гиях 60 человек «юнкоров» под началом опытного приказного, который учил бы «шляхтичей» канцелярским премудростям на примерах конкретных дел.[1100] После рассмотрения дела в Кабинете секретарь был освобождён без наказания — ведь и самим министрам были не чужды планы завоевания «Царьграда».
Другой прожектёр, «распопа» Савва Дугин, был из породы правдолюбцев. Ещё в 1728 г. он доносил о злоупотреблениях управляющего Липецким заводом; затем отправлял свои сочинения в Синод, где они были признаны «враками», и в конце концов угодил на каторгу — но не успокоился и продолжал писать, страстно желая, чтобы государыня прочла его «тетрати». В сочинениях, написанных в том же году, что и дворянские проекты, Дугин обличал обычные для того времени церковные непорядки — невежество и пьянство священников и «сребролюбие» епископов, предлагал священников «отставлять» от прихода и повсеместно «запретить, чтоб российский народ имел воскресный день в твёрдости, тако же и господские праздники чтили».
Но далее «распопа» «дерзнул донесть, в какой бедности, гонении и непостоянстве и во гресех и в небрежении указов и повелений находитца Россия» из-за лихоимства больших и малых властей, неблагочестия, воровства, чрезмерно тяжёлых наказаний за «малые вины». Для борьбы с этим злом бывший священник предлагал, чтобы «едва бы не во всяком граде был свой епископ» для просвещения как духовенства, так и паствы. Прокуроров следовало «отставить» по причине их бесполезности; воевод же не оставлять в должности более двух-трёх лет, а администрация при них должна быть выборная: «по 10 человек для розсылок и наряду по неделе по очереди». Дугин требовал введения принципа неприкосновенности личности: «без вины под караул не брать»; наблюдать за охраной прав граждан должен был местный протопоп. «Распопа» предлагал вообще отменить телесные наказания: «батожьём бить отнюдь воспретить во всей империи». Он же считал: «быть полутче и народу полезнее», если будет сокращена подушная подать до 50 копеек с души; с дворовых, а также со стариков после 60 лет и с детей до 7 лет её не следует брать совсем, как и с умерших.
Впрочем, расстриженный и сечёный каторжник считал крепостное состояние вполне нормальным явлением. Как и министры Анны, он был озабочен массовым бегством крестьян, для борьбы с которым предлагал сочетать экономические и «наглядные» меры. Так, за выдачу и привод беглых нужно учредить премию в 5 рублей, а самим беглым в качестве наказания отсекать большой палец на ноге и «провертеть» ухо; пойманным же во второй раз рубить ноги, «а руками будет на помещика работать свободно». В застенке Дугин ни в чём не винился, а, напротив, собирался продолжить свой трактат и объяснить Анне, «каким образом в рекруты брать и как в чины жаловать, и каких лет в службе быть», — но не успел: 4 апреля 1732 г. он был казнён на Сытном рынке столицы.[1101]
Изложенные в этих проектах мысли касались тех же проблем, которые волновали «шляхетское» общество в 1730 г. Но новая власть не была намерена поощрять подобную инициативу. В дальнейшем мы уже не встречаем таких интересных документов по ведомству Ушакова — они заменяются более привычным жанром «подмётных писем».[1102] И уже вполне обычным криминалом были для Тайной канцелярии отзывы о правлении «женского пола» и о том, что государыня «телесно живёт» с Бироном или с «фелтмаршалом графом фон Минихиным».
Не привели к желаемому результату и усилия по составлению новых штатов государственных учреждений. Сенат обсуждал этот вопрос в 1732 г., а потом в 1734-м, после чего он был отложен; только в 1739 г. Сенат передал в Кабинет штаты некоторых коллегий и контор. Кабинет летом 1740 г. вернул указанные документы на доработку, которая так и не закончилась до конца царствования. Как видно из сенатского доклада, при решении этого вопроса ведомственные интересы не допустили централизации: Военная коллегия, Соляная контора, Генерал-берг-директориум, Медицинская коллегия и все дворцовые ведомства получили право самим утверждать свои штаты.[1103]
Правительственные решения, как и прежде, воспроизводили уже такие опробованные меры, как сокращение штатов в коллегиях, слияние учреждений (Берг- и Коммерц-коллегии), уменьшение жалованья «приказным» на треть, выдачу его «сибирскими товарами» или вообще запрещение получать деньги до окончания расчётов с армией.[1104] Такое «удешевление» замыкало порочный круг и оборачивалось хронической нехваткой подготовленных кадров. Остававшиеся чиновники еле-еле могли обеспечить текущее управление и не имели возможности заниматься собственно выработкой государственной политики — для этого постоянно приходилось создавать вневедомственные комиссии.[1105]
Выход из этого тупика обычно отыскивался по принципу «тришкина кафтана»: приказных забирали из одного места и перебрасывали в другое, где в данный момент нужда в них была самой острой. Поэтому случались ситуации, когда первые сановники империи лично перемещали подьячих из Ямской канцелярии в Тайную или решали, где именно надлежит работать секретарю Петру Зелёному, поскольку на него претендовали сразу две конторы. В итоге поступали мудро: «в Провиантской канцелярии… быть в неделе по 2 дни, а прочие 4 дня быть в Генеральном кригс-комиссариате».[1106]
Донесения в Кабинет больших и маленьких администраторов по-прежнему содержат одни и те же жалобы на нехватку «подьячих».[1107] На просьбы о пополнении штата учреждений Кабинет неуклонно отвечал отказом — присылать было некого. Обычные наказания в виде штрафов, кажется, никого уже не пугали. Посланные для «понуждения» чиновников к скорейшему исполнению столичных приказов и «сочинению» необходимых справок и отчётов сообщали, что «секретари и приказные служители держатся под караулом без выпуску». То же иногда приходилось делать и их начальникам (как новгородскому вице-губернатору Бредихину) или платить немалые штрафы (по 50–100 рублей); но дело с места не двигалось: бывалые «подьячие» подобные начальственные наскоки «ни во что считали», а экономию на их жалованье с лихвой восполняли за счёт просителей. Проблемой оставался и уровень подготовки чиновников.
Хранящиеся в Герольдмейстерской конторе составленные в 1737–1738 гг. по указу Кабинета списки секретарей и канцеляристов коллегий и других центральных учреждений с краткими служебными характеристиками десятков низших чиновников представляют коллективный портрет российского «приказного». Конечно, в рядах бюрократии среднего и высшего звена были и заслуженные люди, прошедшие огонь и воду военных кампаний и бесконечных командировок, например секретарь Военной коллегии Пётр Ижорин. Ему и другим чиновникам посвящены весьма похвальные отзывы: «служит с ревностию», «безленостно» и «в делах искусство имеет».
Но рядом с ними встречаются иные характеристики: «пишет весьма тихо и плохо»; «в делах весьма неспособен, за что и наказан»; «стар, слаб и пьяница»; «в канцелярских делах знание и искусство имеет, токмо пьянствует»; «всегда от порученных ему дел отлучался и пьянствовал, от которого не воздержался, хотя ему и довольно времяни к тому дано», и т. п. Последняя «болезнь» являлась чем-то вроде профессионального недуга канцеляристов, от которого пользовали обычным «лекарством» в виде батогов. Особо отличались неумеренностью приказные петербургской воеводской канцелярии, где в 1737 г. за взятки и растраты пошли под суд 17 должностных лиц. Из данных служебных характеристик следует, что в пьянстве «упражнялись» 2 из 5 канцеляристов, оба подканцеляриста и 13 из 17 копиистов; последние не только ударялись в загул, но ещё и «писать мало умели».[1108] Даже начальник всей полиции империи вынужден был просить Кабинет прислать к нему в Главную полицеймейстерскую канцелярию хотя бы 15 трезвых подьячих, поскольку имеющиеся «за пьянством и неприлежностью весьма неисправны».[1109]
На какие доходы можно было пьянствовать? Только старшие чиновники — секретари и обер-секретари — получали более или менее приличные деньги (порядка 400–500 рублей в год, а наиболее заслуженные, как упоминавшийся Петр Ижорин, — 800), сопоставимые с доходами армейского полковника. Оплата труда канцеляриста составляла от 70 до 120 рублей в год; разброс в жалованье самой массовой категории, копиистов, был от 90 до 15 рублей; последняя сумма сопоставима с оплатой труда мастеровых, которым по причине её недостаточности полагался ещё натуральный паёк.[1110] Выходом были «безгрешные» акциденции, «наглые» хищения и более сложные комбинации с неизменным «участием» чиновника в прибылях казны, являвшиеся своеобразной компенсацией низкого социального статуса и убогого материального положения бюрократии.
Пожалуй, только смоленский губернатор А. Б. Бутурлин не только заступился за подчинённых, но и принципиально поставил вопрос о порочности существовавшей системы управления и контроля. В конце 1739 г. он прислал в Петербург один за другим два доклада. В первом губернатор объяснял: после разрешения в 1737 г. коллегиям и конторам штрафовать местные власти последние получили… 54 контролирующие инстанции, каждая из которых посылала на головы губернаторов «угрозительные повеления». Выполняя одно, непременно приходилось откладывать другое; в результате у чиновников «нужнейшие дела из рук выходят и внутренним течением пресекаются»; можно было не выполнять ничего, поскольку штрафы всё равно были неизбежны.
Второй доклад Бутурлина можно назвать трактатом «о изнеможении счетов годовых сочинением» его подчинённых. Прежде всего, требовалось составить месячный «репорт», отправлявшийся не только в Камер-коллегию, но и в Сенат и ещё несколько мест. Затем ответственным за ведение счетов «приходчикам» необходимо было привести в порядок 16 книг («по форме» же надо было 19) по каждому виду денежных поступлений, что «немалое мозголомство приносит от состоящих вновь форм». После чего надо было сдать ещё 4 книги (по недоимкам и по расходам на новый год) своему преемнику вместе с наличной «денежной казной»… и садиться сочинять годовой «репорт». Одновременно приходилось составлять всевозможные отписки и справки по требованию вышестоящих инстанций и прибывающих с очередным «повелением» офицеров под угрозой штрафов и сидения под караулом. В результате подведение финансовых итогов требовало не менее трёх месяцев, в течение которых текущие дела «запускались».