну, торговлю любыми незапрещёнными товарами, условия проживания, найма слуг и т. д. Но при этом договор создавал преимущества для английских торговцев — они получили статус «наиболее благоприятствуемой нации», таможенные льготы при ввозе своего основного товара, сукна, право уплаты пошлин не талерами, а российской монетой и разрешение вести транзитную торговлю с Ираном, которого давно добивались. Отдельная статья договора освобождала их дома от постоя.
К. Рондо получил от английской Московской компании 150 золотых гиней в награду за труды. С «гонораром» Бирона вопрос остаётся открытым. Английский исследователь выяснил, что восстановление дипломатических отношений с Россией обошлось британской казне в 32 тысячи фунтов для окружения императрицы, но в отношении Бирона ограничился только деликатным замечанием: «Нет основания полагать, что торговый договор являлся исключением из правила».[1018] Однако заключение договора 1734 г. едва ли можно назвать проявлением «антирусской деятельности иностранцев» в русском правительстве в годы «бироновщины». Проблема была не в степени «взяткоёмкости» Шафирова или Бирона, а в слабости отечественного бизнеса. Англия являлась основным торговым партнёром империи — но при этом Россия не имела своего торгового флота: практически вся заморская торговля обеспечивалась западноевропейскими, прежде всего английскими, перевозчиками. Даже в середине столетия лишь 7–8% экспорта перевозилось отечественными торговыми судами, ходившими, как правило, лишь по Балтике. Российские купцы только начинали осваивать западный рынок, не имея ни надёжного банковского кредита, ни мощных торговых компаний, ни налаженных связей. В этих условиях отстаивать свои позиции, когда англичане грозились найти другие «каналы коммерции», было нелегко.
4 мая 1737 г. на 82-м году жизни скончался герцог Курляндии Фердинанд; династия Кетлеров пресеклась. Тем же летом Бирон достиг своей цели — курляндское дворянство избрало «объединёнными голосами и сердцами… его светлость и высокоблагородие Ернест Иоханн граф Священной Римской империи, высокопочтенной обер-камергер её императорского величества всея Руси, рыцарь ордена Св. Андрея, Белого польского орла и Св. Александра Невского… вместе со всеми наследниками мужского пола герцогом Курляндским».[1019] «Рыцарство» просило Анну Иоанновну ходатайствовать об утверждении результатов выборов перед сюзереном Курляндии Августом III, и тот уже через месяц подписал диплом нового герцога.
Единодушное избрание стало результатом усилий как самого претендента, так и российской дипломатии. В игру вступила главная сторонница Бирона — сама Анна Иоанновна. В послании к курляндскому дворянству в 1735 г. императрица торжественно обещала соблюдать его права и вольности, но при этом заметила: Россия не допустит, чтобы герцогство когда-либо «поступило в чужие руки» или изменилась «старая форма правления». Бирону повезло — его личные «виды» удачно совпали — или, лучше сказать, не противоречили — линии имперской внешней политики России и её главной союзницы Австрии. Чтобы сохранить удобные для соседей польские «свободы», нельзя было ни усиливать саксонскую династию (в лице Морица Саксонского), ни допустить раздела Курляндии польскими магнатами на «воеводства», и уж подавно незачем было «отдавать» её сыну прусского короля.
Но новоявленный принц понимал цену собственной самостоятельности. В письмах другу Кейзерлингу он беспокоился, что Анна могла подумать, во-первых, «не было ли то тайным домогательством с моей стороны; во-вторых, чтобы эта милость не слишком сильно привязала меня к интересам его королевского величества; в-третьих, не нашёл ли я этим путём средства освободиться от моей нынешней службы». Любая власть, даже в Курляндии, — это обязательства и ответственность. Герцог, в отличие от фаворита российской императрицы, фигура гораздо менее могущественная, но публичная: он не может уйти от «ненадлежащих дел» или сослаться на «неблагоприятный случай». Надо было выстраивать отношения с дворянством и городами; думать об урожае, торговле, финансах; вырабатывать линию поведения с соседями, чтобы не выглядеть откровенной марионеткой. При этом никак нельзя удаляться из Петербурга — «быть так долго в отсутствии от двора не принесло бы мне, поистине, никакой пользы, потому что я должен опасаться, что навлеку на себя немилость её императорского величества». «Отлучение» от двора смертельно опасно: можно выпустить из рук налаженный механизм управления, потерять «клиентов» и, главное, утратить расположение государыни… Хорошо ещё, что формальный сюзерен Август III разрешил новому герцогу управлять страной из Петербурга, и всё оставшееся время Бирон ведал Курляндией через своих оберратов.
Бирон открывал путь череде «штатных» фаворитов времён Елизаветы и Екатерины II. Фаворитизм, как и более или менее узкие по составу «тайные» советы и кабинеты, являлся важным рычагом власти, опорой монарха, а также своеобразным «демократическим» способом приобщения к элите.
В расцвете своей необычной карьеры фаворит представлял себе и её возможный конец. Узнав в 1736 г., что основные препятствия к занятию им герцогского трона Курляндии преодолены, Бирон написал Кейзерлингу: «До тех пор, пока Бог хранит её величество императрицу русскую, ещё можно выйти из затруднения; но когда, Боже сохрани, что случится, не буду ли я вполне несчастлив?» Предсказание оказалось верным. Пока Бирон действовал исключительно «в службе её величества» и соблюдал правила игры, он оставался непотопляемым. Но когда после десятилетнего фавора он попытался стать самостоятельной фигурой, да ещё и регентом империи, крушение не замедлило себя ждать.
Кадровые перестановки 1730-х гг.
Относительная стабильность аннинского царствования обеспечивалась известным балансом сил как между отдельными органами власти, так и внутри них. В разговорах с дипломатами «всемогущий» Бирон мог сколько угодно критиковать Остермана и даже принимать жалобы на медленное течение официальных переговоров; но, как замечал Рондо, в области внешней политики «все дела проходят через руки Остермана» и последний «много превосходит обер-камергера опытом и… умеет ошеломить его своим анализом положений».[1020] В результате собственно переговорный процесс находился в ведении Остермана, как и текущее руководство, и инструкции послам. Но и он — истинный основатель Кабинета, который «тайно содержался в руках графа Остермана» (что было поставлено ему в вину после переворота 1741 г.) — не мог претендовать на единоличное господство в новом механизме власти. После смерти канцлера Головкина ему в коллеги подбирались фигуры вполне самостоятельные и амбициозные, как П. И. Ягужинский или А. П. Волынский.
По-видимому, можно утверждать, что сама Анна и после указа 1735 г. о передаче министрам права издания указов не совсем устранилась от дел. Из сохранившегося подсчёта итогов работы Кабинета за 1736 г. следует, что на 724 указа министров приходятся 135 именных указа Анны, а на 584 резолюций на докладах и «доношениях» — 108 «высочайших резолюций».[1021] К сожалению, документ не раскрывает, какие именно вопросы императрица предпочитала решать сама.
Однако её «руководящая роль», безусловно, заметна в отношении придворного мира, где императрица, очевидно, чувствовала себя уверенно, как властная помещица в кругу своей дворни. После прозябания в глухом углу Северной Европы почти случайно получившая власть Анна Иоанновна навёрстывала упущенное, скупая драгоценности через придворного «фактора» Исаака Липмана.[1022] Она предпочитала не слишком изысканные забавы. «Едва не ежедневно по часу перед полуднем её императорское величество смотрением в Зимнем доме медвежьей и волчьей травли забавляться изволит», — сообщали читателям в 1737 г. «Ведомости» и приводили списки охотничьих трофеев Анны.
Удивлявшая современников роскошь двора требовала немалых расходов. При Анне даже вельможи тяготились «несносными долгами»; к примеру, А. П. Волынский считал возможным «себя подлинно нищим назвать». Именные указы Соляной конторе (соляные доходы составляли источник личных, «комнатных» средств императрицы) показывают, что Анна умело направляла поток милостей в виде «пенсионов» и единичных выдач (например, фрейлинам на приданое, офицерам гвардии и фигурам более высокого ранга).