[1126] В августе 1740 г. Кабинет признал, что с делом «исправиться невозможно», и точного срока больше не назначал, а лишь напоминал о необходимости закончить работу в обозримом будущем.[1127]
В исследовании, специально посвящённом состоянию финансов в царствование Анны, также отмечалась безуспешность усилий правительства в этой сфере. Автор объяснял её, прежде всего, некомпетентностью провинциальных администраторов, которые «не могли и не умели составить бухгалтерской отчётности».[1128] Однако изучение материалов Кабинета министров показывает, что были и другие причины.
Сенат и Кабинет столкнулись с настоящей системой саботажа правительственных инициатив по наведению порядка в этой сфере. Ревизион-коллегия в мае 1732 г. докладывала: коллегии и конторы прислали счета «неисправные», из которых «о суммах приходу и росходу видеть было нельзя». Далее перечислялись уловки, при помощи которых достигался этот эффект: чиновники ссылались на исчезнувшие документы или на отсутствие ответственного за «счёты» лица, уже давно скончавшегося или отбывавшего наказание; в других учреждениях составлялись бумаги за подписью мелких клерков, а не руководства; третьи действовали по принципу «подписано — и с плеч долой», отказываясь принимать «неисправные» документы обратно. Наиболее невразумительными отчётами отличалось самое затратное военное ведомство: присланные им бумаги оказались «весьма неисправны, а против прихода и расхода написаны недостатки, и в прочем одни с другими смешанные, отчего не только впредь, но ныне произошла камфузия».[1129] Автор должен признать эти выводы справедливыми: при разборе архивных документов финансовой отчётности уразуметь их смысл и систему подачи цифр бывает порой весьма мудрено, а сопоставить с показателями других лет часто невозможно.
Так же тормозилось и составление «окладной книги». На требование Камер-коллегии подать «на каждое место и звание доходам от губернаторов по третям, а о подушном сборе в полгода подробные репорты» чиновники притворялись непонятливыми — или и в самом деле были не в состоянии постичь правила бухгалтерской отчётности. Начальство получало «о таможенных и прочих сборах месячные, а не третные репорты, писанные по прежним формам… а со штабных дворов земские комиссары присылают о подушном сборе полугодовые репорты не по посланным же формам». На посылку же «новых форм» на местах либо вообще не реагировали, либо оправдывались неполучением и действовали по «прежним указам»; либо докладывали, что «в скорости сочинить никоим образом не можно, ибо за раздачами приказных служителей в разные команды и в счётчики, осталось самое малое число». В итоге о доходах «коллегия никакого известия не имеет, и для того генеральной ведомости сочинить не из чего».[1130]
Немногим лучше была ситуация и с расходами. В 1732 г. Сенат смог составить ведомость «окладным» и «неокладным» тратам с 1725 по 1731 г. Эта сводка даёт некоторое представление о наметившейся тенденции сокращения расходов в послепетровской России:[1131]
Однако речь идёт именно о тенденции, поскольку приведённые выше цифры охватывают от половины до трети бюджета. Чиновники Штатс-конторы посчитали даже мелкие расходы — например, на строительство «ердани» на крещенском параде, на содержание «зазорных младенцев» или выплаты «за объявление монстров»; но зато не смогли указать расходы по Военной коллегии и Коллегии иностранных дел за 1730 г. Не всегда приведены данные о расходах на медицину, Морскую академию, сведения о «пенсионах» и выдачах «в тайные и нужные расходы».[1132]
Отсутствие контроля приводило к тому, что уже собранные средства и материальные ценности исчезали неизвестно куда. Хорошо, если такие вещи обнаруживались сразу, как в Новгородской губернии, где по вине «верных сборщиков» в 1736 г. пропали 11 тысяч рублей собранных денег — хотя бы виновные были налицо.[1133] Когда же недостачи обнаруживались через несколько лет, спросить было уже не с кого. Например, фельдмаршал Миних докладывал, что по ведомству его же фортификационной конторы в Выборге кондуктор 3. Маршалков допустил в 1733 г. растрату казённой извести и прочих материалов на 4417 рублей. Выяснилось это только семь лет спустя, когда и сам виновный, и обер-комендант крепости генерал-лейтенант де Колонг уже умерли. Пострадали лишь наследники кондуктора, с которых казне удалось взыскать 65 рублей 15 копеек; за семейство начальника вступился… сам же Миних, оправдывая действия генерала «единой простотой и не довольным знанием приказных порядков».[1134]
Даже когда дело было абсолютно ясным, оно могло тянуться годами, как история дворянина-рядового Ингерманландского драгунского полка Андрея Тяпкина. В 1730 г. он был отправлен в качестве «счётчика» в Белгородскую губернию и должен был доставить из губернской канцелярии в Москву 2 732 рубля 42 копейки. По приезде из суммы «не явилось» 391 рубль и 83 с половиной копейки. Куда и каким образом они исчезли, документы умалчивают; но Тяпкин спорить не стал и в возмещение тут же предоставил… 70 рублей, заявив, что больше у него нет. У виновного описали имение из трёх «жеребьев» и 11 душ в двух деревнях Костромской провинции (как и многие мелкие помещики, драгун владел этими деревнями совместно с другими такими же служивыми) и оценили его в 466 рублей. Затем дело оставалось без движения до 1734 г., когда Тяпкин доложил Сенату, что на имение «купца и закладчика не сыскал», и просил сенаторов самим продать его «жеребьи». В итоге ещё через год Сенат взял эту задачу на себя, а драгун отправился продолжать службу в армии на Украине.[1135] Эта история не только демонстрирует не только весьма либеральное понимание финансовой дисциплины, но показывает, что при неразвитости товарных отношений реализовать на рынке земельную собственность было не так просто. При недостаточном, да ещё и невыдававшемся жалованье даже такие крохотные владения служили источником существования мелкопоместных дворян, для которых так важны были право раздела имущества и отмена петровского единонаследия.
Даже в столице процветали бесхозяйственность и «наглые» хищения. В 1740 г. обнаружились «непорядки» в Канцелярии от строений и в придворной садовой конторе, ранее возглавлявшихся к тому моменту уже покойным гоф-интендантом Антоном Кармедоном. Речь шла о сумме в более чем миллион рублей, по которой не было вообще никакой отчётности, поскольку «приходы и расходы многие чинили по словесным приказам его, Кормедона, и без расписок; и партикулярным людям деньги даваны были на ссуду»; т. е. гоф-интендант годами свободно распоряжался казёнными деньгами, как своими собственными, и раздавал их под проценты.
Следствие сразу обнаружило недостачу около десяти тысяч рублей, но доложило, что для завершения «надлежит со 100 счетов сочинить, а за вышеписанными непорядками и неисправностями оных вскоре сочинить… ни по которой мере невозможно». Анна прикинула, что такие проверки «разве что в 10 лет окончаны быть могут», и велела ограничиться составлением тех счетов, «где можно отыскать виновных», и то лишь таких, которые «сами или их наследники имеют свои имения и, ежели явятся начеты, платить в состоянии».[1136]
Так же случайно раскрылось в 1736 г. дело о воровстве и подлогах чиновников столичной городовой канцелярии, уличённых во взятках с подрядчиков и приписках о якобы проделанных ими работах по благоустройству города. Императрица была возмущена даже не столько тем, что они «сие своё воровство чрез многие годы, не престаючи, продолжали», сколько просьбой Сената о смягчении наказания и невзыскивании «взятков». Рассерженная Анна указала сенаторам: «Разве нагло казну нашу разворовывать не в воровство вменяется?»[1137]
Императрице было отчего сердиться. Попавшие под военный суд 17 обер- и унтер-офицеров были не злодеями-рецидивистами, а обычными русскими служивыми, прежде в финансовых «продерзостях» незамеченными. Действия же их отличались отнюдь не изощрённостью, а, наоборот, какой-то бесхитростной лёгкостью отношения к казённому добру. Бывший у строительства «Триумфальных ворот» капитан Дмитрий Долгой брал с подрядчиков взятки гвоздями, кирпичами и оловянной посудой, а также раздавал казённые «припасы» подчинённым, а сколько — «того не упомнит». Поручик Фрол Бородин при строительстве Зимнего дворца, «не взяв ничего», приписал при приёме шесть лишних брёвен; за 200 пудов несуществующего алебастра взял 20 рублей, а за отсутствующие гвозди — только куль ржаной муки. Цейхквартер Павел Новосильцев, находясь «при строении фейверка», решил поживиться по-крупному — на четыре тысячи рублей. Но поставщики обманули и денег не дали, а служивый согласился вместо целого состояния удовольствоваться «питейными и съестными припасами», четырьмя парами сапог, 30 саженями дров и полутора аршинами бархата.[1138]
Ко всему прочему, деньги можно было просто не платить. Опытные откупщики и иные держатели казённых статей это учитывали и вовремя докладывали, какой именно ущерб они понесли от карантина, военных действий или других непредвиденных обстоятельств, не забывая просить об уменьшении платежей. В других случаях спросить было опять же не с кого. В 1739 г. откупщик московских мостов Степан Буков жаловался Кабинету, что ему приходится возмещать «недобор» в 10 тысяч рублей, поскольку провоз казённых грузов не оплачивается. Незадачливый откупщик сочинил по делу 85 (!) «доношений», но следствие погрязло в межведомственных счётах.