[1073] Не раз звучало в полках и грозное «слово и дело», за которым следовали «розыск» и наказание виновных в оскорблении величества или других преступлениях по «первым двум пунктам».
При Анне гвардейцы, как и прежде, стояли на караулах в Адмиралтействе, Петропавловской крепости, Сенате, Военной коллегии и Тайной канцелярии, а также у полковых изб и на квартирах у генералов, гвардейских штаб-офицеров и иностранных посланников. «В неделю по дважды» полкам было приказано обучаться строевым экзерцициям — так чтобы «солдаты оказывали приёмы и делали вдруг и бодро, и стояли прямо, а не согнувшись, також смотреть, чтобы шли плечом к плечу и ружья несли круче, ступая разом, и головы держали прямо». Конногвардейцы, помимо того, должны были «прямо и бодро» сидеть в седле и ехать «человек за человеком ровно, примкнув колено с коленом». Полки регулярно проводили учения, на которых порой присутствовала сама государыня.[1074]
Императрица держала гвардию под контролем и сумела обрести в новых полках надёжную опору. Но на смену не задумывавшимся о «политике» старым служакам приходило новое поколение, которое уже видело, как решается судьба трона после ухода великого императора. Со временем гвардейцы осознали себя «делателями королей». Менялся и круг их интересов: тот же поручик Благово интересовался не только «постройкой» мундира, учениями, куртагами и домашним припасом, но и покупкой картин и книг, в том числе известного политического сочинения: «Пуфендорфия в десть дана 2 ру[блей]».[1075] В последующих «дворских бурях» мы увидим в качестве лидеров и младших офицеров, и даже солдат. Как только грозная Анна Иоанновна умерла, оставив регентство при младенце-императоре Иване Антоновиче своему фавориту герцогу Бирону, недовольство в полках обернулось участием гвардейцев в очередных переворотах.
В целом предпринятая масштабная перетряска основных государственных структур была проведена успешно, хотя и не исключала появления недовольства. Новая императрица и её советники сумели навести порядок в высших эшелонах власти и получить реальную военно-политическую опору в лице «новой» гвардии. Именно эта «работа с кадрами» (а не пресловутое «засилье иноземцев») придала правлению Анны Иоанновны стабильность. Однако такой ли уж грозной силой обладал новый режим?
Сила и слабость монархии
300 лет назад самодержавная власть куда больше опиралась на традицию, чем на всепроникающую бюрократию. К 1725 г. император располагал примерно двумя тысячами чиновников в Сенате, центральных коллегиях и канцеляриях; таким же было количество служащих на местах. Всего же, по данным обер-прокурора Сената И. К. Кирилова, во всей империи в 1725 г. в системе управления были заняты 1189 «управителей» — классных чиновников и 3 685 «приказных» на 16 миллионов населения.[1076] В итоге (с учётом того, что основные кадры аппарата были сосредоточены в столицах и крупных городах) получается, что один более или менее грамотный приказный приходился приблизительно на 10 тысяч простых обывателей. Для сравнения, в соседней Пруссии времён «короля-солдата» Фридриха-Вильгельма I (1713–1740) на три миллиона населения было две тысячи управленцев, то есть один чиновник на 1500 подданных.[1077]
Неквалифицированные и малочисленные «управители» и «канцеляристы» еле справлялись с обилием текущих местных дел и потоком запросов и требований из центра и с трудом воспринимали новые канцелярские формы и лексику, что породило даже пародии на них.[1078]
О канцелярское «безлюдство» разбивались все попытки оперативно получить требуемую информацию. Так, в апреле 1727 г. Сенат констатировал, что присланные из центральных учреждений данные о приходе и расходе денег ещё за 1724 г. оказались «с поданными ведомостями из Камор-колегии несходственны, ибо в ведомостях Камор-колегии показано в отпуску много, а в ведомостях оных колегей и канцелярей в приходе того менше, а в других ведомостях показано в рентереи в отдаче болше того числа, что по ведомости Камор-колегии показано в приёме…» Приказание исправить ведомости осталось невыполненным; в конце концов Сенат постановил вернуть все «несходственные» документы в Камер-коллегию, чтобы она «учинила верные ведомости».[1079]
Собранные для Верховного тайного совета сводные данные показывают, например, что к сентябрю 1727 г. подушные деньги за январскую треть этого года были доставлены только из 61 полка, а от 68 полков рапорты ещё не поступали. Вместо ожидаемых по смете 574 331 рублей были получены только 394 375; недостачу сборщики объясняли «совершенной пустотою», «скудостью», «дряхлостью и малолюдством» плательщиков или их «ослушанием». Военная коллегия оправдывалась: полковые власти не присылали рапортов аж с 1725 г., несмотря на отправку на места только за несколько месяцев 1726 г. шести указов с угрозами «судить и по суду штрафовать».[1080]
За сотни и тысячи вёрст от Петербурга воеводы и прочие должностные лица становились совершенно неуправляемыми. Единственная за всю «эпоху дворцовых переворотов» сенатская ревизия графа А. А. Матвеева вскрыла по центральным провинциям огромные «упущения казённых доимков» (170 тыс. рублей только по одной Владимирской провинции), бездействие судов и произвол «особых нравом» начальников.[1081] «Непостижимые воровства и похищения не токмо казённых, но и подушных сборов деньгами от камериров, комиссаров и от подьячих здешних я нашёл, при которых по указам порядочных приходных и расходных книг здесь у них отнюдь не было, кроме валяющихся гнилых и непорядочных записок по лоскуткам», — такой увидел Матвеев реальность новых учреждений.[1082] Их чиновники сами перешли в наступление — обвинили комиссию в «неправедном суде»; в борьбе с ними ревизор быстро изнемог и уже в марте 1727 г. стал просить об отставке.
Но даже законопослушное начальство не могло реально контролировать повседневную жизнь населения. Значительная часть подданных «регулярной» империи жила будто бы в ином мире (иногда — в прямом смысле: в надёжно укрытых от воевод и духовенства скитах и общинах) со своими традициями, законами и авторитетами. Пока в Петербурге менялись цари и министры, в этом мире кипели свои страсти и заключались свои союзы — например, «между Андреем Дионисьевичем (главой старообрядческой Выговской пустыни. — И.К.) и Фёдором Калинтьевичем, настоятелем ярославских стран; от страны же Польская почтеннейшим настоятелем Егнатием Трофимовым учинён вечный мир в лето 1727 августа 5 дня», упоминаемые в одном из раскольничьих сочинений XVIII в.[1083]
Отсутствие кадров усугублялось колоссальными расстояниями, где связь между редкими ячейками административной сети осуществляла целая армия курьеров. Их число (2 217 унтер-офицеров и солдат), приведённое Кириловым, хотя и равно количеству всех провинциальных служащих, но явно занижено, поскольку автор не даёт сведений по нескольким губерниям (Казанской, Астраханской, Архангельской) и, возможно, включает в перечень только «штатных» лиц, занятых на этой службе. В 1732 г. Сенат полагал, что необходимо привлечь к этой деятельности ещё 4 038 человек, чтобы с прежними они составили 5488 рассыльщиков, необходимых для работы государственной машины.[1084] На деле к фельдъегерской работе привлекалось огромное количество всякого служилого люда, прежде всего гвардейские и армейские солдаты и офицеры. Жизнь многих из них так и проходила на бесконечных дорогах империи, где некоторые гонцы навсегда пропадали «безвестно».[1085]
Только из одного дела о рассылке императорского указа от 7 сентября 1727 г. о «неслушании» никаких распоряжений Меншикова следует, что 3 345 печатных распоряжений об этом повезли во все концы страны сотни курьеров: несколько десятков из Санкт-Петербурга, а остальные — из Москвы и других губернских центров. На доставку даже столь важных бумаг в старую столицу требовалась неделя (прибыли 16 сентября); а на окраины европейской России они приходили примерно через месяц: в Симбирске указ был получен 3 октября, на Дону — 7 октября, в Уфе — 8 октября. С уведомлением о получении местные власти не торопились и отправляли рапорты с ближайшей оказией. В данном случае такие расписки пришли в Петербург через два месяца (из Уфы и Симбирска — 9 декабря 1727 г.), когда сам светлейший князь давно уже находился в ссылке и исполнение указа потеряло всякий смысл.[1086]
Темпы доставки корреспонденции на протяжении столетий почти не менялись: в XVII столетии почта из Москвы в Архангельск тоже двигалась со скоростью 10 вёрст в час, т. е. при непрерывной езде гонец в сутки мог одолеть максимально 240 вёрст. Только в следующем веке некоторое улучшение дорог позволило фельдъегерям Николая I покрывать расстояние в 300–350 вёрст в сутки со страшным напряжением сил и опасностью для жизни. «Приходилось в степях, при темноте, сбиваться с пути, предоставлять себя чутью лошадей. Случалось и блуждать, и кружиться по одному месту. По шоссейным дорогам зачастую сталкивались со встречным, при этом быть только выброшенным из тележки считалось уже счастием. Особенно тяжелы были поездки зимою и весною, в оттепель; переправы снесены, в заторах тонули лошади, рвались постромки, калечились лошади», — вспоминал тяготы службы старый фельдъегерь в середине XIX в.