При Анне гвардия оставалась чрезвычайным и универсальным инструментом верховной власти. Обер- и унтер-офицеры и даже рядовые из дворян, «способные к делам», выполняли ответственные поручения: описывали конфискованные владения, собирали недоимки, набирали рекрутов, надзирали за мастеровыми на горных и оружейных заводах, участвовали в «счётных» и следственных комиссиях; они же под командой начальника Тайной розыскных дел канцелярии и гвардейского подполковника А. И. Ушакова арестовывали и охраняли политических преступников, а затем конвоировали бывших высоких особ в ссылку.
По традиции гвардейцы «выпускались» в армию на места, соответствовавшие их «старшинству» в два чина. В годы войны «выпуски» увеличились: из Семёновского полка в 1738 г. вышли обер-офицерами в полевые полки 49 нижних чинов из лучших, а три обер-офицера были определены штаб-офицерами. Из Конной гвардии отправились в полки обер-офицерами 14 человек. Всего же при Анне Иоанновне только из Семёновского полка вышли в армейские полки обер-офицерами 195 нижних чинов и 30 обер-офицеров штаб-офицерами.[1062]
При Анне гвардейцы после пятнадцати лет мирной жизни в столице вновь двинулись на поля сражений русско-турецкой войны 1735–1739 гг. В 1737 г. на юг двинулись сводные батальоны (по одному от каждого полка) и три роты Конной гвардии, составившие трёхтысячный гвардейский отряд под командой генерал-адъютанта и подполковника Измайловского полка Густава фон Бирона. Гвардейцы отличились во время взятия в 1737 г. крепости Очаков, но в маршах по безводной степи отряд потерял больше людей от болезней, чем от неприятельского огня.
27 января 1740 г. гвардейский отряд под музыку, с распущенными знамёнами возвратился в Петербург. Всем побывавшим в походе гвардейцам в награду выдали третное жалованье. Отличившиеся офицеры были отправлены в губернии с объявлением мира — им в награду позволялось принимать подарки «кого сколько подарят, то, во удовольствие за службу»; капитан Нащокин таким образом «заработал» в Нижегородской губернии 1350 рублей. А вернувшиеся из похода унтер-офицеры «в знак особливой за службу милости» получили следующий чин.
Но и в мирное время Анна занималась гвардейскими делами: решала вопросы об обеспечении полков сукном и провиантом, рассматривала рапорты командования и индивидуальные прошения о выпуске, переводе, отпусках и повышениях в чине. Солдатам запрещалось «иметь между собой ссоры и драки», а полковому начальству в 1736 г. — отправлять в отпуска и «посылки» гвардейцев без разрешения императрицы. Она же своими резолюциями определяла конечную меру наказания провинившимся даже по не самым «важным» делам — и загулявший в первый раз сержант Иван Рагозин в качестве штрафа «стоял под 12 фузеями».
Непорядки в гвардии её «полковница» воспринимала болезненно. Иные из господ офицеров стремились получить отпуск, возведение в следующий чин или получение выгодной вакансии в армии не заслугами, а более привычными средствами. «Известно нам учинилось, — извещал именной указ Анны от 15 декабря 1738 г., — что в некоторых полках нашей пехотной лейб-гвардии ротные командиры, також полковые адъютанты и секретари с унтер-офицеров, капралов и солдат, как при отпуске в домы их и при выпуске в другие полки в обер-офицеры, так и при повышении чинов в лейб-гвардии, берут немалые взятки деньгами и другими вещами, и для таких взятков иных и без всяких заслуг, к тому ж и недостойных, по таким страстям и по свойству аттестуют и своим полковым командирам представляют, а чрез такие их происки чести достойные люди в нестерпимой обиде остаются и охоту к службе теряют, понеже многие из шляхетства, лет по 15 и по 20 будучи в солдатах, приходят в крайнюю слабость и нерадение…» Государыня велела штаб-офицерам всех полков допросить своих получивших отпуска и чины подчинённых, дабы те при условии прощения признались, давали ли взятки. Но «ежели они неправду покажут, или запираться будут, а после в том обличены будут, тогда они, яко преступники наших указов, судимы и истязаны быть имеют».[1063] Особого результата эта акция, кажется, не имела. Более того, государыня была весьма огорчена, что конфискованное имущество растратившего и похитившего полковые средства секретаря Преображенского полка Ивана Булгакова (он забрал более 10 тысяч рублей) даже не продано, и приказала взыскать утраченную сумму со всех офицеров полка, для чего раздать им «пожитки» Булгакова для продажи.[1064]
В августе 1736 г. преображенский солдат Еремей Олонский утащил с пожарища чей-то котёл, но был пойман коллегами-измайловцами. Военный суд решил, что вор достоин казни; но обер-аудитор признал, что украденное слишком «малой цены», и своей «ревизией» предложил иное наказание — «жестокое гонение спицрутен». Анна согласилась: «Учинить по ревизии». На том же столичном пожаре два преображенца из дворян — Евстигней Сайков и Захар Заболоцкий — увидали, что, когда «горел Мытный двор» на Мойке, купцы стали прятать деньги и товары в воду, и стащили у них мешок со 100 рублями, но попались с похищенным конногвардейскому патрулю. Приговор был «гонять спицрутен» шесть раз через батальон и сослать в оренбургский гарнизон — и государыня согласилась со строгим наказанием дворян-воришек.
Туда же, в башкирские степи, отправились преображенские гренадёры Панкрат Смагин и Герасим Пожидаев, продавшие гардемарину Никите Пушкину не принадлежавшего им солдатского сына Дмитрия Онофриева за 13 рублей, да ещё и указавших в купчей цену в 5 рублей, чтобы пошлина была меньше. Судя по судебным делам, «бизнес» по продаже подставных лиц «по общему с ними согласию» являлся фирменной проделкой столичных гвардейцев, а покупатель терял деньги, когда купленный «хлопец» бежал или оказывался не тем, кого продали по документам. Следствие установило, что Смагин однажды уже продавал своего дворового, которого сам же подговорил бежать и спрятал у себя в деревне. Полковница же решила наказать и незадачливого пострадавшего: Пушкин получил с виновных не 13, а 5 рублей — ту сумму, которую согласился написать в купчей.
В январе 1740 г. возникло следствие о взятке в два ведра вина и двух гусей, которую будто бы дали трое служивых московского батальона капитану Ивану Изъединову, чтобы избежать штрафа за драку. Капитан подношение отрицал и был готов «очиститься присягою», но государыня не стала позорить ветеранов-гвардейцев и велела «уничтожить» дело.[1065] Но с неисправимыми преступниками она поступала сурово. В 1736 г. солдат Фёдор Дирин, возвращаясь с караула в Адмиралтействе, ухитрился украсть пудовую свинцовую плиту и спрятал её, «завертев в постелю». Солдат оказался рецидивистом — в прошлом году украл у товарища рубашку, затем клещи и молот с наковальней из кузницы, а до того загулял в отпуске на целых пять лет! Суд не нашёл смягчающих обстоятельств, и государыня не пожалела вора: 14 июля гвардеец был повешен.[1066] Приговорила Анна к смерти и взяточника, поручика Матвея Дубровина, в качестве милости разрешив его «от бесчестной смерти уволить, а вместо того расстрелять».[1067] Но она вошла в положение преображенского штаб-лекаря, убившего напавшего на него грабителя, и признала невольного убийцу невиновным.
С годами Анна стала менее прилежна к делам, и вопросы решали уже кабинет-министры; так, в 1738 г. они сделали подпоручиком обиженного своим непроизводством при отставке преображенского каптенармуса Адриана Кузнецова; отпускали гвардейских солдат и унтер-офицеров «в домы» и представили в подпоручики трёх капралов; они же решали, кого из гвардейцев определить в рижские гарнизонные полки «на вакансии в штаб- и обер-офицеры».[1068] Подписи кабинет-министров Остермана и Черкасского стоят под резолюцией о битье кнутом и отправке в Выборгский гарнизон семёновского солдата Ивана Семёнова за попытку побега и изготовление фальшивого паспорта. Они же решили 15 октября 1740 г. повесить неисправимого вора, солдата из ямщиков Сидора Шалина; в это время Анна Иоанновна уже находилась на смертном одре.[1069]
Конечно, доклады по полкам и соответствующие предложения «сочинялись» министрами или гвардейским начальством, которое при пополнении частей рядовыми иногда могло обходиться и без высочайшей санкции. Но Анна властно вмешивалась в дела: на докладе А. И. Ушакова от 25 апреля 1740 г. о количестве мушкетёров и гренадеров в Семёновском полку она наложила резолюцию: «Без докладу впред на убылые места не записывать».[1070] Государыня не всегда «штамповала» поданные ей бумаги — в августе 1740 г. она повелела произвести в том же полку в прапорщики не представленного к повышению сержанта Василия Соковнина, а его сослуживца Михаила Сабурова как побывавшего на войне; в других случаях она не объясняла сделанных ею замен. «…на Обухова место произвесть Николая Самарина, на место князь Александра Голицына Григорья Темирязева», — собственноручно написала Анна, утверждая приказ о переводе на «убылые места» по Преображенскому полку 31 января 1739 г.[1071] Списки новых солдат, принятых в гвардию по итогам дворянских смотров, министры Кабинета несли ей на утверждение; так, Анна лично определила в солдаты гвардии будущего знаменитого полководца П. А. Румянцева. В августе 1740 г., вернувшись из Петергофа, Анна обратила внимание, что солдаты небрежно счищают кору с пригнанных по Неве для строительства казарм брёвен, и распорядилась не «засаривать» реку.[1072]
Порой государыня интересовалась даже судьбой отдельных солдат, особенно если они «отличились» какими-то нарушениями. Так в июле 1735 г. она повелела министрам заняться делом «плута Василия Одинцова». Проворовавшегося артиллериста, «не ведая о том его худом состоянии», приняли в Конную гвардию, но «когда в том полку о том его воровстве известно учинилось, тогда отослан он для определения в полки, в Военную коллегию и определён был в Ингерманландский пехотный полк, где явился паки в воровстве и из-под караула бежал». Недовольная императрица потребовала от командиров непутёвого солдата «оное дело розыскать и исследовать обо всём обстоятельно».