Нанёс удар и Бирон. Возможно, каплей, переполнившей чашу его терпения, стал очередной конфликт с самостоятельным министром. На просьбу польского посла И. Огинского о возмещении убытков, причинённых шляхте проходившими по территории Речи Посполитой русскими войсками, герцог ответил согласием, Волынский же подал мнение о недопустимости уступок, вытекавших из «личных интересов» курляндского герцога — вассала польского короля. Объяснение произошло публично, и Бирон заявил, что ему «не возможно служить её величеству вместе с людьми, возводящими на него такую клевету». Этот инцидент послужил сюжетом для картины В. И. Якоби «А. П. Волынский на заседании Кабинета министров» (1875): кабинет-министр на глазах испуганных коллег разрывает бумагу с польскими претензиями; за ним наблюдают Остерман и спрятавшийся за ширмой Бирон.
В поданной Анне Иоанновне челобитной (имеющийся в «деле» список не датирован, но в бумагах следственной комиссии указано, что жалоба герцога приобщена к делу 16 апреля 1740 г.[1185]) обер-камергер обвинил соперника в том, что он возвёл «напрасное на безвинных людей сумнение» и прежде всего на него, тогда как он «с лишком дватцать лет» несёт службу и «чинит доклады и представления». Заодно Бирон вспомнил, что кабинет-министр осмелился «в покоях моих некоторого здешней Академии наук секретаря Третьяковского побоями обругать». Стоит пояснить, что криминалом считались не сами «побои», а их нанесение в императорских апартаментах, что уже подпадало под статью об оскорблении величества в духе «государева слова и дела».
Объединение двух мощных фигур против Волынского смогло сокрушить его, хотя даже фавориту оказалось нелегко получить санкцию на расправу с соперником. Миних утверждал, что «сам был свидетелем, как императрица громко плакала, когда Бирон в раздражении угрожал покинуть её, если она не пожертвует ему Волынским и другими», а секретарь Волынского Василий Гладков показал на следствии, что Бирон, стоя перед Анной Иоанновной на коленях, говорил: «Либо ему быть, либо мне».[1186]
13 апреля 1740 г. Анна отрешила Волынского «от егермейстерских и кабинетских дел» и потребовала пресечь «всякое с ним, Волынским, сообщение», изъять его «проэкт» и прочие бумаги. Через три дня начались допросы в специально созданной «генералитетской комиссии»; дело вели А. И. Ушаков и ставленник Остермана дипломат Неплюев. Артемий Петрович не выступал против существующего режима, а просто был слишком яркой личностью на фоне «персон» аннинского царствования. В 20–30-е гг. XVIII в. с политической сцены сошли последние крупные, самостоятельные фигуры — старшие петровские выдвиженцы: Меншиков, Бутурлин, Макаров, Шафиров, Апраксин, Брюс, Толстой, старшие братья Голицыны, В. Л. и В. В. Долгоруковы, Ягужинский. Одни из них умерли или отошли от дел, другие были сброшены с вершины власти и канули в политическое небытие. В большинстве своём они не были теоретиками — но, выросши в атмосфере петровской «перестройки», были способны на решительные действия. К тому же практика реформ заставляла учиться или хотя бы иметь учёных помощников, подобных В. Н. Татищеву или Г. Фику.
При всей своей административной неразборчивости Волынский как государственный деятель был соразмерен Петру I. Все начинания министра были масштабными, будь то планы продвижения России на Восток или реорганизация императорской охоты.[1187] Их осущствление требовало много сил и средств, но они выдвигали автора наверх, что порождало у других вельмож зависть и опасения быть оттеснёнными.
Однако при Анне Иоанновне востребованными стали не реформаторы, а верноподданные, а главной политической наукой стали придворные «конъектуры». Соперничавшие «партии», включавшие как русских, так и «немцев», боролись за милости с помощью вербовки себе клиентов и разоблачений действий противников.[1188] Памятный день 19 января ежегодно отмечался с выражением чувств в духе национальной традиции. Гостям во дворце надлежало пить «по большому бокалу с надписанием речи: "Кто её величеству верен, тот сей бокал полон выпьет"».[1189] «Так как это единственный день в году, в который при дворе разрешено пить открыто и много, — пояснял этот обычай Рондо в 1736 г. — на людей, пьющих умеренно, смотрят неблагосклонно; поэтому многие из русской знати, желая показать своё усердие, напились до того, что их пришлось удалить с глаз её величества с помощью дворцового гренадёра».[1190]
Менялся интеллектуальный уровень дискуссий. Просвещённые собеседники Волынского сенатор В. Я. Новосильцев и генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой дружно свидетельствовали, что политические разговоры с хозяином вращались вокруг нескольких тем: «х кому отмена и кто в милости», о ссорах Волынского с другими сановниками, о назначениях. Трубецкой с негодованием отверг саму возможность чтения им каких-либо книг; вот в молодости, при Петре, он «видал много и читывал, токмо о каковых материях, сказать того ныне за многопрошедшим времянем возможности нет». Новосильцев же покаянно рассказал о своих политических преступлениях: «Будучи-де при делах в Сенате и в других местах, взятки он, Новосильцев, брал сахор, кофе, рыбу, виноградное вино, а на сколько всего по цене им прибрано было, того ныне сметить ему не можно. А деньгами-де и вещьми ни за что во взяток и в подарок он, Новосильцев, ни с кого не бирывал», — и далее перечислил «анкерок» вина, двух лошадей, «зелёного сукна 4 аршина», серебряные позументы,[1191] которые, с его точки зрения, «взятком» не считались. В результате Анна поверила в политическую невинность обоих. Новосильцеву объявили выговор — но не за взятки, а как раз за чтение: с проектом Волынского знакомился, но вовремя не донёс; а Трубецкого сделали судьёй по делу своего недавнего собеседника.
В такой атмосфере легче было сделать карьеру людям послушным, хорошо знавшим своё место и умевшим искать покровительства влиятельного «патрона». На первый план выходил не способ осуществления тех или иных преобразований, а то, чья «партия» будет в милости. Перестановки же могли осуществиться либо путём интриг и организации соответствующего решения монарха, либо с помощью дворцового переворота.
Планы Волынского так и были истолкованы следователями: «дружба фамилиарная» и интеллектуальное общение единомышленников, сочинявших проект реформ, выглядели в тогдашней придворной среде необычно и казались Анне Иоанновне и её окружению заговором. Императрица повелела Артемия Волынского «со двора ево взять в адмиралтейскую крепость», а затем в казармы Петропавловской крепости. Он по-прежнему отрицал какие-либо преступные «замыслы», однако его «конфиденты» Ф. И. Соймонов, П. М. Еропкин и А. Ф. Хрущов сделали страшные признания, что глава их кружка «может чрез возмущение владетелем себя сделать». Помогло следствию и откровение самого Волынского, что при составлении «картины» (родословного древа. — И.К.) «причитался свойством к высочайшей фамилии», а его дети или их потомки могут когда-нибудь быть «российского престола преемниками». Обвинил опального министра и его дворецкий Василий Кубанец: его господин якобы желал «погубить» Остермана, «гвардию весьма к себе ласкал» и себя «причитал к царской фамилии»; желал «себя в силу и власть привесть» и даже «тщился сам государем быть». Наконец, дворецкий заявил, что Волынский одобрял польские порядки и «хотел в государстве вашего величества республику зделать».[1192]
Показания Кубанца о «республике» не согласовывались с якобы имевшимся намерением Волынского стать «государем», но это уже не имело значения. «Доказательство» обвинения «по первым двум пунктам» («о каком злом умысле против персоны его величества или измены» и «о возмущении или бунте») было получено, и Анна дала указание пытать Волынского. 22 мая 1740 г. его подняли на дыбу; после восьми ударов кнутом он повинился во взятках, «зловымышленных словах» в адрес государыни-«дуры» и «применении» к ней текста Липсия о неаполитанской королеве-«блуднице» Иоанне I (1343–1382) — убийце своего первого мужа, отлучённой от Церкви и в конце концов задушенной по приказу собственного наследника. Но в заговоре против императрицы подследственный не признался и после второй пытки 7 июня: «Такого злого своего намерения и умыслу, чтоб себя чрез что ни будь зделать государем, никогда он, Волынский, не имел и не смеет», о возможном же пребывании своих потомков на престоле показывал только от страха, «боясь розыску, и такового умысла подлинно не имел».[1193] Cледствие не смогло ничего выяснить про заговор; не были обнаружены и связи Волынского с гвардией.
В итоге в обвинительном «изображении о преступлении» ничего не говорилось о якобы готовившемся захвате власти. Но именно эту ситуацию и провоцировал режим. При Петре I развитие самодержавия достигает вершины; дальше начинается процесс установления равновесия интересов власти и её социальной опоры в системе абсолютной монархии. Вопрос был в том, как и в каких формах этот процесс будет проходить. «Бироновщина» же «закрывала для дворянства возможность легальных политических действий, но в то же время увеличивала давление на него в виде поголовной и постоянной службы или ответственности за недоимки.[1194]
Борьба с Волынским впервые заставила Бирона выйти из рамок «службы её императорского величества» и роли «честного посредника», готового «помогать и услужить», но не выступать стороной в публичном конфликте, закончившемся кровавой развязкой. И хотя судьями на процессе Волынского были российские вельможи, ответственность за предрешённый приговор в глазах столичного общества лежала на Бироне, к тому же не побрезговавшем прихватить часть имущества опальных для своих родственников. Придворная «победа» в стратегическом плане обернулась